Николай Гейнце - Власть женщины

Она, казалось, по-прежнему ровно и спокойно относилась к нему, хотя он хорошо понимал, что если она ранее могла только догадываться и подозревать, то теперь эти догадки и подозрения облеклись в форму несомненного факта.

Такое отношение его жены к его измене положительно угнетало его.

Иногда внутренне он даже обвинял Веру Степановну в бессердечии, в отсутствии даже в прошлом любви к нему, в низкой комедии, которую она будто бы играла в течении протекших до роковой его встречи с баронессой лет их супружеской жизни.

Подобного рода успокоительные для него обвинения ни в чем не повинной несчастной женщины, конечно, не могли быть продолжительны.

Несмотря на отуманенный страстью ум, Осип Федорович не мог не понимать всю нелепость взводимых им порой на жену, уже подлинно с больной головы на здоровую, обвинений.

Тогда начинался ряд мучительных самобичеваний.

Жена уже представлялась ему не низкой бессердечной комедианткой, а несчастной жертвой его преступления.

«Я, я ее убийца! — как раскаленным гвоздем, сверлило ему мозг. — Я постепенно подтачиваю ее слабый организм и свожу ее в безвременную могилу».

Он хватался обеими руками за голову и в отчаянии быстрыми шагами ходил по кабинету.

По внешнему виду Вера Степановна, как все женщины, обладающие хрупким, слабым организмом, не казалась особенно больной, а между тем Осип Федорович был прав — нравственная ломка себя губительно отзывалась на ее здоровье, а громадная сила воли этого нежного существа только отсрочивала развязку.

Как врач этого не мог не понимать Пашков и за последнее время все с большим и большим беспокойством стал поглядывать на свою жену.

Время шло. Зимний сезон приходил к концу. Ранняя петербургская весна, сырая, холодная, стояла на дворе. Наступило время детских эпидемий.

К довершению несчастья сын Пашкова, и без того слабый ребенок, простудился и заболел. Эта болезнь произвела страшное впечатление на обоих супругов.

«Вот оно — возмездие!» — мелькнуло в голове Осипа Федоровича.

Князь Чичивадзе не переставал настойчиво ухаживать за Любовь Сергеевной Гоголицыной.

Он сумел поставить себя так в обществе, что отношения его к баронессе фон Армфельдт не возбуждали ни малейшего подозрения.

Все считали его ее дальним родственником, так как она была также уроженка Кавказа, да кроме того он и относился к своей «кузине», как он называл ее, далеко не с тем обожанием, которое она привыкла встречать во всех ее поклонниках, и даже открыто, хотя и очень сдержанно, как следует благовоспитанному человеку, осуждал ее за легкомыслие, кокетство и мотовство.

Таким образом, Осип Федорович оставался один со своими подозрениями, которые, как мы уже успели заметить, за последнее время стали сильно колебаться.

Что же касается до отношений его самого к «прелестной Армфельдт», то они были слишком открыты, чтобы быть тайной для окружающих, и если в обществе и говорили ему о «красавце-князе», сопоставляя его с его «кузиной», то только для того, чтобы подразнить «влюбленного доктора», как прозвали его в товарищеском кругу.

Пользуясь частыми встречами у Тамары и Гоголицыных, Осип Федорович начал прилежно изучать предполагаемого соперника.

Князю Чичивадзе было около тридцати лет, но казался он моложе. Неприятное выражение его лица скрадывалось веселой, беспечной улыбкой, часто появлявшейся на его губах.

В обществе он был незаменим.

Веселая, остроумная речь, готовность танцевать или петь, когда угодно, сделали его любимцем не только девушек, но даже солидных дам, которые все были от него положительно без ума.

Он имел небольшой, но замечательно симпатичный и хорошо обработанный голос, и это последнее качество доставляло ему наибольший успех.

Рыцарски любезный со старыми и молодыми той любезностью, которая не переходила границ, где начинается подобострастие, не мешала ему держаться везде и при всех не только с полным сознанием своего достоинства, но даже гордо.

Самому Пашкову почти не приходилось с ним разговаривать, и они лишь каждый раз очень вежливо раскланивались при встречах. Вначале своих посещений вечеров у Гоголицыных, князь держал себя одинаково со всеми молодыми девушками, но за последнее время начал явно ухаживать за Любовь Сергеевной.

Вот все, что Осип Федорович знал о нем, но это все несомненно — так, по крайней мере, думал он — было маской, под которую проникнуть очень трудно.

Однажды он столкнулся с ним в дверях квартиры баронессы фон Армфельдт: он уходил, а Пашков входил.

