Николай Гейнце - Власть женщины

— Как вам нравится сегодня Фигнер, Вера Степановна?.. Жена моя говорит, что он «просто душка», и до боли отхлопала себе ладоши, апплодируя, — смеялся он.

— Он очень хорош в этой роли, — ответила Вера Степановна, даже не улыбнувшись его шутке.

— Что это вы как будто больны сегодня, — сказал Петр Иванович, вглядываясь в ее лицо, — совсем побледнели, и глаза какие-то нездоровые?

Она отрицательно кивнула головой.

— Нет, ничего!

— Тогда не смотрите так серьезно. Вон вам моя жена кланяется. Чему она опять смеется?.. Вот я вам скажу веселая бабенка, моя Соня… Но посмотрите, сегодня, кажется, весь партер сошел с ума, все стоят и глядят на Армфельдт. Ну-ка, я взгляну, что сегодня в ней особенного?

С этими словами полковник взял бинокль.

— Эге, — воскликнул он, — действительно, она сегодня чертовски хороша, глаза горят ярче ее бриллиантов. А кто же это с ней? Грузин какой-то и красив тоже, оттого-то, видно, у красавицы глазенки заблестели.

«О, ушел бы ты скорее», — думал Осип Федорович, горя нетерпением пойти к Тамаре Викентьевне.

Вера Степановна пристально взглянула на мужа.

— Я пройду на минуту к вашей жене, Петр Иванович! А ты, может быть, пойдешь к кому-нибудь из твоих знакомых, Ося, — обращаясь к мужу, с видимым усилием добавила она.

Сазонов и Вера Степановна вышли, а Пашков поспешил в заветную ложу.

Войти туда — значило обратить на себя всеобщее внимание, что в другое время, быть может, и удержало бы его, так как толков о нем и так было довольно, но теперь, теперь ему было все равно.

Баронесса поздоровалась с ним довольно ласково, крепко пожав его руку, и, обернувшись к стоявшему рядом с ее стулом молодому человеку, сказала:

— Пьер, это мой хороший знакомый, доктор Пашков. Князь Чичивадзе! — добавила она, обращаясь снова к Осипу Федоровичу.

Красивая голова склонилась перед ним, тонкая, почти женская рука сжала его руку.

Пашков сел на предложенный ему стул.

— Вы, Осип Федорович, кажется, уже заочно знакомы с Пьером? — начала баронесса, играя веером. Я вам говорила о нем, когда вы случайно увидали его портрет.

— А вы разве до сих пор сохранили его, Тамара? — сказал князь, слегка улыбаясь.

— Что же вы думали, что я его выбросила? — засмеялась она. В ее голосе и смехе дрожали никогда до сих пор неслыханные Осипом Федоровичем ласкающие ноты.

— Он висит на почетном месте, в будуаре баронессы, — с легкой иронией заметил Пашков.

Чуть заметная улыбка скользнула по красивым губам князя.

— Много чести! — шутливо сказал он, глядя на Осипа Федоровича насмешливо улыбающимися глазами. — Я чувствую, что недостоин ее.

Пашкова покоробило от этого взгляда и улыбки, и он промолчал, между тем как Тамара Викентьевна звонко рассмеялась. Этот счастливый смех начинал бесить его.

— Я оставлю вас на минуту, Тамара, — сказал князь, — пойду курить.

Оставшись с глазу на глаз с баронессой, Осип Федорович не мог первую минуту выговорить ни слова.

— Как интересна ваша жена, — проговорила она, — я только сегодня разглядела ее — она прехорошенькая.

Его окончательно взорвало.

— Вы не имеете ничего более интересного сообщить мне, как говорить о моей жене? — с такой злобой ответил он, что она с удивлением подняла на него глаза.

— За что вы сердитесь, cher Joseph? Что у вас за тон сегодня?

— Я не верю, что это ваш родственник, вы солгали… — прошипел он, наклонясь к ней.

— Кто же он, по-вашему? — насмешливо спросила молодая женщина.

— Ваш любовник… — процедил он сквозь зубы и быстро вышел вон.

Когда он очутился в своей ложе, его жена сидела уже там с таким бледным, помертвелым лицом, что, как он ни был взволнован, это невольно бросилось ему в глаза.

— Ты нездорова? Хочешь уедем? — спросил он с тоской, догадываясь о причине этого нездоровья.

— Нет, нет, я останусь до конца! — прошептала она и быстро поднесла бинокль к глазам.

