— Пойдем подряд — от одной к другой, — ответил он.

— Может быть, пока суд да дело, приготовить чай? — предложила жена работника тоже с веселой интонацией: и ей нашлось занятие.

— Если вам не трудно. — Гермиона произнесла это, поворачиваясь к женщине как-то особенно интимно: она словно обволакивала ее своим вниманием, прижимала к груди, полностью выключая всех остальных из этой ситуации. — Мне будет приятно. Где мы устроимся?

— А где бы вы хотели? Можно здесь, можно на дворе.

— Где будем пить чай? — обратилась Гермиона ко всем присутствующим.

— На берегу пруда. Мы сами все перенесем, миссис Салмон, вы только приготовьте чай, — сказал Беркин.

— Хорошо, — согласилась польщенная женщина.

Вся компания перешла через коридор в ближайшую комнату — чистую, солнечную, но без мебели. За окном был виден запущенный сад.

— Это столовая, — объявила Гермиона. — Будем ее измерять. Руперт, иди туда…

— Я могу помочь, — сказал Джеральд, протягивая руку, чтобы взять конец сантиметра.

— Спасибо, не надо, — отказалась Гермиона, склоняясь до пола в своем блестящем синем фуляровом платье. Она испытывала огромную радость от сознания, что она работает вместе с Беркиным и, более того, говорит ему, что делать. Беркин повиновался ей беспрекословно. Урсула и Джеральд наблюдали за ними. У Гермионы была одна особенность: она приближала к себе то одного, то другого человека, забывая об остальных, которые автоматически переходили в разряд наблюдателей. Так она всегда оставалась на высоте.

Они измеряли столовую, обсуждая детали; Гермиона придумала, как можно украсить пол. Любое сопротивление вызывало у нее приступ неконтролируемой ярости. Беркин всегда в такой момент уступал ей.

Они прошли по коридору в следующую комнату, она была меньше.

— Это кабинет, — сказала Гермиона. — Руперт, у меня есть ковер, который так и просится сюда. Позволь подарить его тебе. Пожалуйста… Мне очень хочется.

— Что еще за ковер? — спросил он довольно грубо.

— Ты его не видел. В окраске преобладает насыщенный розовый цвет, а также голубой с металлическим отливом и темно-синий. Думаю, тебе понравится. Как ты думаешь?

— Звучит неплохо, — ответил Беркин. — Откуда он? С Востока? Шерстяной?

— Персидский ковер из верблюжьей шерсти, бархатистый на ощупь. Кажется, их называют бергамскими. Размер — двенадцать на семь. Подойдет?

— Естественно, подойдет, — сказал он. — Только зачем тебе дарить мне такой дорогой ковер? Меня устроит и мой старый турецкий.

— Разреши прислать его тебе. Ну, пожалуйста.

— Сколько он стоит?

Она подняла на него глаза и ответила:

— Не помню. Он довольно дешевый.

Беркин встретил ее взгляд с каменным лицом.

— Я не приму его, Гермиона, — сказал он.

— Прошу, разреши украсить им твое жилище, — умоляюще просила она, положив руку ему на плечо. — Не делай мне больно.

— Ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты даришь мне вещи, — беспомощно повторил он.

— Я не собираюсь дарить тебе вещи, — капризно произнесла Гермиона. — Возьми только ковер.

— Хорошо, — согласился он, уступая ее просьбе. Гермиона не скрывала своего торжества.

Все поднялись на второй этаж. Там располагались две спальни — таких же размеров, как комнаты внизу. Одна была наполовину обставлена, в ней явно уже ночевал Беркин. Гермиона обошла комнату, внимательно ко всему присматриваясь, будто искала свидетельства его пребывания там. Потрогала кровать и осмотрела одеяла.

— Ты уверен, что тебе здесь удобно? — спросила она, проверяя подушку.

— Абсолютно, — ответил он холодно.

— Ты не мерзнешь? У тебя нет пухового одеяла. Думаю, без него не обойтись. Оно легкое и теплое.

— Есть у меня пуховое одеяло, — сказал Беркин. — Оно внизу.

Они измерили комнаты и все обсудили. Стоя у окна, Урсула смотрела, как жена работника переносит на берег пруда чайные принадлежности. Ей до смерти наскучила болтовня Гермионы — хотелось чаю, хотелось уйти от этой суеты и видимости деятельности.

