Патриция Гэфни - Влюбленные мошенники

Рубен усмехнулся; его дыхание защекотало ей ухо. Грейс поежилась. И еще он медленно проводил рукой по ее позвоночнику – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Труднее всего было удержаться от смеха, когда Генри пытался заговорить по-французски. Сама-то я французский знаю: отчим и мачеха дома всегда общались между собой по-французски, но Генри по-французски не говорит, он уехал из Квебека еще мальчишкой и все позабыл. Поэтому он просто придумывал слова: всякую тарабарщину, по звуку напоминавшую французскую речь. Это еще хуже, чем его немецкий. Но все ему поверили. К счастью, нам ни разу за все время не довелось столкнуться с настоящим французом.

Теперь Рубен занялся пуговицами на ее платье. То ли он их расстегивал, то ли просто перебирал пальцами – непонятно. Исходя из этого, Грейс сделала еще одно безошибочное наблюдение: история ее жизни уже не поглощала все его внимание.

– Но потом для вас настали трудные времена, – подсказал он, стремясь побыстрее добраться до конца.

– Потом настали трудные времена, – согласилась она. – Это случилось, когда Генри изгнали из Сан-Франциско.

– А кто его изгнал?

– Деловые люди, отцы города. Они страшно разозлились, когда выяснилось, что серебряных рудников, в которые они вложили деньги по его настоянию, не существует на свете. Но деньги были казенные, и они попали в такое неловкое положение, что решили не возбуждать дела, просто выставили его из города.

Воспоминания об этом моменте в ее биографии явно были ей неприятны.

– Каким же образом они его выставили?

– Просто пригрозили и все. Они похожи на Крокеров, только заседают в муниципалитете.

Пальцы Рубена справились тем временем с пуговицами и начали сложные маневры в нежной ложбинке у нее между грудей.

– Ну, словом, – продолжала Грейс, крепко зажмурившись, чтобы не потерять нить рассказа, – с тех пор дела покатились под гору. Развернуться в городе ему больше не давали, он начал растрачивать себя по мелочам. Я поняла, что дело совсем скверно, когда застала его за разработкой плана по выжиманию последних сбережений из пациентов туберкулезного санатория в Санта-Барбаре. Ну, ты понимаешь, где-то же должен быть предел! Вот тогда я и решила взять дело в Собственные руки и стала сестрой Марией-Августиной.

– О, ты была прелестной монашкой! Особенно когда сбросила облачение.

Одним плавным стремительным движением он опрокинул ее на спину, а сам оказался сверху. – Рубен, погоди…

Казалось, у него выросли лишние руки, и все они прилежно и проворно делали свое дело: освобождали ее от одежды.

– – Погоди, Рубен, – повторила она с тем же успехом, что и в первый раз. – Остановись! Нельзя этого делать.

– Это еще почему?

– Потому что сейчас твоя очередь.

Рубен пустил в ход зубы, чтобы распутать узел на шнуровке ее сорочки. Услыхав ее слова, он удивленно поднял голову. Шнурок свисал у него между зубов, как макаронина.

– Моя очередь?

– Я хочу услышать твою историю! Я хочу узнать правду, Рубен. Так будет по-честному.

Выпустив изо рта шнурок, он в изумлении откинулся назад.

– Одну минутку! Ты ставишь мне условия? Грейс призадумалась, потом решительно ответила:

– Да!

Его губы скривились в чувственной усмешке.

– Не люблю, когда мне ставят условия. Не успела она и слова сказать, как Рубен схватил ее за плечи и снова бережно опустил на траву. Пока он ее целовал, его колено скользнуло по ее ногам, прижимая их к земле и одновременно задирая юбки.

Что история его жизни может подождать, Грейс не возражала и ответным поцелуем дала ему понять, что больше не окажет сопротивления. Ее стиснутые в кулачки руки были зажаты между их телами. Он позволил ей высвободиться, и она провела ладонями по его широкой сильной спине. Вот ее руки скользнули за пояс брюк – ей хотелось добраться до обнаженной кожи. Удалось! Она пустила в ход ногти, и ответом ей стал глухой рычащий стон. Ослепительная голубизна неба, пробивающаяся сквозь ажурный зеленый полог, слепила ее. Она закрыла глаза, и ее тотчас же оглушил пронзительный хор цикад. Примятая их тяжестью трава пахла терпкой и сладкой свежестью… как тело Рубена. Они еще несколько раз поцеловались, а потом Грейс села и дрожащими пальцами принялась распутывать шнуровку. Распустив наконец шнурки, она успела снять сорочку через голову за полсекунды до того, как Рубен опять повалил ее на траву, не отрывая рта от ее левой груди.

Ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать, потому что дорожка из натянутых нервов протянулась от того места, к которому он прижимался губами, к самой сердцевине ее естества. Протянулась и вспыхнула, как подожженный запал. Грейс раскрыла колени и выгнулась ему навстречу, обхватив его ногами.

– Рубен! – воскликнула она. – Рубен… И вдруг сладкая боль прекратилась. С мучительным стоном, в котором бессильная ярость смешалась с горечью разочарования, все еще прижимаясь лицом к ее груди, он промычал:

– Ладно! Ладно! К черту все! Я тебе все расскажу. Теперь уже ей пришлось перейти на крик:

– Что? Что?

Свежий воздух, коснувшийся ее там, где только что было его пылающее тело, показался ей чуть ли не ледяным.

– Я убью тебя! Рубен? Не останавливайся… Как ты можешь?

Он уже сидел, обхватив голову руками и вцепившись пальцами в волосы.

– Ты хотела знать всю правду обо мне? Ладно, ты ее получишь!

– О нет! – простонала Грейс. – Неужели прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Только прикройся. Гусси. Накинь что-нибудь. О Боже, пошли мне сил!

– Прикройся? – обиженно пробормотала она, с трудом всовывая трясущиеся руки в рукавчики сорочки. – А кто меня раздевал? Кто довел меня до такого состояния? – Ты будешь слушать или нет?

Грейс откинулась на спину и скрестила руки на полуобнаженной груди.

– Валяй. Я обратилась в слух.

– Прежде всего, меня зовут не Рубен Джонс.

Грейс закрыла лицо руками и застонала.

– Я передумала. Не хочу ничего слушать.

– Слишком поздно. Ты сама напросилась.

– Скажи мне только одно: что у тебя нет жены и шестерых детей.

– Неужели ты не можешь обойтись без этих дурацких шуточек?

– Я и не думала шутить, – поспешно заверила она. – Ну ладно, ладно. Скажи мне свое настоящее имя.

Он подтянул к себе одно колено и обхватил его руками, разглядывая дорожку, оставленную башмаком в мягкой траве.

– Я жду, – напомнила Грейс. Она все еще закрывала глаза руками. Рубен сорвал три цветка клевера и сплел стебельки, любуясь творением своих рук, потом задумчиво уставился на шмеля, усевшегося на соседний цветок.

– Все еще жду.

Он и сам не понимал, почему ему так трудно рассказать правду о себе. Никаких постыдных тайн у него за душой не было: он же не педераст какой-нибудь!

– Я не…

Ему пришлось откашляться. Ощущение было такое, будто он провел двадцать лет на необитаемом острове и разучился разговаривать.

– Я родился не в Виргинии, и мой отец не был полковником в армии конфедератов, и звали его не Бьюгард. Он жил на Украине, был простым поденщиком, и звали его Моисей. Моисей Рубинский. Меня назвали Джонас. Джонас Рубинский. Я еврей.

Вот чего он не ожидал, так это смеха.

– Ты еврей? – прыснула она, садясь прямо и заглядывая ему в лицо с веселым любопытством.

– Наполовину, – уточнил Рубен. – Моя мать была цыганкой.

Смех замер у нее на губах.

– Черт тебя побери, Рубен, так нечестно! Ты же обещал сказать правду!

– Это и есть правда. Можешь ты немного помолчать и послушать? Я был зачат в одну прекрасную ночь в цыганском шатре после того, как моя мать предсказала отцу его судьбу. После этого он видел ее только один раз: в тот день, когда она принесла ему новорожденного сына. Это был я.

– А я-то думала, что цыгане воруют детей, – возразила Грейс, сверля его недоверчивым взглядом.

– Она была смертельно больна и сказала, что не хочет, чтобы ее сын вырос среди цыган и кочевал с табором всю жизнь.

Ее лицо смягчилось.

– Как звали твою мать?

– Белла. Возможно, Изабелла, я точно не знаю. Отец не знал даже, есть ли у нее фамилия. Я вырос в Подольской губернии. Мой дед, Арон Рубинский, арендовал землю под виноградник у одного богатого польского помещика и продавал виноград виноделу в Летичеве. Жили мы небогато, но гораздо лучше, чем все окрестные русские крестьяне. Я был самым обычным ребенком. Я был… счастлив. Больше всего на свете мне нравилось ходить за дедушкой по виноградникам и наблюдать за его работой. Руки у него были громадные, но с ножом для прививок он управлялся, как настоящий хирург.

Рубен Прилег, опираясь на локоть, а Грейс подобралась к нему поближе и вытянулась рядом.

