Гарольд Роббинс - Властелины удачи

— Полагаю, я наткнулся на хорошую идею.

— Да? А с чего ты решил, что я хочу делать телепередачи? Как я понимаю, ты намереваешься тратить мои денежки?

— Это деловое предложение. Хорошее деловое предложение. Которое как нельзя кстати.

— Кстати?

— Мы начинаем терять деньги на производстве телевизоров. Маленькие фирмы теряют рынок. Потому-то я и думаю, что самое время заняться телепрограммами.

— Кто тебе сказал, что нас выживут? — спросил Джонас. — Телевизоры марки «Корд» славятся своим качеством.

— Расходы на научно-исследовательские работы становятся непомерно высоки. Ты знаешь, что такое транзистор? Эту штучку разработали в лабораториях Белла. Через несколько лет в телевизоре останется одна лампа — электронно-лучевая трубка.

— И что из этого? — фыркнул Джонас. — Да, они делают портативные радиоприемники, вещь это, несомненно, удобная и полезная, но телевизор-то не положишь в карман. Из-за трубки он все равно останется большим.

— Сколько раз телевизору «Корд» требуется ремонт? Обслуживание телевизионных приемников уже превратилось в самостоятельную отрасль промышленности. День или ночь, кто-то садится в маленький грузовичок и едет чинить свой телевизор. А что они чинят? Лампы. Девяносто девять процентов вызовов ремонтников заканчиваются заменой лампы. Они постоянно выходят из строя.

— А транзисторы нет?

— Иногда ломаются и они. Но не так часто, как лампы. И стоят они дешевле. Я прочитал несколько технических статей. Через несколько лет телевизоры на лампах сойдут с дистанции, не выдержав конкуренции. Кроме того, будущее за телевизорами цветного изображения. Не стоит забывать и о японцах. Ты слышал о компании под названием «Сони»?

— Я слышал о «Сони». Ты нарисовал слишком мрачную картину для человека, который только окунулся в бизнес.

— Совсем не мрачную. Телевидение будет развиваться. Потому-то я рекомендую перейти на производство телепередач и, возможно, отказаться от производства телевизоров.

— И у тебя есть девица, которая станет звездой. Ты думаешь, ей это по силам?

— Мы предлагаем сочетание комедии положений и эстрадного шоу. Она больше артистка, чем актриса. Певица, танцовщица. Но играть она может, особенно в шуточных сценах. Предлагается еженедельная развлекательная программа, где Гленда будет главной исполнительницей. Но мы покажем ее и дома, в кругу семьи, с мужем и детьми, покажем в комическом плане те трудности, с которыми она сталкивается, совмещая роль матери и жены с артистической деятельностью.

— Это же штамп, — поморщился Джонас.

— Назови хоть одну телепередачу, базирующуюся на ином принципе. Во всех обыгрываются стандартные ситуации, в каждой можно без труда предугадать следующую сцену. Оригинальность — яд для телевидения. Каждую передачу мы будем открывать песней Гленды, потом последует комическая сценка, далее она опять споет, станцует, расскажет какую-нибудь миниатюру. Я думаю, это сработает.

— Сработает, если кто-нибудь, к примеру я, вложит в это кучу денег.

— Не такую уж и кучу. Декорации нью-йоркской квартиры мы сможем построить на одной съемочной площадке, концертный зал, где она будет выступать, — на другой. Натурных съемок не будет. Известные артисты действительно стоят дорого. У нас есть молодая танцовщица, которую я хотел бы задействовать в передаче. Она только начинает, а потому не требует больших денег. Ее зовут Маргит Литтл. Со временем она наверняка станет звездой, а с нами у нее уже будет контракт.

Джонас тяжело вздохнул:

— Ты уходишь в сторону. Разве я просил тебя искать новые сферы деятельности?

— Если ты хочешь, чтобы я всего лишь выполнял твои указания, ты сегодня же получишь мое заявление об отставке, — ответил Бат. — Твой отец, кстати, не мешал тебе делать то, что тебе заблагорассудится.

И благодаря этому «Корд эксплозивз» вторглась в те сферы бизнеса, к которым он бы и близко не подошел: строительство самолетов, съемки фильмов… Едва ли он приветствовал бы твою инициативу, а одобрил бы лишь после того, как увидел, что новые направления приносят большие деньги. И я не думаю, что ты остался бы с ним, если бы он позволил тебе заниматься только производством динамита. Ты…

— Это все досужие рассуждения, — бросил Корд.