Наконец все поднялись на зеленый берег, где должен был состояться пикник. Гермиона разливала чай. Она словно не замечала Урсулу. А Урсула, поборов в себе дурное настроение, обратилась к Джеральду со словами:

— Как же я ненавидела вас недавно, мистер Крич!

— За что? — удивился Джеральд, слегка вздрогнув.

— Вы жестоко обращались с лошадью. Как же я вас ненавидела тогда!

— Что он еще натворил? — нараспев произнесла Гермиона.

— Он заставил свою великолепную нервную арабскую кобылу стоять на переезде, когда мимо с грохотом двигался бесконечный товарный состав; бедное животное чуть не помешалось от страха. Трудно представить более страшное зрелище!

— Почему ты это сделал, Джеральд? — спросила Гермиона с бесстрастным видом.

— Она должна уметь стоять как вкопанная. Какой мне от нее здесь толк, если она станет шарахаться от каждого паровозного гудка?

— Но к чему ненужная жестокость? — не унималась Урсула. — Зачем заставлять ее стоять у шлагбаума? Можно было немного отъехать и дать ей избежать этого кошмара. У нее все бока были до крови исколоты шпорами. Ужасное зрелище!

Джеральд принял холодный вид.

— Я хочу ездить на этой лошади и потому должен быть в ней уверен, — сказал он. — Следовательно, ей придется научиться переносить любой шум.

— А почему, собственно? — выпалила Урсула в негодовании. — Она живое существо. Почему она должна выносить все только потому, что ее купили? У нее столько же естественных прав, сколько и у вас.

— А вот с этим я категорически не согласен, — возразил Джеральд. — Кобыла должна служить мне. И не только потому, что я заплатил за нее деньги, но и потому, что так устроен мир. Для человека более естественно приобрести коня и пользоваться им по своему усмотрению, чем пасть перед ним на колени, умоляя того делать, что он хочет, чтобы исполнить свое высокое назначение.

Урсула не успела еще открыть рот, как Гермиона уже подняла лицо к небу и протяжно завела:

— Мне кажется… мне действительно так кажется, что людям надо иметь мужество, чтобы использовать низших животных для своих целей. Думаю, неправильно видеть во всяком живом существе себе подобного. И полагаю, будет ошибкой приписывать собственные переживания каждому из них. В этом полностью отсутствует элемент различия, критический отбор.

— Вот именно, — резко произнес Беркин. — Нет ничего более отвратительного, чем сентиментальное приписывание человеческих чувств и мыслей животным.

— Да, — устало подтвердила Гермиона. — Надо определиться: или мы используем животных, или они — нас.

— Это факт, — сказал Джеральд. — У лошади, как и у человека, есть воля, но нет, строго говоря, разума. И если воля человека слаба, лошадь станет его хозяином. Лично мне это не подходит. Лошадь должна подчиняться.

— Если б мы могли научиться управлять нашей волей, нам все было бы подвластно, — сказала Гермиона. — Воля может исцелять и приводить в порядок. Я в этом не сомневаюсь… Надо только правильно, с умом ею пользоваться.

— Что значит правильно пользоваться? — поинтересовался Беркин.

— Один по-настоящему великий врач научил меня этому, — ответила Гермиона, обращаясь больше к Урсуле и Джеральду. — Он, например, говорил: если собираешься отучиться от вредной привычки, заставляй себя следовать ей — даже когда тебе этого не хочется, заставляй снова и снова, и привычка исчезнет.

— Каким образом? — спросил Джеральд.

— Предположим, ты грызешь ногти. Грызи их постоянно, даже когда нет потребности, заставляй себя их грызть. И со временем привычка отомрет.

— Это правда?

— Да. Мне это часто помогало. Я была странной, нервной девушкой, но, научившись управлять волей, изменилась в лучшую сторону.

Урсула следила за Гермионой, пока та медленно вещала своим бесстрастным голосом, в котором, однако, ощущалось некое скрытое напряжение. Дрожь пробежала по телу молодой женщины. В Гермионе была особенная скрытая темная энергетика — она и привлекала, и отталкивала.

— Опасно в таких случаях использовать волю, — резко выкрикнул Беркин, — опасно и отвратительно. Воля тогда граничит с непристойностью.

Гермиона посмотрела на него долгим взглядом из-под тяжелых приспущенных век. Кожа на ее лице была вялой, бледной и такой тонкой, что, казалось, просвечивала, подбородок — худым.