Спектакль, казалось, тянулся без конца. Осип Федорович старался смотреть только на сцену, но его глаза невольно устремлялись на роковую ложу, и всякий раз точно кинжал вонзался в его сердце.

Он крепился, сколько мог, чтобы скрыть свои мучения от жены, но когда во время антракта Тамара Викентьевна с князем вышли в аванложу, — он знал, что она никогда не ходила в фойе, — и закрыли за собой дверь, чуть слышный стон вырвался у него из груди, и он облокотился на барьер, уронив голову на руки.

Вера Степановна порывисто встала.

— Я уеду, ты оставайся, карету пришлю назад! — глухим, дрожащим голосом выговорила она.

Он ничего ей не ответил.

Она ушла, а он остался дожидаться конца.

Ни жалости, ни угрызений совести, ничего не чувствовал он в эту минуту. Он, видимо, даже не заметил ухода его жены. Все его внимание, все его мысли сосредоточены были на закрытой двери противоположной аванложи. Жгучая боль разливалась по всем его членам. Он почти терял сознание!

Начался последний акт «Евгения Онегина», но роковая дверь не отворялась.

Наконец баронесса и князь вышли, и Осипу Федоровичу показалось, что выражение лица Тамары Викентьевны сделалось еще счастливее. Он сделал над собой неимоверное усилие и отвернулся по направлению к сцене.

Но он не видал и не слыхал ничего.

Наконец занавес упал.

Под взрыв восторженных аплодисментов начался разъезд. Осип Федорович стоял у выходных дверей, дожидаясь выхода баронессы. Вот показалась знакомая ему, крытая лиловым бархатом, на меху из голубых песцов ротонда.

Тамара Викентьевна медленно сходила с лестницы. Заметив Пашкова, она обернулась и что-то сказала следовавшему за ней князю. Они остановились, он пожал ей руку и отошел, а она приблизилась к Осипу Федоровичу.

— Вы наказаны за ваши дерзости и обязаны проводить меня домой, — с очаровательной улыбкой сказала она. — Ваша жена, кажется, уже уехала?

«Моя жена!» — замелькало в его голове. Он только теперь вспомнил, что он приехал с ней. Она уехала, она будет ждать его! Но разве он может отказать этой женщине! Ведь если он не поедет, поедет другой!

Осип Федорович молча открыл ей дверь и, посадив в поданную у подъезда карету, после мгновенной нерешимости сел сам.

— Что же вы не пригласили вашего родственника! — саркастически спросил он, делая ударение на последнем слове.

Она пожала плечами.

— Вы сумасшедший, — спокойно сказала она. — Я вас уже положительно не понимаю! Как можно без всякого основания?..

— Без основания?! — перебил он ее. — Извините, мне кажется, я не слеп и достаточно изучил ваше лицо. Вы вся сияли сегодня, как будто обрели неземное счастье. Это счастье, конечно, заключается в приезде этого князя? — с горечью добавил он.

— О, какой вы несносный! Я предпочитаю молчать и ждать, пока вы хоть немного успокоитесь.

— Я не нуждаюсь в успокоении! — сухо ответил он и отвернулся.

Она, действительно, всю остальную дорогу не говорила с ним ни слова, напевая один из мотивов только что слышанной оперы.

Выходя из кареты, она знаком попросила его следовать за ней.

Он повиновался.

Оставив его в гостиной, Тамара Викентьевна вернулась туда минут через десять в белом кружевном пеньюаре, сквозь тонкую ткань которого просвечивало ее атласное розовое тело, и, подвинув скамейку к креслу, на котором он сидел, села у его ног.

— Распусти мне волосы, — сказала она. — Я отослала мою Машу спать, а самой лень.

Прелестная улыбка открыла жемчужные зубы, восхитительные ямочки появилась на щеках.

— Я не умею, — пробормотал он, чувствуя расставленную ловушку и стараясь не попасть в нее.

Запах ландышей, распространяемый ее волосами, начинал одурять его.

— Что там не уметь! — воскликнула она. — Выдерни все шпильки, и дело с концом!..

И шаловливо смеясь, она опрокинула голову ему на колени.

Он медленно начал вынимать шпильки. Когда он вынул последнюю, по его коленям рассыпались душистые волны роскошных волос.

— Готово! — задыхаясь от волнения, проговорил он. Он отвернулся, стараясь не смотреть на нее.

Она между тем не поднимала головы и, по-прежнему опрокинув ее, напротив, неотводно смотрела на него своими светящимися в полумраке, царившем в гостиной, как у кошки, глазами.

