Евгений Салиас - Владимирские Мономахи

Ввечеру только удалось народу разрыть головни и уголья и найти два совершенно обуглившихся скелета, а не трупа.

И на другой день были странные похороны двух маленьких почти пустых гробов с костями…

Сусанна Юрьевна не явилась… Она лежала в горячке и в бреду.

Всеобщая нелюбовь, всеобщее неискреннее, а напускное презрение к Гончему вдруг исчезли. Его поминали и о нем толковали изо дня в день без всякой злобы.

— Сожгли! — повторяла вся Высокса от мала до велика и будто совестилась.

Глас народа — глас Божий! Бессознательное убеждение в чем-либо массы есть непременно истина. Не было положительно ни единого человека на заводах, который бы считал пожар случайностью, несчастным случаем. Но, кроме того, все были убеждены в том, что преступление было дерзко совершено с ведома, если не по приказанию, барина Олимпия Дмитриевича.

А кто был руководитель, если не прямо совершитель преступления? Высокса отгадала и единогласно указала на Михалиса. Некоторые доходили даже до намеков в разговорах.

Михалис ходил угрюмый, чувствовал, что его подозревают, и это озлобляло его. Все, им совершенное, было действительно так искусно подстроено, что он ни минуты не думал о возможности зародиться подозрениям по отношению к его личности.

Михалис кончил тем, что начал сам говорить и сердито шутить, что Высокса считает его поджигателем и убийцей. Но помимо досады в Михалисе ничего не было. Бояться он не мог. Дело это было не такое, как убийство князя Никаева. Временное отделение не могло приехать для следствия. Какие бы слухи ни ходили, все-таки улик не было никаких, и оставалось только сказать, что это все дело темное.

Впрочем, если Михалис ходил чересчур угрюмый, то на это были еще две причины помимо пожара. Олимпий Дмитриевич, обещавший тысяч десять, а то и больше, если все кончится благополучно, теперь медлил с обещанной уплатой. Михалис уже два раза напоминал ему об обещанном, но Олимпий отвечал:

— На что тебе теперь? Обожди! До того ли теперь? Да и денег совсем нет. Вот распутаюсь немножко, кончится сдача всех дел, отпразднуем рождение братца и начнем управлять. Тогда деньги свои и получишь. Недолго ждать!

Но по голосу Олимпия, которого Михалис так давно знал, он чувствовал, что тот собирается сначала оттянуть, а затем и совсем не сдержать своего обещания. И это, разумеется, возмущало его.

Кроме того, у него была еще другая пущая забота. С его сестренкой положительно что-то творилось. Что именно, он и ума приложить не мог. Тонька изменилась лицом, будто похудела. Затем она часто задумывалась, иногда бывала даже грустна и печальна.

На вопрос Михалиса, что с ней, Тонька, конечно, ничего не отвечала, уверяла брата, что ему все мерещится, и при этом Михалис видел, или вернее, чувствовал, что Тонька робеет. Каждый раз, что заходил разговор между ними о том, что в ней есть какая-то перемена, молодая девушка начинала глядеть и говорить трусливо. Михалис ломал себе голову, и тщетно.

Однажды, вдруг, по поводу пустяка, подозрение молнией сверкнуло в его голове. Но это подозрение было такого рода, что самому Михалису стало страшно. Он испугался того, до чего додумался. Ему казалось, что если это его подозрение станет действительностью, фактом, то сразу произойдет какое-то вокруг него светопреставление, разрушение мира.

Однако, тотчас же это подозрение показалось ему таким нелепым, что, отогнав его мысленно от себя, он и забыл о нем.

Впрочем, скоро у Михалиса явились и занятия. Окончательная сдача дел опекунства после погибели Гончего должна была прекратиться. Депутат от дворянства, двое чиновников, двое стряпчих вместе с Олимпием Дмитриевичем распутывались кое-как, стараясь выяснить только главное, а на мелочи и подробности не обращать никакого внимания.

Олимпий начинал уставать от этих занятий, отчасти они надоели ему, и он стал все менее заседать. Наконец он свалил все на коллежского правителя и присоединил к нему Михалиса.

Зато одновременно Олимпий стал приводить в исполнение все свои и прежние давнишние, и новые затеи и прихоти. Он за все схватился зараз. Театр заново отделывался, двое человек были посланы в Москву разыскать и нанять актеров и музыкантов. Охотный дом, если не перестраивался, то отделывался внутри заново и особенно пышно и богато, причем однако ничего собственно до охоты касающегося не приобретали. Даже собак купить не приискивали. И всем казалось, что охотный дом отделывается совсем не для охоты. А для чего? Было загадкой!