— Хорошо, забудем мои рассуждения о тебе и моем деде. Я говорю тебе, что не останусь с тобой, если ты будешь прижимать к ногтю каждую мою идею. Даже тебе не превратить меня в мальчика на побегушках. Это понятно?

Джонас вскинул подбородок:

— Я бы с большим доверием отнесся к твоему мнению, если б ты не трахал эту женщину, которую хочешь сделать звездой.

— А кто тебе нужен, девственница?

— М-м-м-м, — покивал Джонас. — И как она в постели?

— Это фантастика.

— Может, и мне стоит попробовать?

Бат покачал головой:

— Она не шлюха, которую мы можем передавать друг другу.

— Она может станцевать голой?

— Она — звезда. Уже. И без нас.

— Жаль.

Гленда сжала руку Бата, когда он открыл дверь и впустил ее в «люкс». И более никак не выказала своих чувств к нему.

На встречу с Джонасом Кордом она на дела скромненькое черное вязаное платье, как нельзя лучше подчеркивающее великолепие ее фигуры.

— Бат рассказал мне, какую вы наметили передачу, — начал Джонас. — Я полагаю, вы знаете, что собираетесь делать, мисс Грейсон. Я всегда исхожу из того, что люди, которых нанимает Бат, знают свое дело. Мне лишь представляется, что вы взваливаете на себя непосильную ношу, пытаясь выпускать передачу каждую неделю, то есть тридцать девять за сезон. У Бата нет опыта в шоу-бизнесе, а вот у меня есть, и я думаю, это перебор. Если я соглашусь финансировать этот проект, то поставлю условие: одна передача в две недели, или двадцать за сезон. Помимо того, что вы не упадете на финише, как загнанная лошадь, двухнедельный интервал позволит повысить качество каждой передачи.

— Я думаю, это дельное предложение, мистер Корд, — кивнула Гленда.

— Я еще не дал своего согласия, вы понимаете? — продолжил Джонас. — Бат по-прежнему уговаривает меня.

— Да, я понимаю.

— Тогда позвольте задать вам вопрос. Это та передача, которую вы действительно хотите сделать? Вы готовы отдать ей все силы?

— Мистер Корд, — ответила она, — я танцую и пою полжизни. Потому что мне только этого и хотелось. Моей семье до сих пор не нравится мое занятие, но другого мне не надо. Иметь собственную передачу, с моим именем в названии… Это вершина. Это все, о чем я только могла мечтать. Разумеется… успех ей гарантирован. Ради этого я будут работать как проклятая, мистер Корд.

— Ну… давайте посмотрим, так ли уж вам хочется иметь собственную передачу. Вот, что мне хотелось бы… Не покажете ли вы стриптиз? Под музыку. Идет?

Гленда вскинула глаза на Бата.

— Это ни к чему, — холодно процедил тот. — Никакого стриптиза. Перестань, Джонас.

Джонас побагровел, на его шее вздулись вены. Но он промолчал. И взмахом руки отпустил Бата и Гленду.

— Что ж… ставим на этом крест. — Они стояли у лифта. — Может, мне следовало выполнить его просьбу?

— Нет. Передачу мы все равно сделаем.

— Почему ты думаешь, что он согласится?

— Он знает, что в противном случае останется без вице-президента.

— И сына? — спросила она. — А может, показать ему стриптиз? От меня не убудет.

— Нет, — покачал головой Бат.

— Ты стараешься пощадить мои чувства или достоинство? Мое достоинство в расчет можно не брать. Голда Грауштейн сделала много чего недостойного, чтобы стать Глендой Грейсон.

— Шикса!

Когда она впервые услышала это слово, адресовалось оно не ей, а тете Леле, младшей сестре матери. Голде тогда было лет семь-восемь, тете Леле — двадцать шесть или двадцать семь.

Назвали ее так не без повода: тем утром Лела не соблюла обычаев: в Шабат[33] занялась повседневными делами. Пока мужчины молились в синагоге, она обнаружила, что в доме еды в обрез, а к обеду ждали четырех гостей. Лела вышла на улицу, не забыв покрыть голову шарфом, как и положено скромной еврейской девушке. Прошагала восемь кварталов до магазина на Восемьдесят седьмой улицы в Озон-Парк, принадлежавшего гою. И купила все необходимое. В Шабат она прикоснулась к деньгам! Кто-то ее увидел, кто-то сообщил рабби Мордекаю Грауштейну.

— Шикса!

