— Что вы говорите! — сказала Гудрун.
— Чего только они не вытворяли! Если им не разрешали бить со всей силой кружками по столу или, завязав на шее котенка веревку, тащить за собой, если им не давали того, чего они просили, а это могло быть что угодно, — тогда начинался вой и появлялась сама мать со словами: «Что случилось? Что вы ему такое сделали? Что с тобой, дорогой?» Казалось, сейчас растопчет вас. Но со мной она такого не позволяла. Я единственная, кому разрешалось делать все с ее чертенятами — не могла же она сама возиться с ними. Нет, она себя берегла. А им можно было делать все, и одергивать их запрещалось. А молодой хозяин Джеральд был красавчик хоть куда. Я ушла из дома, когда ему было полтора года — не могла больше вынести. Но по попке успела не раз его как следует отшлепать и не жалею об этом…
Гудрун покинула дом миссис Керк в ярости — отвращение переполняло ее. Слова «я шлепала его по попке» вызывали холодное негодование. Она не могла с ними смириться — ей хотелось задушить женщину. И все же эта фраза отложилась в памяти, теперь она ее никогда не забудет. Гудрун знала: наступит момент, и она передаст эти слова Джеральду, чтобы увидеть его реакцию. При этой мысли в ней поднималась волна отвращения к себе.
А в Шортлендзе подходила к концу длившаяся всю жизнь борьба. Отец медленно умирал. Мучительная боль отнимала у него все силы. Он почти ничего не сознавал, все больше молчал, лишь смутно отдавая себе отчет в том, что его окружает. Боль забрала всю его энергию. Он никогда не забывал о боли, зная, что, ненадолго отступив, она снова вернется. Боль была чем-то, что таилось во мраке внутри него. У него не было ни сил, ни воли, чтобы отыскать ее и понять, что же это такое. Так эта страшная боль и оставалась в темноте, временами мучительно терзая его и лишь ненадолго отпуская. Когда боль наступала, он молча покорялся, когда же отступала, он старался о ней забыть: пусть таится себе во мраке. Он никогда не говорил об этой боли вслух — лишь где-то глубоко в подсознании, там, где скопились его тайные страхи и секреты, признавал он ее существование. Короче говоря, он испытывал боль, потом она отступала, и все это не имело никакого значения. Она его даже стимулировала, возбуждала.
Тем не менее, боль постепенно поглотила его жизнь. Она забрала его силы, она отлучила его от жизни и тянула за собой во мрак. Теперь он мало что различал в сгущавшемся вокруг сумраке. Его бизнес, его работа перестали для него существовать. Куда-то канули и общественные интересы, словно их вообще никогда не было. Даже семья стала ему чужой, только в какой-то незначительной части его существа он смутно помнил, что эти люди — его дети. Однако это уже не составляло жизненного интереса и относилось скорее к истории. Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы понять, какое отношение они имеют к нему. Даже жена почти перестала для него существовать. Она перешла в разряд тьмы — как боль внутри. По странному стечению обстоятельств, темнота, где жила боль, и темнота, где пребывала жена, были идентичны. Все его мысли и представления стерлись и слились воедино, и теперь жена и всепоглощающая боль стали одной и той же тайной силой, направленной против него, которую он упорно старался не замечать. Он никогда не пытался вытащить этот кошмар на свет Божий и только знал, что существует внутри него некое темное место, где укрылось нечто, что время от времени иногда выходит оттуда и не дает ему жить. Но он ни разу не осмелился взглянуть в глаза этому чудовищу, предпочитая игнорировать его существование. Он смутно ассоциировал его с женой, разрушительницей — боль, крах, темнота были одновременно и ею.
Он очень редко видел жену. Она почти все время проводила в своей комнате, выходила оттуда не часто и тогда, вытянув шею, спрашивала у мужа тихим, равнодушным голосом, как он себя чувствует. И он отвечал ей так, как привык отвечать последние тридцать лет: «Не хуже, чем обычно, дорогая». Однако, несмотря на эту защиту в виде стереотипа, он боялся ее, до смерти боялся.
Всю жизнь он был верен своим принципам и никогда не терял самообладания. И сейчас предпочел бы скорее умереть, чем потерпеть открыто поражение, предпочел бы умереть, так и не узнав, каковы были его истинные чувства к жене. Всю жизнь он повторял: «Бедняжка Кристиана, она так вспыльчива». Подобное отношение он сохранил и сейчас, воля его не была сломлена, он испытывал к жене жалость, а не враждебность: жалость была его щитом и охраной, его верным оружием. Ему и на самом деле было жаль жену — такую горячую и вспыльчивую.