Взглянув на него, последний просто испугался. Лицо князя было мрачно, в глазах горел недобрый огонь, и он так свирепо поглядел на него, что Осип Федорович не узнал его обыкновенного веселого и беспечного взгляда.

Тамару Викентьевну он также застал расстроенной, но на все его вопросы она упорно молчала, и он вскоре принужден был уехать, не проникнув в тайну.

Отношения Осипа Федоровича к жене и к баронессе стали так натянуты, что должны были ежеминутно порваться. Ему иногда казалось, что он не живет, а бредит, и что весь этот кошмар должен скоро кончиться. Его любовь к баронессе превратилась в какую-то болезнь, от которой он чувствовал тупую боль, — словом сказать, он устал страдать и впал в апатию.

Время тянулось томительно медленно.

Был вторник — день приема Пашковым больных. Прием окончился в шесть часов. Осип Федорович был сильно утомлен и только что собирался вздремнуть, как в кабинет вбежала горничная и испуганно воскликнула:

— Барин, идите скорей! Барыне дурно.

Он бросился в будуар жены и чуть не наткнулся на нее. Она лежала на ковре, бледная, как полотно, и без всякого признака жизни. Он положил ее на диван и, несмотря на все усилия и средства, почти целый час не мог привести в чувство.

Когда она наконец открыла глаза, то в первую минуту, как ему показалось, не узнала мужа и отвернулась.

— Это я, Вера, — прошептал он, — что с тобой, отчего ты?

Он остановился, пораженный странным выражением ее глаз, устремленных на него.

— Вера… — ближе наклонился он к ней.

— Уйдите… оставьте меня!.. — проговорила она чуть слышно, делая движение рукой, чтобы отстранить его.

— Но ты не можешь остаться без доктора… — тоскливо сказал он ей.

— Пусть Столетов… — слабо шепнула она и снова отвернулась. Она не хотела принимать его помощи, быть может, боялась ее.

Он схватился за голову и выбежал из комнаты.

Послав за Столетовым, Осип Федорович на цыпочках вернулся в будуар и сел в кресло у окна, бесцельно устремив глаза на пол.

Вера Степановна лежала, не шевелясь.

Вдруг он вздрогнул и чуть не вскрикнул; в нескольких шагах от него на ковре лежал портрет Тамары Викентьевны, который он постоянно носил с собой. Он, вероятно, выронил его, а жена нашла и прочла сделанную на нем надпись: «Моему милому, единственному, ненаглядному. Т.А.»

Эта мысль, как молния, промелькнула в его голове, и он едва успел поднять портрет, как в комнату вошел Столетов, живший неподалеку от Пашковых.

Осип Федорович шепотом передал ему обморок жены и ее каприз лечиться не у него.

Старик покачал головой и подошел к Вере Степановне.

В эту минуту на пороге появилась горничная и знаком вызвала Осипа Федоровича. Он вышел, и она подала ему письмо с адресом, писанным знакомой рукой. Распечатав его, он прочел следующее:

«Ради Бога, приезжай как можно скорей!

Тамара».

И только! Что случилось, он не мог понять и бросился в переднюю. Пока он одевался вышел и Столетов.

— Куда вы? — сурово спросил он. — Ваша жена очень плоха, полное истошение сил… а вы…

— А я… я должен ехать, — не дал он договорить ему, — постараюсь вернуться сейчас же.

— Опомнитесь! В такую минуту…

Осип Федорович не дослушал и выбежал за дверь. Через десять минут он входил в гостиную баронессы. Она с растерянным, побледневшим лицом бросилась к ему.

— Вы? Слава Богу! Вы одни можете меня спасти, пойдемте ко мне.

Прежде чем он успел выговорить слово, она увлекла его с собой в будуар и усадила в кресло.

— Слушайте, — поспешно начала она, садясь против него, — мне нужны десять тысяч во что бы то ни стало и не позже завтрашнего дня. Вы можете дать мне их?

По подписанному им ранее чеку она взяла пять тысяч.

— Без сомнения! — отвечал он.

— Благодарю, больше ничего сказать не могу теперь, после когда-нибудь…

Он молчал. Она остановилась, а затем вдруг порывисто обняла его и поцеловала.

— Как вы добры, вы не знаете как…

Ее слова прервал резкий звонок.

Тамара Викетьевна вздрогнула и побледнела.

— Это он, это князь… Я должна с ним говорить наедине.

— Я имею полное право слышать все, о чем вы будете говорить с ним! — побледнел в свою очередь Осип Федорович.

— Это невозможно, уходите скорее! — нетерпеливо воскликнула она, толкая его к двери.

