Виктория Холт - Власть без славы

Мне было радостно оттого, что я снова вижу Реджинальда и что он приехал помочь установить в моей стране высшую церковную власть Папы Римского. Я благодарила Бога за то, что он сохранил мне жизнь и возвел на престол, дабы исполнить Его волю.

Гардинер поднялся по лестнице и подошел к нам, чтобы повести Реджинальда в Ламбет-пэлэс.

* * *

Моя радость от встречи с Реджинальдом вскоре сменилась грустью – я почувствовала в нем глубокую печаль и горечь озлобления против моего отца.

Нам часто удавалось побыть наедине, и тогда он начинал говорить о своей семье, обо всех, кто был убит. Единственным оставшимся в живых был Джеффри, неудачно пытавшийся покончить с собой и теперь доживавший остаток дней за границей. Реджинальд не мог смириться со смертью матери, моей незабвенной леди Солсбери, которую зарубили насмерть.

– Моя мать, – говорил он, – была святая, самая набожная из всех, кого мне приходилось видеть. Она мухи не могла обидеть… И так умереть…

Я плакала вместе с ним, вспоминая многие дни нашей жизни.

– Но теперь все в прошлом, Реджинальд, – пыталась я его успокоить, – да, судьба жестоко обошлась с вами и со всей вашей семьей, но мы все равно ничего не сможем изменить.

– Я не могу воспринимать себя иначе как сыном мученицы, невинной жертвы. И никогда не забуду свою мать.

– Тем более вы должны теперь думать не столько о прошлом, сколько о той высокой миссии, которую Господь на нас возложил, – сказала я.

Он был настроен решительно. Спустя три дня после приезда он выступил перед обеими палатами Парламента, заявив, что приехал, чтобы восстановить былую славу королевства.

Через несколько дней обе палаты Парламента представили нам с Филипом петицию, в которой содержалась просьба к Легату освободить страну от ереси, раскола и непослушания.

Мы приближались к заветной цели. В соборе святого Павла была отслужена торжественная Месса. Закон, восстанавливающий верховную власть Папы над английской церковью, еще не был принят, но уже был на подходе.

В конце ноября там же – в соборе – прошло богослужение в честь того, что я несла в своем чреве ребенка. Со слезами на глазах слушала я слова Священного Писания: «И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога».

Я понимала, что эти слова имели прямое отношение ко мне: не бойся! Потому что мне было чего бояться – немолодой и совсем не сильной женщине. Можно было вспомнить и рождение Эдуарда, чье появление на свет свело в могилу его мать…

Я всем сердцем отзывалась на слова молитвы.

«Даруй рабам Твоим Филипу и Марии ребенка мужеского пола…» Мне всегда было неловко слышать, как Богу дают нечто вроде команды: «Сотвори его приятным лицом, сильным разумом и богатым дарованиями…»

Я и без того только и жила надеждой родить здорового сына.

* * *

Пришло Рождество. На этот раз, к моему великому счастью, после долгого отсутствия вместе с нами на празднике была Елизавета. Филип проявлял к ней заметный интерес. Я обратила внимание, что он все время следит за ней взглядом.

Наверное, он все еще не доверяет ей, говорила я себе.

И тут же волна нежности к мужу накатывала на меня – как он внимателен ко мне, как быстро я зачала, а значит, мы можем иметь много детей…

Временами я вынуждена была лежать в постели, так как беременность проходила нелегко. И однажды я сказала Филипу:

– Пока ребенок не родится, пусть Елизавета исполняет функции наследницы престола со всеми вытекающими отсюда привилегиями.

Филип согласился. Он был с ней чрезвычайно любезен, часто садился рядом и подолгу беседовал.

Мне было приятно, что между ними установились дружеские отношения, правда, когда Елизавета пыталась кокетничать с моим мужем, я ощущала уколы ревности и боялась, что Филипа это может шокировать, ведь это не какой-то там Сеймур. Однако Филип не подавал виду, принимая ее кокетство как должное.

Я как-то заметила ему, что, по-видимому, Елизавета его очень интересует. На что он ответил:

– Ее нельзя игнорировать, учитывая, что ее место – ближайшее к трону.

– Она, кажется, рада будущему ребенку, – сказала я, – хотя это и разбивает все ее надежды.

– Со временем она поймет, что на все воля Божия.

– Да. Нам всем стоит всегда об этом помнить.

