Виктория Холт - Власть без славы

– Он тебя выслушал? – спросила графиня.

– Нет. После первой же фразы он пришел в страшную ярость. Он ожидал, что я пришел с каким-нибудь новым предложением, как это делают Кранмер и Кромвель. И когда я заговорил, он схватился за кинжал. Я думал, он проткнет меня без лишнего шума – король ведь человек странный. Он весь соткан из противоречий – может быть жестоким и сентиментальным. Его настроение меняется за одну минуту. Вот почему иногда веришь его словам, даже если они сказаны в порыве гнева. Можно даже поверить, что его действительно мучает совесть, и потому он требует развода. Но уже через минуту начинаешь верить другому – что им владеет безумная страсть к этой женщине. Я так и не смог его понять. Боюсь, что он и сам себя не понимает. В тот момент, как его рука потянулась к кинжалу, он, похоже, вспомнил, что любит меня. В его глазах я увидел гнев и… тоску.

– И после этого он тебя отпустил?

Реджинальд кивнул.

– Он кричал: «Так тебе известно, почему меня мучает совесть! И ты знаешь, как с ней справиться! Иди же и напиши. Иди, не то я не отвечаю за себя! А когда напишешь, приди и дай мне прочесть!» Я почувствовал огромное облегчение – не надо больше лгать.

Реджинальд пошел к себе писать, а мы с графиней старались успокоиться, хотя на душе стало еще тревожней.

Прочитав тезисы Реджинальда, где он излагал свою точку зрения на развод и все то, что было с ним связано, король, как ни странно, остался доволен. Более того, он показал их Кромвелю, но тот сказал, что лучше положить их под сукно, поскольку они не отвечают цели, поставленной королем. Кромвель высказался положительно о стиле и аргументации Реджинальда, но общий смысл, по его мнению, противоречил замыслу короля.

Когда мы это услышали, нас объял ужас.

– Этот Кромвель, – сказал Реджинальд, – оказывает на короля очень дурное влияние. У меня создалось впечатление, что он толкает его на то, чтобы подчинить церковь государственной власти. Дай Бог, чтобы этого не произошло. Король не симпатизирует этому человеку, но увлечен его идеями. Я очень обеспокоен. Мне просто страшно при мысли, что может произойти.

После этого мы долго обсуждали, как быть дальше. Леди Солсбери, боясь за жизнь сына, умоляла его скорей уезжать за границу.

– Нам будет его не хватать, – говорила она, – но еще хуже, если он останется. Я боюсь за его жизнь.

– Вы думаете…

– Совершенно ясно, – сказала графиня, – что Кромвель убеждает короля порвать с Римом и провозгласить себя Верховным Главой церкви. Именно этого и боится Реджинальд. Если король пойдет на разрыв с Римом, следующим его шагом будет требование, чтобы духовенство признало его Главой церкви, а кто посмеет возразить, будет обвинен в государственной измене.

– Уверена, отец не зайдет так далеко.

– Он сам поставил себя в такое положение, вступив в противоборство с Римом. Страсть к Анне Болейн – одно, а совсем другое – война с церковью, которую он твердо решил выиграть.

– И вы думаете, Реджинальд…

– Ему нельзя оставаться. Он должен уехать как можно скорей и… быть за границей до тех пор, пока не минует опасность и он сможет вернуться.

В конце концов леди Солсбери все-таки уговорила Реджинальда. Но ему надо было получить разрешение Его Величества покинуть пределы Англии.

Вернувшись от короля, Реджинальд подробно рассказал нам, как все происходило. Сначала он сказал Его Величеству, что хочет продолжить учебу за границей. Король был в хорошем расположении духа и вполне благосклонно воспринял просьбу. Тогда Реджинальд, видя, что король настроен дружески, сказал, что не может пойти против своей совести и должен откровенно сказать все, что думает. Видимо, король был особенно чувствителен ко всему, что касалось совести, а потому спокойно выслушал Реджинальда, даже когда тот говорил о необходимости сохранить брак с королевой. Он не впал в гнев, а, напротив, милостиво и даже с сожалением разрешил Реджинальду уехать.

Мы были счастливы, что все обошлось, хотя и расставаться было безумно грустно.

С отъездом Реджинальда я потеряла одного из своих немногих друзей. Самого лучшего.

Шло время. Король впервые заговорил о разводе шесть лет назад, но до сих пор развестись ему так и не удалось. В истории королевских семейств такого еще не было.

