Патриция Гэфни - Влюбленные мошенники

– Все хорошо, Грейси, не надо бояться. Вот уже и ее пальцы потянулись к пуговицам у него на брюках… Они действительно собирались это сделать!

– Все хорошо, Грейси, все хорошо… И тут сверху раздался голос Генри:

– Грейс? Рубен? Куда вы, черт побери, запропастились?

Хорошо, что они целовались в эту минуту, а не то Генри услыхал бы ее крик.

– Приходи сегодня в мою комнату, – шепнул Рубен, удерживая ее на месте, когда она попыталась спрыгнуть со стола.

– О Боже, я хочу, но… я не могу!

– Конечно, можешь.

– Нет, не могу. Только не в этом доме. Не знаю почему, но я просто не могу, и все.

Она уже успела позабыть, что едва не сделала это на кухонном столе. К ней вернулся рассудок.

– Грейс? – надрывался Генри. – Ты внизу? Ты в кухне?

– Завтра, – выпалила она. – Я знаю место неподалеку отсюда.

Тут ее сразила страшная мысль:

– Ты же не сможешь туда дойти!

Он ответил взглядом, Заставившим ее рассмеяться.

– Ничего, доберусь ползком.

– Я тебя на руках донесу.

– До завтра, Грейс, – грозно пообещал Рубен.

Шаги на лестнице все приближались.

Рубен поднял ее и поставил на пол. Они торопливо поцеловались, оба пунцовые, с горящими глазами.

– До завтра, – повторила она. – Не знаю, дождусь ли я…

– А, вот вы где! Я вас звал. Вы что, не слышали? Они промычали нечто невразумительное.

– Смотрителя нашел! – воскликнул Генри, потрясая газетой.

– Что?

– Зацепку! Как раз то, что нам нужно! Прямо здесь, на первой странице!

Грейс взяла у него газету и вместе с Рубеном прочла заголовок, в который он тыкал пальцем.

"Через девятнадцать лет после подписания, – говорилось в нем, – договор Бэрлингейма[47] наконец вступает в силу".

Они недоуменно подняли головы.

– Вот, – Генри вновь энергично хлопнул по газете, – читайте!

– «По условиям договора, – вслух прочитала Грейс начало третьего абзаца, – ни один китайский гражданин, проживающий в Соединенных Штатах, а также ни один американский гражданин, проживающий в Китае, не имеет права импортировать опиум в США».

Остальное она прочла молча, однако туман так и не рассеялся. Новый договор, являвшийся по сути старым, но много лет дожидавшийся ратификации, категорически запрещал ввоз в страну курительного опиума-сырца, содержащего менее девяти процентов морфина, и предоставлял исключительное право на импорт других видов опиума только американским фармацевтическим компаниям и другим медицинским учреждениям, действующим на законных основаниях.

– Вы что, так ничего и не поняли? – гремел Генри. – Уинг отрезан от своих запасов! Если он хочет остаться в деле, ему придется прибегнуть к помощи белых дьяволов.

Они наконец начали смекать, что к чему.

– К помощи белых дьяволов с медицинским дипломом, – сообразила Грейс. – Ему понадобится доктор! Улыбка Рубена растянулась на милю.

– И я знаю этого доктора!

– Поверить не могу, что ты забыл о нашем свидании.

– Что? – прозвучало из дальнего угла винного погреба.

– Зачем ты вообще сюда забрался?

Подойдя к столбу, подпирающему поперечную балку под потолком, Грейс повесила фонарь на крюк и обхватила себя руками: после жаркого полуденного солнца ей стало зябко. Она сняла соломенную шляпку с мягкими обвисшими полями и двинулась на свет масляной лампы, которую Рубен держал на уровне лица, заглядывая во все темные уголки.

– Что ты здесь делаешь? – повторила она, увидев, что он не обращает на нее внимания.

– Ай-Ю рассказал мне об этом, – ответил он наконец, обводя рукой запыленный и гулкий погреб. – Ты знаешь, что у вас тут?

Грейс огляделась.

– Всякий хлам. Он поморщился.

– Разве не так? – удивилась она.

– Так, но это такое… Я хочу сказать, что это ведь… Ты только посмотри!

Грейс подошла поближе; ей все казалось, что она чего-то не понимает.

– Груда старых бочонков? – неуверенно предположила она.

– Четырехфутовые бочки белого дуба, сделанные в Германии, – объяснил Рубен, поражаясь ее невежеству. – А вот виноградный пресс, я такого большого в жизни не видел! А вот пюпитры для установки бутылок под углом. И все это просто лежит здесь – гниет, ржавеет и плесневеет!

