— Стало быть, по-вашему, Денис Иванович, — кротко ответил Аркадий, — непременно следует, чтобы Онисим Абрамыч оставался главным управителем в том виде, как он теперь, всевластным?

— Беспременно, Аркадий Дмитриевич!

Аркадий потупился, задумался, однако продолжал слегка улыбаться простодушно.

— Ну, что же, Денис Иванович, я согласен! — сказал он вдруг.

— Да вы-то, мой дорогой, всегда на все согласны. А вот приедете домой, придет к вам — понятно, не сын Иван, — а другой кто, скажет вам, что Гончего надо сейчас гнать в шею. А вы скажете: погоним, что ж?

— Нет, Денис Иванович! Я так положил и уже давно… во всяком деле обращаться и слушаться только вас и Ивана, а больше никого.

— А братца своего?

— В управлении, конечно, я предполагал часто ему уступать, а все-таки прежде с вами посоветовавшись. Я так даже думал, что как стану совершеннолетним и начнем мы с братцем управлять, то у него главным советником был бы, понятно, Михалис, а у меня — ваш Иван, собственно вы сами.

Змглод покачал головой.

— Слышал я это от вас много раз, но вы с братцем всю-то жизнь вздорили из-за всяких пустяков, а Михалис с моим Иваном тоже на ножах из-за вас ли, сами ли по себе. Какое же это будет управление? Я полагаю, вы на третий же день еще пуще перессоритесь и друг на друга полезете. Нет, воля ваша, теперь, когда Гончий заговорил о сдаче опекунского управления, теперь вот я вам мой главный сердечный совет даю: уломайте братца не вступать в незнакомое ему дело и оставить Гончего. Как будет мне только немножко полегче, отойдут ноги, я кое-как доберусь до Олимпия Дмитриевича и буду ему земной поклон класть — не губить Высоксу.

— Дело решенное! Гончий оставайся! — воскликнул Аркадий. — Я буду вам помогать братца усовещивать.

— Слушайте дальше, самое важное, — шепотом заговорил Змглод. — Если нам это не удастся, то тогда, Аркадий Дмитриевич, одно спасение есть, на худой конец: тотчас вам с братцем разделиться, перерезать заводы пополам. Это будет дело очень мудреное, но возможное. И вам тотчас назначить главным управителем своей части того же Гончего. У вас будет заимодавец — Гончий, а у Олимпия Дмитриевича — Яхонтов. Если один своего заемщика задавит, то уж Гончий, понятно, вас не тронет. Ему же великое утешение если не управлять всеми заводами, то управлять половиной их и стараться всячески, чтобы половина эта процвела и свою соседку задавила.

Аркадий, сидевший спокойно, простодушно улыбаясь, вдруг встрепенулся.

— А ведь это вы удивительно надумали! — выговорил он. — Вот так надумали! Вот это диво! Если мы с братом чуть повздорим, то сейчас же я требую разделиться. А как разделимся, я сейчас же все передаю в руки Онисима Абрамыча, а помощником к нему Ивана.

— Прежде всего, Аркадий Дмитриевич, уломайте братца оставить Гончего, а уж если он на это не пойдет, тогда думайте о разделе…

— Да, да, конечно… а не захочет, я Онисима Абрамовича беру себе управлять моей частью.

И, простившись с Змглодом, Аркадий вышел на улицу, но затем прошел в маленький садик, где завидел Сусанну Денисовну.

— Ну, что же? Послушаетесь батюшки? — спросила она, подпустив его и ласково глядя ему в лицо…

— А вы знаете? — удивился Аркадий.

— Понятно, все знаю. Больше вашего знаю… Знаю даже, что сейчас обещались батюшке слушаться, а ничего из этого не будет.

Сусанна Денисовна вздохнула украдкой, вдруг стала сумрачнее и заговорила о поездке на озеро.

Поболтав с девушкой о всяких пустяках, Аркадий выговорил, будто грозился:

— Вот сейчас прямо к братцу и все ему выложу.

— Ну, что же, давай Бог! — отозвалась она.

Аркадий сдержал слово и через час уже сидел в комнатах брата и объяснял, что надо оставить Гончего управляющим.

— Ладно. Какой еще ветер подул? — спросил Олимпий. — Говори.

— Какой такой ветер? Я не понимаю.

— Что же, скажи, так ты и будешь менять свои мысли каждый день? — сурово вымолвил Олимпий.