То прегрешение не было для Лелы первым. Она и раньше нарушала традиции. Особенно же возмущалась семья тем, что в двадцать шесть или двадцать семь лет Лела еще не стала женой и матерью.

И в дальнейшем она пошла по кривой дорожке. В двадцать восемь лет вышла замуж за молодого человека из Нью-Джерси и уехала с ним. Он был членом реформаторской общины. И троих своих сыновей они воспитали в лоне реформированного иудаизма. Рабби Грауштейн запретил жене не только навещать племянников, но даже упоминать в разговоре имя сестры. Она навещала их, и он скорее всего это подозревал, но муж и жена более не касались этого вопроса, избегая открытой конфронтации. Оба притворялись, будто его указание выполняется.

Если бы Голда Грауштейн, теперь Гленда Грейсон, не знала, что рабби Мордекай Грауштейн любит ее, она бы его боялась. Ростом он был повыше многих, широкоплечий, огромный, бородатый, всегда в длинном черном лапсердаке, наглухо застегнутой белой рубашке. Галстуков он не признавал. На улицу выходил в черной, надвинутой на лоб шляпе. В Бруклине его уважали. Многие почитали за святого. Люди приходили в его дом, чтобы испить из колодца его мудрости и учености. Чтобы послушать его толкование священных книг. Чтобы узнать его мнение о пугающих известиях, поступающих из Центральной Европы.

Естественно, слушала его и Голда, и однажды он изрек, что закон запрещает зажигать огонь в Шабат, а потому в этот день ни одна рука не должна касаться выключателей. Ибо их поворот вызывает появление огня внутри электрической лампочки, пояснил он. Таким образом, свет можно включать до Шабат, а выключать, естественно, после. Студент иешивы[34] попытался отстоять иное мнение, но рабби цитатами из священных книг без труда доказал студенту его неправоту.

Тогда студент спросил, дозволительно ли разрешать слуге-гою включать и выключать свет в Шабат. Рабби на мгновение задумался и постановил, что дозволительно.

Голда научилась читать и писать на иврите и идиш. В отличие от братьев, от нее этого не требовалось, и ее усилия не остались незамеченными: рабби выделял Голду среди дочерей. Научилась она и многому другому: говорить тихо, держаться скромно, в нужный час зажигать в Шабат свечи, молиться, держать отдельно посуду для мяса и для молока, никогда не мыть ее вместе.

Она всегда знала, во всяком случае другого в ее памяти не осталось, что она и ее семья очень похожи на большинство соседских семей и резко отличаются от остальных. Мужчины, приходившие к отцу, одевались точно так же, как он. Бородатые, с покрытыми головами, если не в шляпах, то в ермолках. И женщины одевались одинаково, очень скромно, и обязательно прикрывали волосы, выходя на улицу. За покупками они ходили в определенные магазины, где продавалось все им необходимое. Они разделяли особое знание, они подчинялись законам и традициям, нерушимым и непреодолимым.

И все-таки с ранних лет она знала, что не все живут так, как ее семья. Уже в детстве ей довелось узнать, что некоторые люди ненавидят ее народ. Как-то раз ее девятилетний брат Элиху пришел из школы весь в крови. Его подловили какие-то ребята и избили.

— Irlanders, — пробурчал ее отец. — Italianers. Katholisch. Sturmabteilungers[35].

Больше такого не повторялось, но иной раз Голда слышала их крики: «Еврейчик! Кайк!» Она понимала, почему эти мальчишки ненавидят ее брата. Они завидовали ему, ибо Элиху был куда как умнее и его ждало куда более светлое будущее. Он мог стать рабби, как его отец, или торговцем ювелирными изделиями, как ее дядя Исаак. Им же открывалась дорога на заводские конвейеры или в грязные ямы авторемонтных мастерских.

При условии, что там найдется для них работа. Великая депрессия, практически не затронувшая их семью, этих ребят ввергла в нищету. Зависть лежала в основе их ненависти. Те, кого Бог не любит, ненавидят тех, к кому Он благоволит. Так было всегда, на протяжении всей истории человечества, объяснял ее отец.

В семь лет Голда впервые попала на уличный праздник, впервые увидела танцующих людей. Танцующих! Их тела, особенно ноги, двигались в такт музыке, они смеялись, радостно кричали. Сначала танцевали мужчины, потом женщины. Голда не могла оторвать от них глаз. Она попыталась повторять движения танцующих. Мать одернула девочку, когда та стала копировать мужской танец. Когда же танцевали женщины, она не стала мешать дочери.