Я прикрыла его руку своей, но не ощутила ответного тепла, – уж таков был его испанский характер, не позволявший проявлять нежность и ласку.

– Филип, – спросила я неуверенно, – как ты думаешь, мы правильно поступили, поставив Елизавету в положение фактической наследницы?

– Пусть так будет до рождения ребенка.

– Я тоже так думаю. Но она должна сидеть за моим столом, принимать те же почести… Это, по-твоему, тоже правильно?

– Думаю, да.

– Я рада, что скоро она сможет познакомиться с Эммануэлем Филибертом.

Филип угрюмо кивнул.

Как только придворные увидели, что я обращаюсь с Елизаветой как с фактической наследницей, сразу вокруг нее засуетились поклонники. Филип с нескрываемым любопытством следил за ее успехом у мужчин. Если бы я не так хорошо его знала, то могла бы даже подумать, что она интересует его как женщина.

Елизавета же вновь была сама собой. Мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-то столь молниеносно приходил в себя после болезни или страха смерти. Она, казалось, начисто выбросила из головы все недавние горести и беды.

Приехал Эммануэль Филиберт и стал за ней ухаживать. Она же, принимая его ухаживания, сразу объявила, что замуж не собирается. Меня это взбесило. Она отлично знала о наших планах относительно этого брака, но притворялась, будто ее это не касается.

Я послала за ней, чтобы поговорить с глазу на глаз.

– Ты ведешь себя глупо, – сказала я, – принц – хороший человек, и твое счастье, если он согласится жениться на тебе.

– Дорогая сестра, – ответила Елизавета, – я испытываю отвращение к замужеству и хочу остаться девственницей.

– Что? На всю жизнь?

– Может быть… По крайней мере, сейчас я так думаю.

– Ты просто дура!

Она по-монашески воздела очи к небу, всем своим видом показывая, что согласна со мной, но сделать ничего не может. Однако губы ее были упрямо сжаты.

Позже я решила поговорить об этом с Филипом.

Я испила полную чашу горя и унижения. Ждать ребенка, которого не было! Страшно было представить себе, что судачат сейчас обо мне мои подданные на улицах, дома, в пивных…

Филип же если и был разочарован, то не показывал виду. Он держался как обычно, но все чаще говорил, что должен ехать к отцу.

– Конечно, – соглашалась я, – вы ведь не виделись со дня нашей свадьбы.

– У императора – важные дела, и мне надо быть рядом.

В его взгляде промелькнула неприязнь. Не может быть! – подумала я. Неужели он охладел ко мне? Нет, он, как и я, ждал ребенка, а теперь… думает, что я бесплодна. Да, я некрасива, немолода, но в постели, как любовница… я ему нравилась? Откуда мне знать – мы об этом никогда не говорили. Он никогда не упоминал и о своей бывшей жене. Я вспомнила сплетню, будто в те годы он с друзьями частенько по ночам хаживал в город, переодевшись в простое платье.

Если бы я родила сына… При этой мысли в памяти живо возникла моя мать – наши судьбы оказались схожи.

– Я должен ехать, – сказал Филип, – я поклялся отцу, что приеду сразу… после рождения ребенка.

– Но, – ответила я сдавленным голосом, – у нас еще может быть ребенок.

– Тебе много пришлось пережить, – сказал он, – необходимо отдохнуть. Нельзя подвергать себя новому испытанию, даже если…

Я поняла, что он хотел сказать: «Если ты не бесплодна».

И с новой силой ощутила горечь унижения.

– Я вернусь… при первой возможности, – сказал он как-то неуверенно.

– Филип! – воскликнула я в отчаянии. – Но ты любишь меня?

Мне надо было знать правду, о которой до сих пор я старалась не думать.

– Ты – моя жена, – после небольшой паузы ровным голосом ответил он. – Естественно, я тебя люблю.

Мне стало немного легче. Пусть едет, говорила я себе, ведь если он останется против своей воли, его будет мучить тоска. Я поставила себя на его место – мне было бы тяжко жить вдали от родины.

– Я вернусь, – обещал он уже как можно мягче.

– Дай Бог, чтобы скорей, – упавшим голосом отозвалась я.

* * *

Несмотря на его уверения, я была полна дурных предчувствий.