И он хотел было дать волю гневу и начать кричать на брата, но вдруг, будто вспомнив что-то, заговорил нежно:

— Жалею я теперь, что не были мы с тобой завсегда сызмальства настоящими братьями и друзьями. Вот теперь ты бы слушался меня одного из любви… А ты теперь вертишься. Кто тебе сказал что, ты сейчас и повторяешь… а своих у тебя нет ни мыслей, ни слов. Да, жаль, что мы не настоящие братья…

Аркадий взглянул на печальное лицо брата, вдруг растрогался и порывисто обнял его…

— Братец, как вы желаете. Я так это сказал. Как вы желаете. Меня напугали, что долг велик и что мы будем разорены.

— Все пустое… Ну, слушай… Мне донесли сегодня, что тетушка говорит, будто у нее да и у Гончего большая надежда на твое несогласие со мной и желание оставить Гончего или же делиться. Скажи, любишь ты меня?

— Вестимо… Теперь… вы другой стали…

— Ну, если любишь, пойди к тетушке сейчас же и скажи ей, что пришел объяснить, что ни за что Гончего управителем не желаешь, а делиться тоже никогда намерения не имел.

Аркадий радостный отправился к Касаткиной и твердо повторил ей слова брата.

XIII

Сразу вся Высокса приняла другой вид. Разнеслась весть, что уже пошла бумага в дворянскую опеку и приедет депутат от дворянства, так как Онисим Абрамыч хочет, чтобы немедленно была произведена ревизия всех дел и всего его управления, ибо он желает до совершеннолетия барина Аркадия Дмитриевича освободиться от опеки. Это известие будто подняло всех на ноги, оживило и ободрило.

Давно ходил слух, что барин Олимпий Дмитриевич не захочет быть под командой кого-либо, но желание младшего барина оставить Гончего могло бы сразу стать помехой. Многие думали, что у Олимпия Дмитриевича не хватит храбрости тотчас же начать действовать смело, а в виду противодействия Аркадия Дмитриевича ему даже будет мудрено действовать.

И вдруг теперь оказывается, что все обстоит благополучно, и все радовались. Главный управитель, почти опекун, за пятнадцать лет ни одним своим действием не возбудил к себе ненависти. Он был строг, строже, пожалуй, самого Аникиты Ильича, но положительно во всем всегда справедлив. И тем не менее оказывалось, как будто бы его вся Высокса ненавидела.

Теперь сам Гончий почуял вокруг себя общую вражду. Он видел только радостные лица и понимал, что все эти люди радуются его уходу, его унижению. И он внутренне изумлялся и озлоблялся.

«Что я им сделал?» — думалось ему.

Не прошло и двух недель, как в Высоксу явился депутат от дворянства, явилось еще каких-то два важных гостя-чиновника, и началась формальная ревизия и сдача всех дел. Трое прибывших, Гончий и два молодых барина заседали вместе всякий день с утра и до обеда.

А Высокса ликовала еще больше… Все повсюду настолько оживилось, что кто-то заметил:

— Подумаешь — масленая неделя!

Действительно, у всего и у всех был какой-то праздничный вид. Гончий, конечно, был страшно сумрачен, угрюм и раздражен. Проходя по дому или посещая заводы, он никому не глядел в лицо и, несмотря на все старания казаться равнодушно спокойным, имел какой-то виноватый вид.

Старший Басанов ликовал, как и Высокса, но вместе с тем удивлял всех от мала до велика. Всегда гневный, недобрый, задорный, молодой барин вдруг стал неузнаваем… Он был добр и ласков со всеми, относился особенно дружественно к брату, в разговорах с приживальщиками постоянно намекал на то, что при его с братцем управлении положение их будет лучше. И каждый нахлебник из разговора с молодым барином должен был заключить, что как только оба Басановы вступят в свои права, то в Высоксе будет для них море разливанное.

А между тем причина была простая. Главному управителю не могли простить того, что он — «Анька», бывший высокский же крепостной холоп, вышедший в люди благодаря прихоти Сусанны Юрьевны. Высокса будто бы за целые годы не могла забыть, что этот Анька был в убийцах, был в бегах, был ошельмован… и если бы сам не отрубил себе руку, то, пожалуй, изморенный голодом, околел бы у столба, или был бы сдан в город, в острог, ушел бы в Сибирь. А вместо того он после всех этих приключений попал на место самого Аникиты Ильича.

И Высокса не могла простить этого и относилась к прежнему Аньке с презрением, хотя ни единое его действие этого презрения не заслуживало.

