Евгений Салиас - Владимирские Мономахи

«Только глянуть на нее!» — думал и повторял он.

Иногда же он спокойно рассуждал:

«Или уж похерить ее? Будет на том свете, мне станет легче жить на свете. А нет, тогда и себя тотчас ухожу, а этак жить нельзя… в аду кромешном легче…»

Давно все рассуждения, все мучения из года в год сводились к одному чувству и определению: «Этак жить нельзя!..»

Первые разы, когда Анька наведывался в Высоксу и укрывался каждый раз также на Проволочном заводе, присутствие его не было известно. Но порядки были уже не те. С тех пор, когда Змглод ушел на покой, а полицией заведывал брат Аллы, Егор Васильевич Ильев, Анька мог бы появиться даже в самой Высоксе и все-таки не был бы замечен. Однако на этот раз он вел себя особенно неосторожно и почти не укрывался. Почему-то больше, чем прежде, надеялся он на то, что его тронуть нельзя. Он — нижегородский купец, а не крепостной холоп Басман-Басанова. А прежнее дело его рук было прощено покойным барином. Неужели же его можно теперь опять схватить и судить?

Гончий рассуждал так же, как и Змглод, с той разницей, что он не знал о возможности быть судимым и теперь за когда-то совершенное преступление. Вместе с тем он не мог знать, как именно относится к нему теперь Сусанна. В нем было то же глубокое чувство, переходившее от мимолетной злобы к обожанию, а она, может быть, давно простила его, ибо давно и думать забыла о нем.

Он знал когда-то, как сильно возненавидела она его за то, что едва не умерла от его руки, а затем эта ненависть, сказывали ему, еще более усилилась, когда из-за него же она чуть не пошла по миру, позорно прогнанная. Теперь он был убежден, что она за эти восемь лет вряд ли вспомнила о нем хоть раз, гадая, где и что он, и небось думает, что он давно забыл ее. Сусанне же почему-то представлялось именно то, что было в действительности. Что-то подсказывало ей, что Анька по-прежнему любит ее, несмотря на то, что решился было зарезать, а любя по-прежнему, он легко решится погубить ее и теперь на тот же лад.

И уверенный, что о нем и думать забыли, Анька, явясь в Высоксу, почти не скрывался. Узнав о празднестве и потешных огнях, он смело явился вечером к самому дому… Не огни его привлекали, не веселье… Он надеялся увидеть вблизи ее, злодейку свою. Говорили, что барин с барыней и с барышней выйдут к народу… И Анька ждал в толпе увидеть Сусанну в двух шагах… но вместо этого вдруг нежданно на него бросились четыре рунта, связали его по рукам и увели в полицию.

Гончий был более озадачен, нежели озлоблен. Он знал, что, как вольноотпущенный, да еще вдобавок «торговый человек», он не может зависеть от произвола помещиков Высоксы: его могут лишь сдать в город властям.

Но возникал другой вопрос, вопрос, который часто и давно задавал себе Гончий, но решить никогда не мог… Подьячие и приказные[23], к которым ему случалось обращаться в Нижнем Новгороде, решали дело на разные противоречивые лады. Гончий хотел знать: достаточно ли прощения его злодейского поступка со стороны его бывшего барина, или он по-прежнему может еще отвечать за покушение на убийство. Сначала он опасался несколько и рассчитывал только на то, что в Высоксе не знают его местопребывания. Но затем шли год за годом… Два-три приятеля его, знавшие, где он живет, с его же разрешения рассказали в Высоксе, что он, Онисим Гончий, купец и торгует в Нижнем… Но это не повело ни к чему… его не тронули. Стало быть, о нем и думать забыли.

Между тем Анька не знал того простого обстоятельства, что сведения о нем дошли только до Дмитрия Андреевича, а он по лени и беспечности ни слова не сказал об этом Сусанне.

«Узнает она, — думалось Басанову, — захочет, пожалуй, мстить, ловить, судить… А стоит ли того? Дело давнишнее!..»

Так прошли годы… На пятый год Анька впервые побывал в Высоксе, чтобы видеть Сусанну…

Теперь минули и все восемь лет, и он смело, не опасаясь ничего, явился снова в Высоксу и, живя на проволочном заводе, явился и на празднество. И вдруг он схвачен и заперт в доме рунтов… Очевидно, за старое злодейское деяние, которое простил ему покойный Аникита Ильич, но за которое можно его еще судить в наместничестве… Но можно ли? Одни приказные уверяли, что можно, другие — что нельзя.

