Латимер, старый и больной, умер почти мгновенно. Молодой Ридли испытал страшные муки, прежде чем отойти к Господу.

Теперь и они стали моим неотступным кошмаром.

* * *

Единственным утешением были долгие беседы с Реджинальдом. Он приложил немало усилий, чтобы Англия помирилась с Римом. Я надеялась, что в недалеком будущем он станет архиепископом Кентерберийским, так как Кранмер сидел в тюрьме. Ему как нельзя лучше подходил этот пост, и тогда бы под его руководством дела церкви пошли гораздо лучше, чем сейчас, когда ими распоряжалось правительство.

Во время наших бесед я нередко уносилась мыслями в прошлое, раздумывая над тем, как сложилась бы моя жизнь, если бы я вышла замуж за Реджинальда, о чем мечтали наши матери.

При всей своей мягкости и доброте, Реджинальд стал другим – сердце его не могло смириться с трагедией семьи, погубленной моим отцом, обуреваемым страстью к Анне Болейн. Это круто изменило всю его жизнь, да и мою – тоже.

Как я и предполагала, казнь Ридли и Латимера не могла остаться без последствий. Народ роптал.

Меня одолела глубокая меланхолия. Жизнь потеряла всякий смысл. Если бы Филип был рядом! Но он не скоро приедет – подсказывало мне сердце. Одинокая, покинутая, без ребенка, которого выдумала… Почему Бог оставил меня? За что мне благодарить Его, если Он все у меня отнял?.. Я старалась отогнать эти богохульные помыслы. Надо смириться, приказывала я себе, принять безропотно свою судьбу, как учила меня мать, – идти, не сворачивая, по избранному пути.

Не проходило месяца, чтобы кого-то не обвинили в измене, не раскрыли новый заговор. Я успела к этому привыкнуть. Но последний случай был действительно серьезный – в заговоре, как оказалось, участвовал король Франции!

Хорошо еще, что один из заговорщиков, поняв всю безнадежность этой рискованной авантюры, пришел к Реджинальду и во всем сознался.

Звали этого раскаявшегося заговорщика Томас Вайт. Его роль сводилась к ограблению казны на сумму в 50 000 фунтов стерлингов.

Сначала Реджинальд не поверил – уж слишком фантастичной показалась ему идея ограбления. Но Вайт подробно рассказал, как собирался это осуществить. У него была знакомая – жена одного из кассиров казны. Она пообещала, что выкрадет у мужа ключи, сделает с них копию и передаст Вайту.

Ограбление и измена – разные вещи. Однако выяснилось, что планируемая кража из казны была всего лишь прелюдией к более масштабной операции. Деньги нужны были сэру Генри Дадли для того, чтобы собрать во Франции армию наемников и высадиться на южном побережье Англии.

Этот Дадли был троюродным или четвероюродным братом Нортумберленда, посадившего на трон Джейн Грей. Вообще, все семейство Дадли не вызывало доверия, поэтому когда возникло подозрение против сэра Генри, не я одна встревожилась.

Как же мне не хватало Филипа! Судя по всему, заговорщики метили высоко, а мне не на кого было опереться. По опыту прошлых лет я знала, что меня не подведут верные друзья Рочестер и Джернингэм, и попросила их самих выбрать себе верных помощников для расследования этого сложного дела.

Выяснилось, что посол Франции де Ноайль был прекрасно обо всем осведомлен и регулярно посылал депеши своему королю, на чью помощь заговорщики очень рассчитывали. Одним из руководителей заговора был Джон Трокмортон, родственник Николаса, который в свое время подослал ко мне ювелира, чтобы предупредить о смерти Эдуарда. Таким образом, Николас тоже попадал под подозрение.

Поражал не только размах операции, но и то, что в ней участвовала Франция. В наших руках оказался тщательно продуманный план высадки наемников и схема захвата лондонского Тауэра.

Я чувствовала себя совершенно разбитой. Куда девались моя решимость и стойкость?!

Заговорщиков арестовали, и начались допросы. Они признались, что хотели свергнуть меня и посадить на престол Елизавету, которая должна была выйти замуж за Коуртни.

Я ни минуты не сомневалась, что Елизавета к заговору непричастна. Не настолько она глупа, рассуждала я, чтобы пойти на риск, зная о состоянии моего здоровья – ей было гораздо выгодней дожидаться моей смерти. Я чувствовала, что мой смертный час не за горами. Да и зачем мне было жить? Ради чего? Филип, судя по всему, не вернется. Годы идут, и ребенка у меня уже не будет, хоть я и пыталась иногда убедить себя в обратном.