— Уверена, что это не так, — произнесла она, выдержав паузу. Слова и мысли Гермионы всегда странным образом отставали от ее чувств и переживаний. В конце концов она улавливала мысль на гребне хаотически бурлящих бессознательных эмоций и реакций, и Беркина всегда бесило, как безошибочно она это делает — воля никогда ее не подводила. Ее голос всегда звучал бесстрастно, но в нем присутствовало скрытое напряжение и самоуверенность. Сама она, однако, содрогалась от тошнотворного чувства, схожего с морской болезнью, что могло угрожать разуму. И все же ее разум оставался на высоте, а сила воли — незыблемой. Это доводило Беркина чуть ли не до безумия. Но он никогда, никогда не осмелился бы сломить ее волю, выпустить на свободу поток подсознательного и увидеть ее в состоянии крайнего помешательства. Но подкалывал он ее постоянно.

— У лошадей, естественно, нет той воли, какой обладают люди. V них нет одной целенаправленной воли. Строго говоря, у лошадей их две. С одной стороны, они хотят подчиниться человеку, а с другой — быть свободными. Эти две воли иногда смыкаются — и тогда случается то, о чем говорят «лошадь понесла», это известно почти каждому наезднику.

— У меня был такой случай, — сказал Джеральд, — но тогда я не почувствовал наличия у лошади двух воль. Я понял только, что она испугалась.

— А с чего бы лошади хотеть повиноваться человеку? — спросила Урсула. — Мне это непонятно. Не верится, чтобы у нее было такое желание.

— Нет, есть. Это, возможно, самое последнее и глубочайшее проявление любви — отказаться от своей воли перед лицом высшего существа, — сказал Беркин.

— Странное же у вас понятие о любви, — усмехнулась Урсула.

— У женщины, как и у лошади, две разнонаправленные воли. С одной стороны, она стремится полностью отказаться от себя, а с другой — скинуть наездника и обречь того на гибель.

— Тогда я принадлежу ко второму типу, — расхохоталась Урсула.

— Приручать лошадей, не говоря уж о женщинах, — дело опасное, — продолжал Беркин. — Бывает, хотя и редко, что первая воля отсутствует.

— Тоже неплохо, — заметила Урсула.

— О да! — поддержал ее Джеральд с улыбкой. — Тем занятнее.

Гермионе все это надоело. Она встала, непринужденно проговорив нараспев:

— Не правда ли, восхитительный вечер! Иногда чувство прекрасного так переполняет меня, что я с трудом могу это вынести.

Урсула, к которой она обращалась, поднялась вместе с ней и словно обрела беспристрастную объективность. Беркин представился ей почти чудовищем, высокомерным и ненавистным. Она прохаживалась с Гермионой вдоль берега, беседуя о мирных вещах и собирая первоцвет.

— Тебе хотелось бы иметь платье такого вот желтого цвета в оранжевую крапинку — ситцевое платье? — спросила Урсула.

— Да, — сказала Гермиона; она наклонилась и глядела на цветок, позволив этой мысли войти в сознание и успокоить ее. — Очень красиво. Да, я хотела бы такое платье.

Улыбаясь, она повернулась к Урсуле с чувством искренней симпатии.

Джеральд остался в доме с Беркиным, решив дойти до конца и узнать, что тот имел в виду, говоря о двойной воле у лошадей. На его лице отражался неподдельный интерес.

А Гермиона и Урсула брели по берегу, испытывая неожиданную близость и нежность друг к другу.

— Я не хочу, чтобы меня заставляли критиковать и анализировать жизнь. Чего я хочу — так это видеть вещи в их цельности, видеть их ненарушенную красоту, естественную непорочность. Разве ты не чувствуешь того же, разве не чувствуешь, что не можешь позволить, чтобы в тебя и дальше насильно впихивали знания? — спрашивала Гермиона. Остановившись перед Урсулой, она повернулась к ней, сжимая руки в кулаки.

— Да, — ответила Урсула. — Я чувствую то же самое. Меня тошнит от разных наставлений и поучений.

— Я так этому рада. — Гермиона вновь замедлила шаг и обратилась к Урсуле: — Иногда я задаю себе вопрос, не следует ли мне подчиниться и признать общепринятый взгляд на вещи, не слишком ли я слаба, чтобы сопротивляться. Но я понимаю, что просто не могу этого сделать, не могу. Мне кажется, что тогда все разрушится. Красота и… истинная святость… А я не могу без них жить.

— Жить без них просто неправильно, — воскликнула Урсула. — Непристойно считать, что все нужно пропускать через разум. Что-то должно оставаться в тайне — у Бога, так есть и так будет.