Во всяком случае сам барин Дмитрий Андреевич, как бы ни желал, не имеет власти над ним. Впрочем, он заведомо добрый, известный теперь на всю округу, как добрейший барин из всех добрых. Конечно, не он затейник этого ареста. Затеяла она, Сусанна Юрьевна… стало быть, она не забыла ничего!

Нежданная поимка Гончего не просто удивила, а озадачила всю Высоксу.

— Зачем? Ведь восемь лет! Шутка ли? Да и вольный он. Что же с ним делать? — удивлялись и толковали все.

Через сутки после того, как Анька был схвачен, толки усилились, и всех охватило какое-то волнение. Денис Иванович и Анна Фавстовна подлили масла в огонь…

Змглод заявил, что Аньку властям не выдадут, а распорядятся с ним сами господа, вернее, барышня сама.

Угрюмова, охая и вздыхая, поведала кой-кому, что барышня уже надумала, как примерно наказать Аньку… А надумала она такое, что все ахнут. Даже наместничество ахнет. И как бы беды не было… Что с барышней приключилось, чтобы этакое надумать, — даже и уразуметь нельзя! Барышня умная и не ехидная!.. А теперь такое измыслила, что на всю округу набат будет. Одна надежда, что Дмитрий Андреевич не поддастся и своего согласия не даст. И давай-то Бог! А то беда бедовая…

Осуждение барышни самой Угрюмовой, не хотевшей однако разъяснить своих загадочных слов, конечно, подействовало сильно на всех. Вдобавок барин, узнавший о поимке Гончего от обер-рунта Ильева, только удивлялся… Все сделано было без его ведома… А Ильев доложил, что он ни при чем. Денис Иваныч все дело вел, и по его приказу рунты выследили и накрыли Гончего во время иллюминации.

— Что прикажете? — спросил обер-рунт.

— Да ничего… — нерешительно отозвался Басанов. — Переговори с Сусанной Юрьевной. Ведь она это… она…

И Басанов прибавил:

— Чудит! Да уж воистину чудит.

Когда среди дня Дмитрий Андреевич перед самым обедом спросил у Сусанны, она ли приказала схватить Гончего и что намерена предпринять, то получил в ответ:

— Понятно, я указала… А что с ним делать, я всем завтра скажу. Сегодня нельзя.

— Отчего же завтра? — удивился Басанов. — Будто и невесть что… тайна какая будто…

— Не тайна, но я еще за ночь поразмыслю, прежде чем делить: семь раз отмерь и один отрежь.

Наутро Сусанна явилась к Басанову говорить о деле… Подобные посещения бывали крайне редко, и лишь при особо важных обстоятельствах и случаях.

Когда она вошла к Басанову, он тотчас заметил, что она взволнована, а вместе с тем заметил и нечто, чего не любил в ней, даже отчасти как бы побаивался.

Сумрачный взгляд и сильно сдвинутые брови Сусанны предвещали всегда одно: неприятную стычку, вернее, нападение с ее стороны, так как Дмитрий Андреевич никогда от добродушной лени не нападал, а только уступал.

Сусанна Юрьевна объяснила, что пришла переговорить об Онисиме Гончем.

— Ну-с. Что же? — спросил он.

— Я ему надумала достойное по вине его наказание, но так как все от вас зависит, то я и пришла вас… вам объяснить…

И Сусанна объяснила прежде всего все, что слышала от Змглода, т. е. невозможность сдать Гончего властям, которые присудят его в Сибирь, а он вернется оттуда снова, чтобы отомстить сугубо и ей и ему, Басанову.

— Верно… Конечно, так, — отозвался Басанов. — И поэтому самое лучшее дело было бы ничего не затевать… оставить, бросить.

— Бросить! — рассмеялась Сусанна раздражительно. — Видно, не вас он хватил ножом, а то бы вы иначе рассуждали.

— Послушай, Сан на! — заговорил Басанов по-старому на «ты», что бывало теперь в редких случаях с глазу на глаз, и только когда он бывал взволнован. — Ты умница. Рассуди сама холодно, не кипятись. Что лучше: бросить дело, забыть, что было чуть не десять лет тому, или сызнова начинать и опять ему под нож попасть… через год, два… когда он из Сибири бежит? Что разумнее и толковее, осторожнее?.. Неужели же не можешь простить ему?.. Сама же ты сказывала мне не раз, что это он из-за большой любви к тебе на злодейство пошел. Прости и брось.

— Нет! Нет, не могу! — замотала головой Сусанна. — Хоть убейте, не могу.

— Что же вы хотите делать с ним? — холодно спросил Басанов.