– Так вот откуда ты так много знаешь о винограде, – тихо заметила она.

– Да, все от деда.

– Ну ладно, детство у тебя было счастливое, а дальше? Что было потом?

– Потом? Потом дедушка умер. Прямо в поле среди бела дня у него случился сердечный приступ, и в ту же ночь он умер. Я его очень любил. До сих пор по нему тоскую Отец попытался продолжить семейное дело, но у него ничего не вышло: он не разбирался в винограде и вскоре разорился. Ему грозил призыв в царскую армию, и он предпочел эмигрировать в Америку. Первое, что он сделал, ступив на американскую землю, – это женился на набожной вдове по имени Леа Шмилович. А второе, что он успел сделать, – подавился рыбной костью и умер.

Грейс нежно положила руку ему на плечо, но Рубен не нуждался в утешении. Своего отца – тихого, рассеянного чудака – он почти не помнил. Помнил только, что до конца своих дней отец как будто удивлялся и не верил, что у него есть сын.

– Итак, семи лет от роду, – продолжал он, – я остался в трущобе без водопровода на Дивижн-стрит один на один с фанатичной идиоткой.

– Это было в Нью-Йорке?

– Да, на восточной окраине Манхэттена. С самого первого дня между нами вспыхнула беспощадная война. Дело в том, что Леа принадлежала к ортодоксальному течению иудаизма. Ты хоть представляешь, что это значит?

– Примерно. Она…

– Говорю тебе, она была фанатичкой. Попробуй съесть кусочек ветчины и отправишься прямиком к дьяволу. Она была убеждена, что дьявол обитает на страницах дамских журналов.

– Дамских журналов?

– А также в кофе «Максвелл-Хауз», в жевательной резинке, в постели с простыней и пододеяльником вместо одной простыни. Ее просто убивало, что у нее не хватает денег отдать меня в еврейскую школу. Я посещал обычную муниципальную школу, пока она не услышала, как я распеваю «Боевой гимн республики»[50]. «Он стал солдатом в армии Господа» – этого ее нервы не выдержали. Она забрала меня из школы, заперла дома и целый год обучала одним только молитвам. Наконец об этом прознали патронажные органы по надзору за неблагополучными семьями и снова послали меня в четвертый класс.

– Значит, между нами есть что-то общее! – в восторге воскликнула Грейс. – У нас обоих были приемные родители, не пускавшие нас в школу по религиозным соображениям.

Он усмехнулся.

– Верно. И мы оба старались им насолить, чем могли. Мы сделали это своей целью в жизни. Только я начал раньше, чем ты.

– Чем же ты занимался?

– Мне было всего восемь, когда я открыл в себе поразительную способность заставлять людей верить каждому моему слову. Отчасти это было из-за моего лица: в том возрасте я был похож на невинного ангелочка. В точности, как ты сейчас. Но самое главное – я умел рассказывать удивительные истории.

– Что за истории?

– О, это были душераздирающие истории о трагических утратах, сиротстве, родительском пренебрежении, жестоком обращении, алкоголизме. Я рассказывал их совершенно незнакомым людям, Грейс, и они давали мне деньги. Я подделывал записки, объяснявшие мои школьные прогулы. Без ложной скромности, это были подлинные шедевры. В шестом классе я придумал себе такой сложный и тяжкий недуг, что не ходил в школу четыре месяца.

Грейс взглянула на него с уважением. Он взял ее за руку и улегся на спину.

– Мои детские пороки были довольно невинными. Мне хотелось ходить в кафе-мороженое, общаться с не-евреями, носившими шляпу-котелок вместо ермолки. Потом я связался с дурной компанией. Один из моих новых друзей научил меня искусству игры в наперсток.

– Ото!

– Вот именно. Это было начало конца моей невинности. Я прогуливал школьные уроки и целыми днями как проклятый играл в наперстки на Второй авеню, а по вечерам – прямо на улице под фонарем – просаживал свой выигрыш в кости. К тринадцати годам я понял, что в Нью-Йорке мне ничего не светит. Толкать тележку старьевщика или гнуть спину на какой-нибудь фабрике мне было не по нутру. Богатых евреев из Германии, обитавших в верхней части города, я презирал: они так старательно скрывали свое еврейское происхождение! Узнав, что какой-нибудь Ротштейн сменил фамилию на Ролстон, я начинал смеяться над ним вместе с остальными выходцами из России. И в то же время мне безумно хотелось стать настоящим американцем. В жизни у меня было три цели: выбраться из гетто, разбогатеть и спать со светловолосыми голубоглазыми шиксами[51].