– Я же тебе говорила: «Ивовый пруд» был виноградником, пока не стал просто фермой, – напомнила Грейс.

– И когда же он перестал быть виноградником?

– Когда его купили мои приемные родители. Они считали виноделие грехом.

Рубен отпустил какое-то нецензурное замечание и продолжил осмотр погреба в поисках новых сокровищ.

– Ты только посмотри на эти стены! – воскликнул он, хлопнув по ближайшей из них ладонью. – Знаешь, из чего они?

Грейс уже успела усвоить урок и не стала говорить, что думала: «Из сырого грязного камня». Она просто покачала головой, ожидая разъяснений.

– Это известняк. Сто лет назад кто-то, возможно монахи, вырезал эти погреба прямо в скальной породе.

Круглый год температура здесь почти не меняется. Колебания составляют примерно два градуса.

Она сделала вид, что находится под впечатлением.

– Хочешь посмотреть, что осталось от виноградника?

Рубен обернулся так стремительно, что едва не загасил свою лампу.

– Ты хочешь сказать, что у вас до сих пор есть лозы?

– На склонах холмов с нашей стороны долины, – кивнула Грейс. – Хочешь посмотреть?

– Да, – ответил он, возбужденно сверкая глазами.

– А знаешь, мне бы следовало голову тебе оторвать, – задумчиво заметила она, взяв его под руку, и повела вон из погреба. – Ты же сказал, что встретишься со мной в полдень на веранде, и мы пойдем… м-м-м… на прогулку.

– Я не забыл, – усмехнулся Рубен. – Разве я мог забыть? Я просто отвлекся.

– Как будто от этого легче. По крайней мере теперь я знаю, что надо держать тебя подальше от известняковых стен и дубовых бочек, чтобы завладеть твоим вниманием.

Он обнял ее за талию, оторвал на фут от земли и поцеловал, а потом медленно опустил, продолжая крепко прижимать к себе. Когда ее ступни коснулись земли, ей захотелось опуститься на траву, не отрываясь от него, прямо здесь, под кустами штокрозы. Рубен ухмыльнулся, прочитав ее мысли.

– Покажи мне виноградник, – прошептал он у самых ее губ. – Я просто умираю от желания увидеть лозы.

– Странный ты человек, Джонс.

– Покажи мне лозы.

Что ей оставалось делать? Она провела его по холмам, среди скудных, истощенных кустов винограда, заросших дикой малиной и толокнянкой. Рубен снова выругался, когда она сказала ему, что лозы росли и в долине, расстилавшейся у подножия холмов, но ее отчим велел их срубить и распахать землю под пшеницу. Грейс не могла понять, почему он так разочарован, чуть ли не взбешен из-за того, что случилось с виноградником. Можно было подумать, что речь идет о его личной собственности.

– Какая разница? – осмелилась спросить она. – Почва здесь ужасная, ты только взгляни! Эти холмы не пригодны для земледелия, Рубен. Даже в долине земля слишком засушлива, пшеница каждый год гибнет на корню…

Он присел на корточки среди сорняков, сломал надвое высохшую лозу и понюхал концы, бормоча себе под нос:

– Бахус любит холмы.

– Что?

– Это Вергилий[48]. Насчет почвы ты права, Грейс, она не слишком плодородна. Но ее минеральный состав идеально подходит для винограда. Лучшие в мире сорта винограда произрастают именно на таких вот кремнистых холмах.

– Но…

– Из этих лоз получается паршивое вино, годное разве что для церковного причастия. Но зато они сильные, выносливые и никогда не болеют. Если их скрестить с лучшими европейскими сортами: бургундским «Пино», шампанским или бордоским «Каберне»… Богом клянусь, ты получишь поэзию в бутылке!

Красивое лицо Рубена стало серьезным, голос понизился до страстного шепота. Его одержимость подействовала на Грейс самым странным, логически не объяснимым образом.

– Откуда ты столько знаешь о винах? – спросила она. – О лозах, почве, сортах винограда и так далее? Он выпрямился, стряхивая пыль с ладоней.

– Это просто увлечение. У каждого есть свой конек. У меня, например, вино.

Держась за руки, они спустились вниз по каменистой тропинке в зеленую долину. Стоял жаркий день, все вокруг было залито золотыми лучами солнца. Вот по таким дням она тосковала в холодном, промозглом, окутанном туманами Сан-Франциско. Грейс спросила Рубена, хочет ли он узнать, почему поместье называется «Ивовым прудом», и отвела его в самое, по ее убеждению, красивое место на двухстах акрах, которыми она владела. Погода стояла сухая, поэтому ручеек, питавший маленькое озерцо, едва пробивал себе путь по кремнистому руслу среди пожелтевших мхов и кустиков отцветших азалий. Но ивы по-прежнему затеняли берега и грациозно, словно мать над младенцем, склонялись над неподвижной, как стекло, синей водой.