Правда, теперь жалость, по мере того как уходила жизнь, ослабевала, и на первое место выдвигался страх, больше похожий на ужас. Но он знал, что умрет раньше, чем расколется броня из его жалости, он умрет как насекомое, которое погибает, когда треснет панцирь. В этом его шанс. Другие будут жить и узнают смерть и последующий процесс безнадежного хаоса еще при жизни. Его среди них не будет. Он вырвет у смерти победу.
Он всегда был верен своим взглядам, верен принципу милосердия и любви к ближним. Возможно, он даже любил ближних больше себя, пойдя дальше того, что требует заповедь. Пламя этой любви горело в его сердце и поддерживало в трудную минуту. На него работало много людей, он был крупный шахтовладелец. И никогда не забывал, что как христианин он ничем не выше своих рабочих. Нет, он считал себя даже ниже, словно бедность и тяжелый труд приближали к Богу. Он был глубоко убежден, что именно рабочие, шахтеры имели шансы спасти свои души. Чтобы быть ближе к Богу, надо быть ближе к шахтерам, его жизнь должна походить на их жизнь. Подсознательно он почитал их за кумиров, за воплощенную волю Бога. В них он боготворил высокую, великую, полную сочувствия и одновременно легкомыслия божественную природу человечества.
И все это время жена противостояла ему, подобно одному из великих демонов ада. Холодная, похожая на хищную птицу, с завораживающей красотой и сдержанностью сокола, она билась о прутья его филантропии, как посаженный в клетку сокол, и так же, как сокол, ушла в себя. В силу обстоятельств, так как весь мир объединился, чтобы сделать клетку непробиваемой, она стала его пленницей — он оказался сильнее. То, что она была пленницей, только усиливало его страсть. Он всегда любил ее, любил так сильно, как только мог. В клетке ей ни в чем не было отказа, ей все позволялось.
Но она почти впала в безумие. Страстная, надменная натура не могла смириться с унизительной, граничащей с заискиванием, тотальной добротой мужа. Он, однако, не обманывался на счет бедняков, понимая, что те приходят и жалуются на жизнь, чтобы «доить» его самым бессовестным образом. К счастью, многие шахтеры были слишком гордыми, чтобы обращаться за помощью, слишком независимыми, чтобы клянчить милостыню у его дверей. И все же в Бельдовере, как и везде, хватало ноющих бездельников, готовых на брюхе ползти за подачкой, тех, что подобно вшам паразитируют на теле общества. Когда Кристиана Крич видела, как по дороге к дому плетутся с похоронными лицами две очередные женщины в черных одеяниях, в ней пламенем вспыхивал гнев. У нее возникало желание спустить на них собак: «Ату, Рип! Ату, Ринч! Рейнджер! А ну-ка, мальчики, гоните этих попрошаек прочь!» Но все слуги во главе с дворецким Краутером были преданы мистеру Кричу. Когда же муж отсутствовал, она сбегала вниз и тигром набрасывалась на униженных просителей: «Что вам надо? Ничего вы здесь не получите. Тут вам делать нечего. Симпсон, прогони их и закрой ворота».
Слугам приходилось повиноваться. А она стояла и неотрывно смотрела, как слуга сконфуженно гонит прочь людей в темных одеждах, словно те были курами, забредшими на чужой двор.
Но просители узнавали через сторожа, когда мистер Крич бывает дома, и приурочивали к этому времени свои посещения. Не счесть, сколько раз в первые годы супружеской жизни Краутер осторожно стучался в дверь:
— К вам пришли, сэр.
— Кто?
— Грококи, сэр.
— Что им нужно? — В голосе мужа звучало не только раздражение, но и удовольствие. Он любил, когда к нему обращались за помощью.
— Что-то с ребенком, сэр.
— Проводи их в библиотеку и скажи, чтобы после одиннадцати утра не приходили.
— Почему ты не можешь спокойно поесть? Прогони их! — требовала жена.
— Ну что ты! Мне нетрудно их выслушать.
— Сколько еще бездельников придет сегодня? Почему бы им вообще здесь не поселиться? Они скоро вытеснят меня с детьми.
— Дорогая, ну что мне стоит послушать, что они скажут. Если случилась беда, мой долг помочь.
— Ну, конечно… Твой долг — звать сюда этих крыс, которые только и ждут, чтобы вцепиться тебе в горло.