В то же время Олимпий решил как можно скорее восстановить прежний гусарский конвой, но в двойном количестве, чтобы у него и у брата была одинаковая свита. Людей в будущий конвой уже выбирали, причем иногда пришлось брать за рост или статность отличных мастеров на заводах. С проволочного завода взяли, чтобы завербовать в гусары, таких трех мастеров, что дело на заводе могло совсем стать.

Доложить об этом Олимпию Дмитриевичу, конечно, никто не смел. Целый день толковали об этом в коллегии тихонько и робко. А на другой день в той же коллегии случилось то же. Один писарь, отличавшийся самым красивым почерком и писавший всегда бумаги, направляемые в Петербург, попался на глаза Олимпию. На другой день он уже не явился в должность, а ожидал быть гусарским десятником.

Но с каждым днем у Олимпия являлись новые затеи, воображение разыгрывалось, а смелость усиливалась… То, что было прежде мечтой, теперь желалось осуществить немедленно во что бы то ни стало.

— Удержу нет! — тихо поговаривали все, и нахлебники, и холопы.

И наконец одна давнишняя мечта, скрытая от всех, осуществление которой было страшно трудно, теперь вдруг, неведомо почему, сделалась уже не мечтой, а чем-то иным… Это было бремя. Прихоть стала болезнью. «Вынь, да положь!» — говорит пословица.

Дело шло о к раса вице-девушке, которая ему давно сильно нравилась. Это была Сусанна Змглод.

Прежде он стеснялся… и не из боязни Змглода… Теперь, вступив в свои права владельца Высоксы, Олимпий решил, что надо действовать и осуществить и эту самую главную прихоть, давнишнюю и близкую к сердцу.

«Нечего откладывать! — решил он. — И не робеть! Смелость города берет!»

Однажды утром Иван Змглод, явившись к Аркадию Дмитриевичу, удивил его своим видом. На молодом Змглоде лица не было.

— Что ты? — ахнул Аркадий.

— Чего ждали, то теперь и хочет будто стрястись на нас! — ответил Змглод.

— Что такое?

— Да вот батюшка со всеми нами собирается уезжать из Высоксы, купить дом в Муроме и зажить там.

— Зачем?! Что?! — вскрикнул Аркадий.

— Ради безопасности!

Аркадий пристально и пытливо глядел в глаза своего друга и вдруг оробевшим голосом произнес:

— Братец?..

— Понятное дело! Что же другое?

— Хорошо! Но что же он может? Грозится только.

— Нет, Аркадий Дмитриевич, — потряс головой Змглод. — Он не из таких, что будет только грозиться! И прежде батюшка его опасался, как барина смелого, о двух головах, способного на все. А теперь после приключения с Онисимом Абрамычем батюшка его еще пуще опасается. Он сказывает, что Олимпий Дмитриевич со своими приятелями вроде Платона ни перед чем не постоят.

— Да что же он может? Ведь тут не смертоубийство ему нужно… Что же он может?! — воскликнул Аркадий.

— Все может! Мало ли он что может надумать? Может выкрасть нашу Саню и силой запереть где, так что мы месяц целый ее не разыщем! Недаром у него домики в лесах водятся. Нет, мы порешили все — и батюшка, и матушка, и я — уезжать.

— Никогда этого не будет! — вскрикнул Аркадий. — Я не допущу!

— Вы?! — грустно спросил Змглод и опять покачал головой.

Этот вопрос и движение произвели странное действие на добродушного молодого человека. Он вспыхнул. Голосом, какого Змглод никогда не слыхал, он произнес:

— Я не допущу! Я за нее не то что на брата, на смерть пойду! Это ведь не то, что ссоры разные да драки братцевых да бариновых. Нет, это другое! Нет, никогда такого ничего не будет. Я тебе говорю! Голову тебе на отсечение даю, что Олимпий пальцем Саню не тронет!

И голос Аркадия был такой странный, новый, глаза его так необычно сияли, он так преобразился, что Иван Змглод изумился, а потом будто сразу поверил, лицо его слегка прояснилось. Он почти с восторгом поглядел на Аркадия.

— Давай-то Бог! Вот кабы всегда вы так… А то уж очень вы…

И он не договорил.

— Я такой, говорят, робеющий, молчащий. Верно это, Иван!.. Да ведь это в пустом, в глупостях. А если мне будут ножом сердце вырезать! Так что же? Буду я плакать по-твоему, жалиться и давать себя резать? Ты знаешь, как я твою сестру люблю — и давно!