В ходе расследования выяснилось, что в заговоре участвовал сэр Энтони Кингстон. За ним немедленно послали в Девоншир с приказом прибыть в Лондон и предстать перед судом. По дороге в Лондон он умер – прошел слух, что сэр Энтони покончил жизнь самоубийством.

Кое-кто, не выдержав пыток, назвал сообщников, среди которых оказались люди, близкие к трону. Единственным, кто до конца остался мужественным, был Джон Трокмортон. Даже когда его зверски пытали на дыбе, он сказал только, что умрет, но никого не выдаст.

Допросы и аресты продолжались.

Совет рекомендовал мне вызвать Елизавету в суд для дачи показаний, но я решительно отказалась. Во-первых, я была уверена в ее лояльности, а во-вторых, не хотела, чтобы против нее было возбуждено дело. При этом мною руководили не только родственные чувства, – я боялась, что восстанет народ, который уже успел выразить ей свои симпатии.

Я хотела одного – чтобы меня оставили в покое, наедине со своими горькими мыслями.

* * *

Казни продолжались. Это уже никого не удивляло. И лишь когда на костер шел человек широко известный, смерть мученика эхом отзывалась по всей стране.

Так было с Кранмером.

В свою бытность архиепископом Кентерберийским он сыграл решающую роль в реформах моего отца. Сейчас от него решили избавиться.

Кранмер был человеком умным, образованным, но не отличался мужеством… пока не настал его смертный час. Примирение с Римом было для него катастрофой – ведь не кто иной, как Кранмер, помог Генриху VIII стать Главой церкви.

Я была приятно удивлена, когда он написал декларацию о повиновении новым церковным установлениям. Этого было вполне достаточно, чтобы спасти себе жизнь. Я пообещала помилование всем, кто примет истинную веру. Но что касается Кранмера, то Совет отверг мои доводы в его защиту, сославшись на политическую сторону вопроса, – Кранмер занимал высокое положение и был слишком влиятелен среди еретиков.

И снова я мысленно звала Филипа, хотя в глубине души понимала, что он точно встал бы на сторону Совета.

Кранмер подписал даже не один, а два документа. В первом он признавал Папу Главой церкви, во втором – подтверждал свое беспрекословное подчинение королеве и ее законам, восстановившим примат Рима.

И тем не менее недруги Кранмера приговорили его к сожжению на костре.

В последние минуты жизни Кранмер нашел в себе силы умереть достойно. Прикованный цепями к столбу, он громко покаялся в малодушии и поклялся, что остался верным протестантству.

Зажгли факелы, заполыхал хворост, и, когда языки пламени уже лизали его тело, Кранмер, подняв правую руку, воскликнул:

– Пусть первой сгорит в огне эта рука, написавшая то, с чем сердце мое несогласно!

Так и стоял он с поднятой рукой, охваченный пламенем.

По всей стране говорили о Кранмере как о мученике за веру. Люди пребывали в страхе перед угрозой инквизиции, моля Бога избавить Англию от грозящего кошмара. Скрытый гнев готов был вырваться наружу.

Я исполнила волю Божию, но потеряла любовь народа.

Утешения ждать было не от кого – Реджинальд болел, и жить ему оставалось недолго. Филип все откладывал свой приезд.

* * *

Я писала ему: «Меня окружают враги. Корона в опасности. Ты мне нужен». На что он неизменно отвечал: «Не отпускают дела».

Император отрекся от престола в его пользу. Этим можно было объяснить его отсутствие окружающим. Себе же трудно было лгать.

Он никогда меня не любил. Я сознательно себя обманывала, чувствуя, что он лишь исполняет свой супружеский долг, но мне страшно было посмотреть правде в глаза.

Пылающие костры приводили меня в ужас, однако и тут я находила оправдание: еретиков ждет адский огонь, а потому лучше наказать нескольких, чем ждать, пока ересь охватит всю страну.

Я стала много времени уделять благотворительности – ездила к беднякам, привозила им еду и деньги. Беседы с простолюдинами приносили некоторое облегчение. Но по ночам я по-прежнему слышала крики мучеников и вдыхала едкий запах костров.