— Кристиана, что ты говоришь! Не будь такой жестокой!
Тут она неожиданно выходила из комнаты и шла прямиком в кабинет. Там, словно в приемной у врача, сидели жалкие просители.
— Мистер Крич не может к вам выйти. В это время дня он не принимает. Вы что, считаете его своей собственностью, раз являетесь когда вам угодно? Придется уйти — ждать вам нечего.
Несчастные люди вставали в смущении. Но за женой в кабинет входил бледный, чернобородый мистер Крич, который подтверждал:
— Да, я не люблю, когда приходят не вовремя. Утром я выслушаю вас всех, но днем у меня много дел. Так что же случилось, Джиттенз? Как там твоя женушка?
— Совсем ослабела, мистер Крич. Чуть жива, она…
Иногда миссис Крич думала, что ее муж, как диковинная траурная птица, кормится несчастьями других. Ей казалось, что он не может успокоиться, пока на него не выльют очередные отвратительные помои, которые он проглатывал с сочувствующим и довольным видом. Если б не несчастья, постоянно случавшиеся в мире, он потерял бы raison d’être[67], как потерял бы его гробовщик, если б прекратили хоронить людей.
Миссис Крич замкнулась в себе, она отдалилась от этого мира, где царила убогая демократия. Зловещий обруч плотно стянул сердце, ее изоляция была тяжелой и мучительной, сопротивление — пассивным, но упорным, как у посаженного в клетку сокола. Шли годы, она все больше теряла связь с миром, была рассеянна и, казалось, погружена в некую абстрактную реальность, не имевшую отношения к действительности. Она бродила по дому и окрестностям, во все старательно вглядывалась, но ничего не видела. Говорила она мало, плохо ощущая связь с окружением. Она даже не думала, целиком поглощенная противостоянием, как отрицательный полюс магнита.
Она родила много детей, перестав с течением времени противиться мужу — и на словах, и в поступках. Не обращая на него внимания, она, однако, подчинялась ему, позволяя делать с собой что он хочет. Она и тут была похожа на сокола, угрюмо мирившегося с неизбежным. В отношениях ее с мужем, молчаливых отношениях незнакомцев, была внушающая благоговение тайна и стремление к взаимному разрушению. Муж, преуспевающий в мирских делах, все больше утрачивал жизненную силу, она изливалась из него, как при кровоизлиянии. А у нее, нахохлившейся, как сокол в неволе, сердце оставалось все таким же горячим и пылким, хотя сознание было вконец расстроенным.
Итак, пока силы совсем его не покинули, он приходил к жене и обнимал ее. Внушающий ужас бесстрастный, разрушительный огонь, горевший в ее глазах, только возбуждал его. Так было, пока из него не вытекла вся жизненная сила, а потом он стал бояться ее больше всего на свете. И в то же время постоянно внушал себе, как ему повезло, как сильно и целомудренно любит он жену с того самого дня, как впервые ее увидел. Она представлялась ему чистой и непорочной, холодным пламенем, открывшимся только ему, пламенем пола, который в его сознании был цветком из снега, снежинкой. Этот прекрасный снежный цветок он желал бесконечно. А сейчас он умирал, и все его мысли и толкования остались без изменений. Они умрут вместе с ним. А до тех пор будут для него непреложной истиной. Только смерть обнаружит великолепное совершенство этой лжи. А пока жена будет его Белоснежкой. Он подчинил ее себе, и эта покорность — свидетельство бесконечной чистоты, ненарушенной девственности, которой он не сумел ее лишить.
Жена не ориентировалась во внешнем мире, но ее внутренний мир был цельным и не пострадавшим. Просто она сидела в своей комнате, как вялый, взъерошенный сокол, сидела неподвижно, ни о чем не думая. Ее дети, которых она так судорожно любила раньше, почти ничего для нее не значили. Все прежнее ушло, теперь она была совсем одна. Только ослепительную красоту Джеральда она еще как-то замечала. Однако в последнее время, когда он встал во главе семейного бизнеса, мать и на него перестала обращать внимание. Отец же, находясь при смерти, стал относиться к нему с особым участием. Прежде они враждовали. Джеральд боялся и презирал отца, в детские и юношеские годы он старательно его избегал. Отец часто чувствовал настоящую неприязнь к старшему сыну, хотя никогда этого не показывал. Он старался не замечать Джеральда, подолгу оставляя его одного.
"Влюбленные женщины" отзывы
Отзывы читателей о книге "Влюбленные женщины". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Влюбленные женщины" друзьям в соцсетях.