— Я ему надумала простое наказание — самое легкое, но для него худшее, чем смерть: при его гордости, оно хуже наказания плетьми или каторгой.

— Что же такое? — тревожно спросил он.

Сусанна Юрьевна объяснила, что надумала сделать нечто, о чем слышала в молодости, будучи еще девочкой. Сосед ее дяди таковое надумал и зачастую так наказывал.

— Поставить столб и конурку… Вот здесь в саду хоть перед окнами… И посадить его на цепь, как собаку! — твердо и решительно выговорила Сусанна.

Басанов понял наполовину и переспросил.

— Приковать к цепи за ногу или за руку к столбу… И пусть ходит кругом столба, как собака… А народ будет глазеть на него. А это ему нож острый — хуже плетей и Сибири.

— Надолго ли? — коротко вымолвив Дмитрий Андреевич…

— Не знаю. Там видно будет.

— И зима подойдет, — он все сидеть на цепи будет?

— Увидим. Зимой перевести можно в горницу в тот же рунтовой дом.

Дмитрий Андреевич закачал головой.

— Совсем по-бабьи затеяно, — выговорил он. — Да, по-бабьи. А вместе с тем таково ехидно, что если он с цепи сорвется, скажем, как собака… то уже будет бешеный пес… и вас первую отправит на тот свет.

— И пускай…

— Бабье, злое, но не разумное рассуждение, а то просто младенческое рассуждение. Сказывают дитяти: ушибешься! А он отвечает озорно: «И пускай!». Вот мой балованный Олимпий так-то матери отвечает.

— Все это к делу не идет!.. Я пришла вам объяснить, что я хочу… и просить ваше согласие.

— Не могу… не могу я на этакое… — заволновался Басанов. — И не из сердоболия… а из-за срама. Стыдно… да… бабьи затеи исполнять. Стыдно людей. Сажать человека на цепь, как собаку, и потешаться! Все осудят. Вся Высокса ахнет и осудит. Да наконец и противу закона! Наместник вступится и прикажет прекратить изуверскую, глупую и недостойную дворянина потеху.

— Так вы этого разрешения мне не дадите? — выговорила Сусанна Юрьевна запальчиво и как бы грозясь.

— Санна! Дорогая… Ну, рассуди…

— Нечего мне рассуждать. Я давно рассудила. И последний раз спрашиваю: дадите разрешение все по-моему приказать сделать или нет?.. Если нет, то я… я оповещу всю Высоксу, как вы стали ее владельцем…

— Я не знаю, как я им стал… — глухо заговорил Басанов, меняясь в лице. — Я ничего худого не сделал. Вы мне после содеянного все пояснили. Я не виноват ни в чем… Кто затеял и кто совершил — не мое дело… но оглашать таковое — все-таки… отчаянное безумие!

— Так дайте ваше согласие казнить Аньку, как я надумала.

Басанов молчал.

— Ну-с. Что же? Хотите пораздумать, с Михалисом посовещаться. Что ж, я подожду хоть до завтра, — усмехнулась Сусанна насмешливо.

— Как знаете! — махнул рукой Басанов. — Срамите и себя, и меня. Всю Высоксу срамите. Впрочем, как в губернии узнают, сейчас отрядят сюда приказных…

— Откупимся. А Анька все-таки на цепи останется!..

Сусанна поднялась и спросила как бы официально:

— Извольте разрешить, Дмитрий Андреевич, ставить столб в саду, на кругу, где качели?

— Как знаете. Говорю: срамите… Я всем буду сказывать, что это не я, не моя затея…

— Я все на себя беру.

И Сусанна Юрьевна, довольная, чуть не радостная, пришла к себе наверх. Вызвав Пастухова и обер-рунта Ильева, она приказала им тотчас же распорядиться.

И вся Высокса действительно ахнула, а равно вся без исключения осудила барышню-затейницу и барина-«потакателя».

Через сутки вблизи от дома, на кругу, был врыт большой столб. На нем был железный обруч с цепью довольно длинной, но не тяжелой, на конце которой был наручник…

На следующий день перед полуднем куча народа толпилась в саду, в ожидании привода виновного к месту позорища. Тут были и нахлебники, и дворня, и заводские… Все глядели сурово или смущенно… Происходящее было очевидно им не по душе.

И в самый полдень все вдруг зашумело, загудело, задвигалось.

Двое рунтов вели через сад Гончего, связанного бечевой по рукам, держа два конца бечевы. Еще две пары рунтов шли впереди и сзади. Гончему еще поутру было объявлено, какое его ждет наказание за содеянное им когда-то преступление, оставшееся без возмездия.