— Нет, я не уйду, — твердо, бесповоротно и решительно ответил он.

— О, Боже! Он сейчас войдет сюда! — отчаянно крикнула она и внезапно, обернувшись к Пашкову всем корпусом, со зловещей улыбкой сказала:

— Хорошо, вы хотите остаться, тем хуже для вас, я вас оставляю, но… — баронесса остановилась, — поклянитесь мне, что завтра, несмотря ни на что, десять тысяч будут у меня.

— Клянусь! — едва успел выговорить он, как она толкнула его за ширмы.

Он сел на стул, стоявший у ее кровати, и замер. Не шевелясь, прослушал он разговор, открывший ему все, что он так давно, так сильно хотел знать.

Передать ощущения, которые он пережил в течение этого рокового часа — бессильно перо.

В будуар вошел князь Чичивадзе и, не здороваясь с Тамарой, бросился в кресло. Она взглянула на него и нерешительно села рядом.

— Пьер, завтра вы получите десять тысяч!

Он пожал плечами.

— Зачем? Они мне не нужны! — равнодушно ответил он и, вынув портсигар, закурил папиросу.

— Как не нужны? Вы сами сказали, что вам необходимо иметь их как можно скорее! — тревожно воскликнула она. — Я вас не понимаю.

Она устремила на него полный необычайной тревоги взгляд. Он продолжал молча сидеть в кресле, облокотившись правой рукой на стоящий между ним и ею столик, и рассеянно играл левой рукой брелками, висевшими на его часовой цепочке.

— Как же так не нужны? — с еще большей тревогой в голосе повторила она.

— Вы отказали мне в них, а теперь я более не нуждаюсь…

Он небрежно скинул выхоленным ногтем мизинца пепел папиросы в стоявшую на столе бронзовую пепельницу.

— Отказала, потому что у меня их не было, а теперь…

— Они у вас!.. Их не было, когда я молил вас дать мне их, и когда я ушел, пригрозив добыть другим способом, вы нашли возможность получить столько, сколько мне надо! — спокойно проговорил князь и насмешливо взглянул на баронессу.

— Если бы вы знали, как мне трудно было решиться просить их, — тихо сказала она. — Но, Пьер, где же вы их получили?

— Я получу их от отца моей невесты. Я женюсь! — коротко объявил он.

Она вскочила, как раненая пантера.

— Что-о? Вы женитесь! Вы, вы шутите!

— Нисколько! Я говорю серьезно! Я женюсь, и женюсь по любви.

— Серьезно! По любви! Ха, ха, ха! — горько и насмешливо захохотала она, и красивые черты ее лица исказились. — Как же я глупа, что не верю. По крайней мере, первому, что ты женишься. Разве можно было ожидать чего-нибудь другого от тебя, который всю жизнь поклонялся только золоту. У меня его не стало, и ты бессовестно бросаешь меня и продаешь себя другой женщине. Но не смей говорить о любви, слышишь, не смей… О, как ты подл! — крикнула она, делая шаг к нему и через секунду продолжала глухим, сдавленным голосом:

— Ты эксплуатировал меня с пятнадцати лет, пользуясь моей безумной к тебе любовью. Ты велел мне выйти замуж за старика, с которого я должна была вытягивать деньги для того, чтобы ты мог играть и платить свои долги. Мой муж, этот несчастный старик, так горячо любил меня, почти разорился из-за тебя же, а когда наконец отказался давать мне столько, сколько ты требовал, ты, злодей, приказал мне отравить его.

Она остановилась, задыхаясь, с каплями холодного пота на лице.

— О, никогда, никогда не забуду я, как дала яд больному старику, который брал лекарство только от меня и так же доверчиво принял смерть из моих глаз.

Она снова на минуту умолкла.

— В ту ночь, когда я стояла у его трупа, я думала, что сойду с ума, и хотела убить себя, но пришел ты… и своими змеиными ласками усыпил мою совесть. Оставшееся состояние перешло в твои руки, а когда и его не стало, я начала продавать свою красоту, обирала жертвы и, делая их нищими, бросала, как выжатый лимон. Эти люди, которые молились на меня, разоряли своих жен и детей, чтобы давать мне все, что я желала. Их я доводила до самоубийства, толкала на преступления для того, чтобы ты был доволен мной, чтобы ты мог удовлетворять свою страсть к игре. А что ты давал мне за это? Две-три недели в год, продавая каждый поцелуй, каждую ласку на вес золота, и, отобрав у меня все, уезжал, покидая меня до тех пор, пока у тебя были деньги.