Он чувствовал, как его кровь, подобно огненной лаве, быстро неслась по жилам и невыносимо жгла его.

— Тамара, пусти! — простонал он, стараясь встать.

— Поцелуй меня прежде… — шепнула она.

«Кто, кто спасет меня от этой пагубной страсти, от этой обольстительницы», — думал он, хватаясь за голову и входя в спальню жены.

Вера Степановна уже спала. Он остановился возле ее кровати и с каким-то содроганием смотрел на побледневшее, когда-то дорогое ему лицо.

Сердце его болезненно сжалось.

Ее длинные темнорусые косы свесились с подушки, в правой руке был зажат носовой платок.

— Она плакала, — прошептал он, наклоняясь к ее лицу. Опущенные ресницы были мокры, на одной щеке застыла крупная слеза.

Он опустился на колени и припал губами к ее руке.

Она не шевельнулась, только вздохнула и что-то прошептала во сне.

Как шальной, вышел он из спальни и, не раздеваясь, лег в кабинете.

С этого вечера его жизнь сделалась буквально адом.

С одной стороны — страдания жены, с трудом скрываемые ею, с другой — становившаяся с каждым днем очевиднее измена безумно любимой женщины.

Почти всегда, заходя к ней, он заставал ее в обществе князя Чичивадзе.

Он терпел сколько мог, и только тогда, когда его положение стало уже совершенно невыносимым, он начал умолять ее сжалиться над ним и уехать вместе за границу.

Он решился бросить семью, практику, чтобы только прекратить эту пытку.

Баронесса ответила на его мольбы смехом и заявила, что не намерена покидать Петербурга из-за того только, что ему представляются разные небылицы.

Он до того вспылил, что чуть не ударил ее.

Кончилась эта сцена как обыкновенно: одна ласка с ее стороны, и он вновь всецело попал под ее очарование.

Знакомые, встречаясь с Пашковым, двусмысленно улыбались, намекая на «новую пассию» баронессы фон Армфельдт. Каждый подобный прозрачный намек был ударом его самолюбию.

Молчаливое страдание его жены причиняло ему тоже адские муки. Ее исхудалое личико, большие грустные глаза, избегавшие его взгляда, доводили его до слез. Он любил ее как сестру, как дочь, и каждый ее вздох больно отзывался в его сердце.

Все это отозвалось на его здоровье. Он сильно похудел и состарился разом на несколько лет. Единственные проблески счастья — редкие ласки баронессы фон Армфельдт начали доставлять ему более страдания, чем наслаждения.

Он стал, кроме того, замечать, что радужное настроение ее духа, продолжавшееся с приезда князя Чичивадзе, начало исчезать, уступая место какому-то странному беспокойству, сменявшемуся иногда лихорадочной, неестественной веселостью.

Она совсем перестала выезжать, и часто он стал заставать ее, погруженную в глубокую думу.

Вскоре ее неровный характер снова сказался: на нее стали находить припадки безумной нежности к нему, но они, увы, заставляли его только страдать, так как за ними следовало полное равнодушие и такое расстройство нервов, что ему становилось страшно.

Заходя довольно часто к Гоголицыным, чтобы избежать мучительных tet-a-tete с женой, Осип Федорович за последнее время почти каждый раз заставал у них князя Чичивадзе и большею частью без баронессы.

Наблюдая за ним, Пашков заметил, что он почти не отходил от Любовь Сергеевны Гоголицыной. Молодая девушка в свою очередь не оставалась, по-видимому, равнодушной к красивому поклоннику.

Пашкову было жаль неопытного ребенка, увлекшегося оригинальной красотой этого, как ему подсказывал какой-то внутренний голос, великосветского авантюриста, но все же он не мог не порадоваться его предпочтению Гоголицыной баронессе.

«Авось он совершенно отстанет от нее, и она станет снова прежней „моей Тамарой“», — мелькала в его голове подлая мысль.

Он несколько раз, как бы шутя, пытался обратить внимание баронессы на ухаживание князя за Любовь Сергеевной, но она только смеялась, относясь к этому обстоятельству, по-видимому, совершенно равнодушно.

В его душу начинало закрадываться сомнение, точно ли она изменила ему, так как прямых доказательств не было.

С этой стороны Осип Федорович начал успокаиваться, но зато отношения его к жене еще более осложнились.

Вера Степановна ни словом, ни намеком не показала мужу всю муку пережитого ею вечера в театре.