– Когда я была маленькой, из всех деревьев мне больше всего нравились ивы, – сказала Грейс. – На них легче было лазить.

– Ты была сорванцом?

– Да нет, я бы не сказала. Мне хотелось быть сорванцом, но мне все запрещали. Шагу не давали Ступить свободно. А как прошло твое детство на Юге? Хорошо было жить на плантации?

– Да как тебе сказать? По правде говоря, там ничего не было, кроме хлопка и табака, – уклончиво ответил он. – Дом с белыми колоннами, негритянские песнопения.

Сунув руки в карманы, Рубен зашагал назад по лугу, поросшему полевыми цветами. С минуту Грейс провожала его взглядом, потом пошла следом; Она нагнала его и взяла под руку. Ей пришел в голову вопрос, на который он не отказался бы ответить:

– Думаешь, Док Слотер действительно войдет с нами в дело?

– Скоро мы это узнаем наверняка, – с готовностью откликнулся он, – но я готов побиться об заклад, что он согласится. Для него это рискованное предприятие, но шансы на успех так велики, что он скорее всего клюнет. Можешь мне поверить, Док Слотер не упустит возможности поживиться.

– Почему ты мне не сказал, что он настоящий доктор?

Рубен пожал плечами, а Грейс начала вспоминать о том, что он рассказал ей и Генри прошлой ночью: двенадцать лет назад из-за взрыва угольной печки лицо Дока оказалось изуродованным настолько, что он растерял всех пациентов и целиком отдался своему увлечению – ремесленным поделкам и антиквариату. В то же время он начал сильно пить, быстро опустился, связался с преступным миром, занялся подлогами и скупкой краденого. Однако он сохранил свой медицинский диплом и даже повесил его шутки ради на стене в своем магазине. Какая печальная шутка, подумала Грейс.

– Если он согласится помочь, – сказала она вслух, – значит, нам всем придется в скором времени отправиться в Сан-Франциско. Интересно, где мы будем жить? Раньше мы с Генри останавливались в «Палас-отеле», но теперь, когда ему…

– Погоди, – перебил ее Рубен, остановившись посреди поля. – О чем ты говоришь, Гусси? С чего ты взяла, что тебе придется ехать в Сан-Франциско? Грейс взглянула на него в недоумении. – Нет, ты только не подумай, милая, я был бы просто счастлив иметь тебя под боком… Ты и я в «Палас-отеле», и никого больше… Это было бы замечательно! Но на этот раз тебе там делать нечего. А уж если наш план сорвется, тебе тем более надо будет держаться подальше от Уинга…

Тут он умолк, потому что она рассмеялась.

– Ты что, с ума спятил? Разумеется, я тоже поеду! Вместе с Генри и Ай-Ю.

– Как?

– Ну а как по-твоему? Думаешь, Генри выпустит тебя из виду хоть на минуту, пока проходит задуманная им махинация? Ты ему нравишься, Рубен, но доверять тебе… нет уж, дудки!

– Я оскорблен до глубины души, – заявил он, гордо выпрямившись.

Она лишь покачала головой.

– Ну а ты? – спросил Рубен. – Ты тоже мне не доверяешь?

Грейс опять рассмеялась:

– Если ты насчет денег, то извини. Он усмехнулся, не зная, говорит она всерьез или шутит. Самое интересное заключалось в том, что она сама этого не знала.

Они опять двинулись вперед.

– Если это дело выгорит и ты разбогатеешь, – задумчиво спросила Грейс, – ты по-прежнему намерен сидеть на террасе своего ранчо, задрав ноги, пока другие работают на тебя?

– Конечно. Почему бы и нет? Но ей показалось, что он ответил не слишком уверенно. Немного помолчав, она обронила с величайшей небрежностью:

– И женой обзаведешься?

Этот вопрос заставил его задуматься надолго.

– Может, и обзаведусь, – согласился он наконец. – И у нас непременно будут дети. Я всегда любил детишек. А ты что будешь делать со своими денежками, Грейс? Когда расплатишься с банком и налоговым инспектором?

– Наверное, попробую наладить хозяйство на. ферме. – В ее голосе прозвучала тоскливая безнадежность. – Буду выращивать пшеницу, попробую кукурузу. Может, посажу сладкий виноград, чтобы сушить изюм.