Настал день отъезда. Из Хэмптон-Корта королевский кортеж двинулся в Лондон. Оттуда на барже нам предстояло доехать до Гринвича. В столице в этот день было особенно многолюдно – праздновался день св. Варфоломея с традиционным ярмарочным гуляньем. Из кареты я наблюдала, как встречает меня народ: внешне лояльно, но не сердечно, как в былые времена. Никогда еще я не чувствовала себя такой подавленной. В эти минуты я снова – в который раз! – подумала, что с радостью отдала бы корону за обыкновенное счастье быть женой и матерью.

Ловя на себе любопытные взгляды горожан, я думала о той невероятной истории, которую недавно услышала: будто бы некая Изабелла Молт, жившая в Хорн Эллей, родила красивого здорового мальчика как раз тогда, когда я ждала ребенка, и ей якобы предложили огромные деньги за то, чтобы она отдала мальчика королеве, объявив всем, что он умер.

Слухов было множество, один другого невероятнее. Но самое печальное, что им верили.

Елизавета ехала на барже по реке с другой половиной свиты. Я специально разделила провожавших таким образом, чтобы ее не было с нами, зная, что ее молодость и красота привлекут ненужное внимание.

Мы с Филипом пересели на баржу на причале возле Тауэра, и весь путь до Гринвича я простояла на палубе рядом с ним.

Тут же находились и члены Совета. Уже стемнело, что было очень кстати – не видно было моего измученного, печального лица. В свете факелов лицо Гардинера показалось мне смертельно бледным.

Настали минуты прощания.

Филип поцеловал каждую из моих придворных дам. Потом – меня, очень нежно. На лице его застыло выражение грустной обреченности, как у человека, который поставлен перед печальной необходимостью – ехать против собственного желания.

Я с трудом сдерживала слезы, боясь, что заметит Филип – он терпеть не мог, когда я плакала.

На прощанье я крепко прижалась к нему.

– Я скоро вернусь, – сказал он, высвободившись из моих объятий и стремительно взбежав на трап корабля.

Будто окаменев от отчаяния, я стояла на палубе, глядя, как его корабль отходит от берега. Он тоже смотрел на меня, держа в руке шляпу, пока ночная тьма окончательно не разделила нас.

* * *

Казалось, нет на свете женщины несчастнее, чем я.

Возвращаясь через Смитфилд, я ловила на себе настороженные взгляды прохожих, вдыхала едкий дым, висевший над городом, смотрела на столбы с обгоревшими трупами. Я не хотела всех этих казней. «Заблуждающихся надо убеждать», – говорила я. И что же? Вот как их убеждали!

Вскоре умер Гардинер. Он посеял эти кровавые семена, думала я, а жатву придется пожинать мне.

Как одинока, как беспомощна я оказалась! Выполнив свою великую миссию, я не испытывала никакой радости. Только отчаяние!

По ночам меня мучили кошмары: я слышала крики несчастных, видела эти обгоревшие трупы, прикованные к столбам. Мне казалось, что на моей родной земле разверзся ад…

Я утешала себя тем, что решения Совета нельзя было избежать, что каждый, если бы только захотел, мог бы спасти свою жизнь, приняв католичество. Всем было обещано помилование. Но почему-то большинство еретиков предпочло мученическую смерть. Приговоры множились, костры полыхали по всей стране…

И вот настал поистине черный день, когда на казнь повели епископа Лондонского Николаса Ридли и епископа Уорчестерского Хью Латимера. Их судили и приговорили к смерти в Оксфорде.

Они шли на смерть вместе. Оба – достойнейшие люди, введенные в заблуждение. И так умереть!

Их провожала огромная толпа, казалось, онемевшая от ужаса. Латимер был уже очень стар и едва передвигал ноги. На нем была грубошерстная ряса, подпоясанная простым ремнем, на шее на веревочке висели очки и Евангелие.

Николас Ридли был моложе его на пятнадцать лет. Очень красивый, он шел с гордо поднятой головой. Казалось, и он, и Латимер видели перед собой не орудия казни, а Небеса, куда стремились их души.

Когда их приковали к столбам и под ногами Ридли уже загорелся хворост, Латимер повернул к нему голову и громко сказал:

– Не унывайте, господин Ридли! Сегодня, по милости Божией, мы зажжем в Англии такую свечу, которую не смогут погасить.

Велика сила слова. Многие запомнили сказанное Латимером. И, вдохновленные мужественной смертью двух епископов, все новые мученики бесстрашно шли на казнь.