Мы с матерью находились вместе со всеми в Гринвиче, когда прошел слух, что скоро состоится переезд Его Величества в Виндзор.

Отношения между моими родителями в это время стали еще более напряженными. Хотя придворные проявляли к законной королеве внешние знаки внимания, ни для кого не было секретом, что король избегает ее присутствия. У Анны Болейн появились собственные апартаменты во дворце.

Однажды утром, едва встав с постели, мы увидели, что королевский двор готов к отъезду – но не в Виндзор, как мы предполагали, а в Вудсток. Мы, как обычно, начали собираться, но тут нам передали, что король не желает, чтобы королева со своей свитой ехала вместе с ним, – нам было приказано направиться в Виндзор.

Это был удар. Графиня никогда еще так не переживала с тех пор, как умоляла Реджинальда уехать из страны.

– Ума не приложу, – говорила она, – как это понимать. Но не сомневаюсь – ничего хорошего.

В Виндзоре мы пробыли три недели, когда гонец от короля передал королеве, чтобы она немедленно отправлялась в замок Моор в Хартфордшире, а я – в Ричмонд: король едет в Виндзор на охоту, и к его приезду мы должны покинуть его резиденцию.

– Нет, – рыдала я, прижавшись к матери, – я не переживу разлуки!

– Возможно, это ненадолго, – утешала меня графиня.

Но в глубине души никто из нас не сомневался, что король решил окончательно разлучить нас с матерью.

Понятны были и мотивы такого решения. Когда люди видели королеву со мной, они радостно приветствовали нас. Но стоило где-нибудь появиться Анне, тут же раздавались оскорбительные выкрики: «Полюбовница!», «Пучеглазая шлюха».

Это вызывало бешеный гнев короля, который его возлюбленная, должно быть, еще и подогревала.

Короче, они сочли, что будет гораздо лучше, если нас с матерью народ больше не увидит вместе. Власть короля была неограниченна, и если бы мы отдавали себе в этом отчет, то восприняли бы его решение спокойнее, как печальную неизбежность.

– Я не расстанусь с тобой! Давай убежим и спрячемся где-нибудь, – умоляла я мать.

– Дитя мое, – тихо ответила она, – будем молиться, чтобы поскорей снова быть вместе.

– Разве мы мало молились? Ничего не помогает!

– Доченька, сколько бы мы ни молились, этого все равно мало. Помни, что я всегда с тобой, даже когда мы далеко друг от друга. Смиримся с нашей тяжкой долей. Долго так не может продолжаться. Молись усердно, и, может быть, скоро мы снова будем вместе.

Голос ее был твердым, но лицо – такое печальное, что сердце мое разрывалось на части.

Меня буквально трясло от гнева и обиды – не столько на отца, сколько на эту пучеглазую шлюху, из-за которой на нас свалилось столько бед.

На прощание мама нежно обняла графиню.

– Берегите мою дочь, – грустно сказала она.

– Ваше Величество, – ответила леди Солсбери, – во мне… вы можете быть уверены.

– Знаю, мой друг. Только это и утешает меня.

Мне невыносима была мысль о Ричмонде. Хотя раньше я так любила его – все эти непохожие друг на друга домики, разбросанные по берегам реки, с торчащими, словно копья, трубами; восьмиугольные башни замка, увенчанные маленькими башенками, которые видны были издалека… Но сейчас Ричмонд казался мне тюрьмой.

* * *

Я старалась молиться. Но мне было трудно отвлечься от тревожных мыслей – здоровье мамы было подорвано всем тем, что ей пришлось пережить за эти годы. Да и мое – тоже.

– Если бы мы были вместе, – говорила я графине, – я вынесла бы все…

– Да, – отвечала она, – но это не может длиться бесконечно. Народ ропщет, все говорят, что любят только королеву и принцессу, а Анну Болейн не желают признавать.

– Признают, если король прикажет. Он всесилен.

– Но развода ему добиться так и не удалось…

– Будем надеяться, что и не удастся. Хоть бы эта ведьма умерла! Ну почему она выжила?

– На все воля Божия, – отвечала графиня.

Анна Болейн, по рассказам слуг и придворных, жила по-королевски, отец дарил ей невероятные драгоценности, но… стоило ей появиться вне стен дворца, как ее осыпали оскорблениями. «Верните королеву! Да здравствует принцесса!» Знать, что тебя любят, было приятно, но жизнь от этого не менялась к лучшему.