— Знаю, Аркадий Дмитриевич! Все мы знаем, всех нас вы любите. Кабы не то, мы бы давно с Высоксы уехали.

— Ты знаешь, да не знаешь! — вскрикнул Аркадий. — И никто не знает! Я один знаю!.. А то, что вы все не знаете, а я знаю, то вот завтра и Олимпий узнает… И всем его ухищрениям будет конец! Он не посмеет!..

Отпустив Змглода, Аркадий тотчас же позвал к себе любимца Ильева и заставил его поклясться, что он не выдаст его, не разболтает про тайное поручение, которой он ему даст. Затем он объяснил Ильеву, что он должен через своего приятеля, брата Андрея Шлыкова, разузнать, что затевает Олимпий по отношению к Сусанне Денисовне. Брат любимца Олимпия был в лагере бариновых, но держался особняком и, видимо, любил более Аркадия.

Ильев взялся исполнить поручение, не ручаясь за успех.

И в тот же вечер он доложил Аркадию, что Шлыков не знает, что именно затевает Олимпий Дмитриевич, но затевает наверное и вскоре задуманное приведет в исполнение.

— Шлыков сказывал, — объяснил Ильев, — что ему сдается самому… Смекает он, что Сусанну Денисовну положено при случае выкрасть и укрыть так, чтобы и в месяц, два никто ее не нашел.

— Ах, мерзавец! — вскрикнул Аркадий. — А коноводом Михалис?

— То-то нет, Аркадий Дмитриевич. Даже удивительно. Шлыков заверяет, будто Михалису ничего даже не известно.

— Вздор это! Михалис! Он и науськивает. Ну, да черт с ним. Вот увидим… Спасибо тебе. Теперь мой черед орудовать!

И, совершенно не спав всю ночь, Аркадий будто в какой-то лихорадке решился действовать… Он сам себя не узнавал. В нем что-то как будто шевелилось, дрожало и заставляло его почти метаться по комнате. Наконец, он не выдержал и задолго до полудня приказал скорее подать себе дрожки.

Через полчаса он был уже на подъезде домика Змглода и входил в него. Когда он вошел в комнату Дениса Ивановича, то удивил его своим лицом.

Старик собирался сказать: «Что с вами?», но Аркадий предупредил его.

— По делу я к вам, Денис Иванович, по самому важному делу и не терпящему отлагательств… От вас зависит порешить самое важное дело, какое только может быть в моей жизни…

Аркадий смолк на минуту, будто оробел, но тотчас же взгляд его снова вспыхнул. Он как-то выпрямился и проговорил голосом, который удивил Змглода так же, как и его сына накануне!

— Вы знаете, Денис Иванович, как я люблю вас давно… Ну, вот и не удивляйтесь… Я, Денис Иванович, хочу… Давно хотел.

Всегда так думал… Давным-давно порешил, только не говорил никому… И вам не говорил. И вот теперь скажу. Я хочу жениться на Сане!

Змглод как-то ахнул, вытаращил глаза, а затем опрокинулся на спинку своего кресла и глядел на Аркадия широко раскрытыми глазами.

— Вы удивились?

— Понятно… Господь с вами!

— Тут ничего удивительного нет! Это, Денис Иванович, давно, давно мною порешенное дело. И ваша Сусанна Денисовна должна знать это. Если я ей никогда не говорил прямо, то тысячи разов говорил так, что она теперь не удивится.

— Дорогой мой Аркадий Дмитриевич, — заговорил Змглод, — спасибо вам за вашу любовь, но все это, извините, измышление самое невозможное. Вам нельзя, дворянину, высокскому владельцу, богачу, сочетаться браком с дочерью… кого же? Ведь меня всегда звали полутуркой. Мать нашей Сани, конечно, по крови вам родственница, дворянка. Но я-то кто же такой? Как называют: проходимец! Что вы! Полноте! Нешто возможно этакому браку состояться!

И Денис Иванович даже слегка улыбнулся.

Аркадий стал горячо доказывать Змглоду, что он, может быть, пять уже лет как решил, что никто, помимо Сусанны, его женой не будет.

— Я никому этого не сказывал, — горячо объяснял Аркадий, — робел признаваться в этом. Одно время думал, что и пройдет это. А вышло наоборот. За последние два-три года я увидел, что мне жить без Сани невозможно. Она должна быть моей женой! И никто мне в этом не помешает! Один вы можете помешать запретом ей венчаться со мной.