Кранмер, Ридли, Хупер, Латимер… Смогу ли я забыть их? Среди казненных были и мои друзья. Это я послала их на костер! Нет, не я, а судьи. Если бы решение зависело от меня, я бы их простила. Но вина так или иначе лежала на мне.

Единственными близкими мне людьми были Сьюзан и Джейн. Из всех придворных дам Джейн Дормер я любила как сестру. К тому же нас объединяла общая печаль. Она была обручена с графом Фериа, ближайшим другом Филипа, и мы обе ждали конца затянувшейся разлуки.

Наступил день моего сорокалетия. Скоро я совсем состарюсь и не смогу рожать, думала я, в глубине души все еще лелея последнюю надежду.

Филип написал, что должен поехать на коронацию во Фландрию, поскольку становится полноправным правителем и этой страны.

Злые языки поспешили рассказать, что в Брюсселе он не отказывал себе в удовольствиях. Мне было трудно в это поверить, зная его сдержанность.

Сьюзан и Джейн молчали, когда я начинала их убеждать, что у Филипа прибавилось дел и потому он не приезжает.

Я не ведала покоя. Реджинальд не мог помочь мне советом. Он был очень болен и, кроме того, при всем своем уме плохо разбирался в житейских делах.

Хоть я и старалась убедить себя, что казни необходимы, что еретиков ждет вечный огонь, если они не раскаются, легче от этого не становилось. До моих ушей доходили рассказы о том, как мучились несчастные, прежде чем умереть, – часто хворост и дрова были сырыми, и пытка продолжалась несколько часов. Я думала о Кранмере, Ридли, Хупере и Латимере. Но было немало мучеников и из среды простых неграмотных людей. Я многое узнала во время своих визитов к беднякам, когда приходила к ним, переодетая в простое платье. Посылать на смерть бедных, невежественных людей?!

Если бы Филип был здесь… Но ведь он поддерживал инквизицию в Испании и, кто знает, не хотел ли распространить ее и на Англию?! С его приездом преследования могли только ужесточиться…

Что же делать?

И я послала верного человека во Фландрию, чтобы выяснить, правда ли все то, что болтают о Филипе.

Одновременно я направила посланника к императору, надеясь получить мудрый совет – как быть, если еретики в глазах народа становятся невинными мучениками и, следовательно, казни не приводят к желаемым результатам. Смертная казнь всегда казалась мне крайней мерой, просила я передать – не лучше ли действовать убеждением? Я также просила Карла принять во внимание разницу в традициях и характере испанского и английского народов: англичане – даже убежденные католики – не одобряли сожжения протестантов.

Как же я была наивна! Как могло мне прийти в голову искать сочувствия у императора, приказавшего обезглавить и сжечь тридцать тысяч еретиков во Фландрии! А Филип? Какое ему дело до сотни-другой англичан, тогда как в Испании еретиков сжигали тысячами!

Нет, напрасно я лелеяла надежду на то, что ко мне прислушаются. Император, Филип, да и многие члены Совета относились ко мне свысока: чего можно ждать от женщины, не слишком здоровой и не в меру эмоциональной? Править страной, по их мнению, должен мужчина, сильной рукой.

Я уже готова была с этим согласиться. Но хотелось услышать мнение самого Филипа. Однако он не спешил возвращаться.

Он снова написал, что приедет, как только справится с новыми обязанностями. Обязанностями развлекаться с придворными дамами в Брюсселе?

Мне передали, что сказал Рэй Гомес да Сильва английскому послу в Испании: «Придворный астролог предсказал, что по приезде в Англию Филипа убьют». В моей памяти еще свежи были воспоминания, как испанцев грабили и избивали на улицах Лондона. Что ж, понятно желание короля прислушаться к мнению своего астролога.

Я впала в глубокую меланхолию. Видя, что я почти перестала есть и не выхожу из своей комнаты, Сьюзан и Джейн Дормер принялись стыдить меня за слабоволие и уныние.

– Все изменится, когда вернется король, – ответила я.

– Лучше бы Вашему Величеству радоваться сейчас. Посмотрите вокруг – сколько приятных мужчин вас окружает, – настаивали они.

– Мое сердце отдано мужу, – сказала я.

– Но он не приезжает, – грустно заметила Джейн.

– Он слишком занят.

При этих словах они обменялись многозначительными взглядами. Я насторожилась.

– Вы что-то скрываете. Говорите! – потребовала я.

Джейн густо покраснела, Сьюзан казалась невозмутимой.

– Вашему Величеству и без нас все известно, – сказала она.