Мы находились в полной изоляции. Мою мать навещал только посол Испании Юстас Чапуи, благодаря которому она поддерживала связь с императором. Но Карл мог только удерживать Папу от благословения короля на развод – большего он сделать не мог, так как из-за своей тетушки не пошел бы войной на Англию, которая к тому же снова была в дружеских отношениях с Францией.

Положение казалось безвыходным. Моя мать жила одна, без друзей и близких, в стране, которая тридцать лет была ей родным домом, а сейчас стала чужой.

Мне разрешили ее навестить только через полгода. Счастье мое было омрачено тем, в каком состоянии я ее застала, – она выглядела совершенно больной.

– Дитя мое, как я страдала без тебя! – воскликнула она. – Так много надо сказать друг другу… Как твои уроки латинского?

И тут мы обе разразились истерическим смехом – спрашивать про латинский язык в такой момент!

Будто предчувствуя, что счастье наше продлится недолго, мы не расставались ни на минуту. И действительно, через три недели от короля передали, чтобы я уехала.

Вернувшись в Ричмонд, я почувствовала, что мне все безразлично. Леди Солсбери, как могла, старалась вывести меня из этого состояния, заводя долгие беседы о Реджинальде. Он изучал философию и теологию в Падуе. В своих письмах он подробно описывал новых друзей – Гаспара Контарини, человека глубоко верующего, и Людовико Приули, разносторонне образованного юношу, с которым у Реджинальда было много общих интересов. Мы читали и перечитывали эти письма, живо представляя себе каждое лицо, каждую деталь их разговоров. А разговоры касались и наших дел – оказалось, все были в курсе того, что происходит в Англии.

Он писал также, что скоро приедет, что не перестает думать о нас и, зная, как нам нелегко, утешается мыслью, что, по крайней мере, мы с леди Солсбери неразлучны.

Часто, долгими часами сидя за вышиванием, мы вслух думали о том, что же с нами будет. Я не видела просвета в нашем существовании, но графиня была уверена, что жизнь переменчива, и никогда не надо отчаиваться – Господь укажет нам путь, а скорби на то и посылаются, чтобы человек окреп духом.

Письма Реджинальда были единственным, что поддерживало нас с графиней в те дни. Но мои душевные силы были на исходе. Страх за мать, которая была тяжело больна, бесконечные разговоры об Анне Болейн, приобретавшей все большую власть при дворе, и о короле, выполнявшем любое ее желание, – все это привело к тому, что однажды утром я не смогла подняться с постели, охваченная лихорадочным жаром.

Весть о моей болезни тут же облетела страну, вызвав слухи, что принцессу отравили шпионы, подосланные любовницей-ведьмой.

Теперь королю и вовсе невозможно стало показываться с ней на людях – их встречали с нескрываемой враждебностью, вслед королевскому кортежу летели бранные слова. Такого никогда еще не было. Король всегда заботился о том, чтобы подданные его любили, и ему удавалось снискать их любовь. Но сейчас он видел, как изменилось отношение народа к своему повелителю. Особенно негодовали женщины, обвинявшие его в жестоком обращении с королевой, чья вина была только в том, что она родила не сына, а дочь, которая к тому же находится при смерти, – а все из-за проклятой разлучницы с ее колдовскими чарами.

В бреду я звала мать. И графиня, чье сердце разрывалось от жалости ко мне, решилась послать королю письмо, умоляя разрешить королеве приехать к нам в Ричмонд.

Но отец был непреклонен. Быть может, боялся, что поездка королевы к больной дочери вызовет в народе волнения, которые могут вылиться в мятеж. Нет, он не внял мольбам графини, а послал ко мне доктора Баттса.

Неусыпная забота леди Солсбери, искусство лучшего королевского врача и молодость сделали свое дело – я выздоровела.

Король со своей подругой, должно быть, вздохнули с облегчением, так как моя смерть в тот момент грозила им большими неприятностями – народ мог восстать, и они это отлично знали.

Мне хотелось думать, что моя мать, зная о любви к нам простых людей, хоть немного легче воспринимала свое одиночество и не чувствовала себя окончательно всеми забытой.

Король ошибался, если думал, что страх перед ним не позволит никому открыто высказать свой взгляд на происходящее. Так, архиепископ Уильям Пето в своей проповеди, которую произнес на Пасху в Гринвиче в присутствии короля и придворных, сказал, что развод – это зло, которому нет оправдания в глазах Всевышнего.