Аркадий Дмитриевич, напротив, стал будто угрюмее, но причина этого была простая. Он уставал сидеть по нескольку часов и слушать то, что говорили заседающие с ним. В голове его стоял какой-то дурман. Он сознавался Ивану Змглоду, что если его заставят управлять делами заводов, то он лучше откажется от всего состояния и просто сбежит с Высоксы.

— Голова трещит! — говорил он всякий день своему другу и наперснику.

Но вместе с тем Аркадий, иногда оставаясь один, радостно улыбался одной своей затаенной мысли. Радовался он тому, что его давнишнее, от всех скрываемое тщательно, желание может быть вскоре исполнено. Никто не будет иметь права перечить ему и запретить поступить так, как уже года три им решено. Самый важный шаг в его жизни будет от него зависеть, а он решил его сделать тотчас по совершеннолетии.

Однако, общий праздничный вид всех обывателей Высоксы вскоре переменился. Всем стало известно и всех удивило некоторое обстоятельство, о котором никто никогда не думал. На Высокских заводах огромный долг! Заимодавцев только два, из коих один — сам Гончий.

Когда все убедились, что это не простой слух, а истина, то, разумеется, оно отозвалось повсюду, как настоящий громовой удар. Олимпий Дмитриевич вызвал из губернского города двух стряпчих[35] и, не скрываясь, назначил у себя в правом крыле дома два заседания, таких же, как и заседания с депутатом и с бывшим главным управителем.

На этих заседаниях Басанов желал выяснить вопрос, можно ли судиться с бывшим управителем. Можно ли выяснить и доказать судом, что бывший крепостной человек не имел прежде ни гроша, если не считать маленький капиталец, который он имел в качестве купца. Каким же образом в его руках очутились вдруг такие громадные деньги?

Депутат от дворянства, знавший уже теперь почти все касающееся заводов, объяснил, что судиться с Гончим ни к чему не поведет. Это — простой случай. Был богач, купец, скупивший векселя и дававший сам взаймы опекунскому правлению. Затем этот купец, умирая, сделал своим наследником своего любимца. Любимец этот был заводским главным управителем. Дело совершенно ясное и правильное. Во всем соблюдена полная законность.

Когда Олимпий попросил депутата высказать свое мнение по совести: подозрительное ли это дело или нет, то депутат заявил усмехаясь:

— Дело совершенно законное!..

— Но темное?! — воскликнул Олимпий.

— Совершенно темное, Олимпий Дмитриевич, и, если хотите, то совершенно ясное. Главный управитель никаких денег ни у кого не занимал, а только разным лицам выдавал векселя, а векселя эти шли в руки Бабаева с надписями. Долг этот вымышленный. А затраты, на которые пошли деньги, взятые якобы взаймы, все самым ясным образом показаны. Затраты были сделаны из доходов заводских, но доходы эти нигде не показаны, или показаны наполовину. Одним словом, во всем полная темнота, но законная полная ясность. Все документы налицо до самой последней расписочки в сто рублей. Да, искусный человек Онисим Абрамыч Гончий.

Конечно, когда Высокса узнала, что бывший Анька — кредитор Высоксы, умышленно и предательски разорил обоих внуков своего бывшего барина, — все страшно возмутились.

— Зарезать бы его подлеца! Удавить! Утопить! — слышалось повсюду, и в доме и на заводах.

— Собаки убить не могу, а этого бы собственноручно застрелил! — выражался один из приживальщиков.

В результате приглашения из города стряпчих было только то, что один из них взялся ехать в Москву советоваться со знающими законниками и умными людьми. И если можно, то и начать дело, подать жалобу от имени гг. Басман-Басановых на главного их управителя, оказавшегося их заимодавцем по вымышленным векселям. Другой стряпчий был отряжен к купцу Яхонтову, чтобы всячески уладить с ним дело и убедить не требовать уплаты долга ранее двух-трех лет.

Через несколько дней на новом заседании наверху Гончий спросил, ехидно улыбаясь, у Олимпия:

— Я слышал, вы уже отрядили ябедника в столицу. Хотите начать со мной судиться и обвинять меня в воровстве?

— Нет, воровства тут никакого нет! — резко ответил Олимпий таким тоном, что удивил всех присутствующих. — Вы ничего не крали. Вот теперь при получении с нас этих денег, конечно выйдет так, что иначе, как грабежом, назвать нельзя. Если я узнаю, что судиться с вами невозможно и что по закону вы правы, а мы с братом ограблены, то мы поедем в Петербург и подадим просьбу самому монарху.