Мы проходим долгий путь после смерти, начиная с того момента, когда душа, тяжко страдая, покидает тело, оставляет органическую оболочку, как падающий с дерева лист. Мы расстаемся с жизнью и надеждой, уходим от мира, творчества и свободы, вступаем на долгий африканский путь одного лишь чувственного познания — познания тайны смерти.

Беркин понимал теперь, что процесс этот очень долог: тысячелетия проходят после гибели творческого духа. Он понимал также, что не раскрыты еще величайшие тайны, плотские, безрассудные, отвратительные тайны, более темные, чем фаллический культ. Насколько дальше фаллического знания пошли в своей извращенной культуре жители Западной Африки? Намного дальше. Беркин вновь мысленно увидел женскую фигурку — вытянутое, длинное, очень длинное тело, неестественно тяжелые ягодицы, длинную, скованную обручами шею, жучье, с мелкими чертами лицо. Она находилась далеко за пределами фаллического знания — эта еле уловимая чувственная реальность, непостижимая в рамках фаллического культа.

Так что оставался этот внушающий ужас африканский путь, и его надо пройти. Но у белых народов он был другим. Белым народам, живущим ближе к арктическому северу, просторной абстракции из снега и льда, суждено постичь тайну смерти во льдах, в белой абстракции снега. Что же до жителей Западной Африки, находившихся во власти раскаленных песков смертоносной Сахары, то им было уготовано познать разрушительную силу солнца, тайну гниения под солнечными лучами.

Неужели оставалось только это? Значит, пришло время покончить со счастливым творческим существованием, выходит, настал этот момент? И творческий период закончился? И остался только этот непонятный, жуткий эпилог — познание разрушения, смерти, африканское знание, перенесенное в наш мир — светловолосых, голубоглазых северян?

Беркин подумал о Джеральде — одном из удивительных белокожих демонов севера, рожденных в тайне гибельного холода. Выходит, ему суждено и умереть в этой тайне — смерти от полного холода. Не был ли он вестником, знамением того, что весь мир растворится в снежной белизне?

Беркин почувствовал страх. Кроме страха, после всех этих размышлений он испытывал еще и усталость. Внезапно напряженная сосредоточенность ушла, он не мог больше думать об этих тайнах. Существовал еще один путь — свободы. Можно было войти в рай независимого существования, стать личностью, отдающей предпочтение свободе перед любовью и стремлением к брачному союзу, личностью, побеждающей взрывы эмоций; это восхитительное состояние гордого одиночества позволяет принимать на себя долгосрочные обязательства перед другими или другой, не сопротивляться узам любви, однако никогда не отказываться от своей независимости, как бы ни было сильно чувство.

Другой путь был. И следовало выбрать именно его. Но Беркин подумал об Урсуле. Какая она нежная и чувствительная, какая гладкая, почти атласная у нее кожа! Она на самом деле очень деликатная и впечатлительная. Почему он забыл об этом? Нужно немедленно идти к ней. Он должен просить ее стать его женой. Им нужно пожениться как можно скорее — взять на себя определенные обязательства, вступить в определенные отношения. Нужно тут же идти к ней и делать предложение. Нельзя терять ни минуты.

Беркин поспешил в Бельдовер, не чуя под собой ног. Вместо поселка, беспорядочно разбросанного на склоне холма, он вдруг увидел городок, как бы обнесенный крепостной стеной, а в нем прямые красивые улицы с шахтерскими домами. Беркин даже подумал, что городок похож на Иерусалим. Мир стал каким-то нереальным.

Розалинда открыла ему дверь. От неожиданности девочка вздрогнула, потом сказала:

— Сейчас позову отца.

С этими словами она удалилась, оставив Беркина в холле. Он стал разглядывать репродукции Пикассо[86], их недавно развесила здесь Гудрун. Когда вошел Уилл Брэнгуэн, опуская на ходу закатанные рукава рубашки, Беркин любовался видом земли на рисунках — под кистью художника она обрела колдовскую, чувственную плоть.

— Одну минуту, — сказал Брэнгуэн. — Сейчас надену пиджак. — И он ненадолго исчез. Вскоре вернулся и, приглашая гостя в гостиную, сказал:

— Прошу меня извинить. Я работал в сарае. Прошу пожаловать.

Беркин вошел в гостиную и сел. Он видел перед собой бодрого краснощекого мужчину с узким лбом и блестящими глазами, над чувственными, полными губами темнели аккуратно подстриженные усы. Как странно, что это человеческое существо! Что бы ни думал о себе сам Брэнгуэн, как бы ни красовался, это не имело значения. Беркин не мог разглядеть в нем ничего, кроме непонятной, лишенной смысла мешанины из страстей, желаний, в том числе подавленных, традиционных представлений и механических идей — все они сосуществовали в этом худощавом человеке с бодрым, оптимистическим выражением лица. Он почти достиг пятидесятилетия, а у него и сейчас в голове была та же путаница, что в двадцать лет. Как мог он быть отцом Урсулы, когда сам не состоялся как человек? Ему не дано быть настоящим родителем. Он мог передать по наследству только плоть, но не дух. Дух пришел к ней не от предков, а неведомо откуда. Ребенок — дитя тайны, в противном случае он остается неполноценным.

— А погодка вроде улучшается, — сказал Брэнгуэн после недолгой паузы. Между мужчинами не было ничего общего.

— Да, — согласился Беркин. — Два дня назад было полнолуние.

— Ага. Значит, вы верите, что луна влияет на погоду?

— Да нет. Я мало в этом смыслю.

— Знаете, что говорят? Луна и погода могут меняться одновременно, но сами изменения луны на погоду никак не влияют.

— Вот как? — отозвался Беркин. — Я этого не слышал.

Воцарилось молчание. Потом Беркин сказал:

— Наверное, я вам помешал? На самом деле я пришел к Урсуле. Она дома?

— Кажется, нет. По-моему, ушла в библиотеку. Пойду взгляну.

Беркин слышал, как он наводит справки в столовой.

— Ее нет, — сказал Брэнгуэн, вернувшись в гостиную. — Но она скоро придет. Вы хотели поговорить с ней?

Беркин взглянул на отца Урсулы ясным, удивительно спокойным взглядом.

— По правде сказать, я пришел сделать ей предложение.

В золотисто-карих глазах пожилого мужчины вспыхнул огонек.

— О? — только и произнес он и опустил глаза, не выдержав спокойного, твердого взгляда Беркина. — Так она ждала вас?

— Не думаю, — ответил Беркин.

— Нет? А я и не предполагал такого развития событий. — Брэнгуэн сделал неловкую попытку улыбнуться.

При чем тут «развитие событий», подумал Беркин, а вслух сказал:

— Пожалуй, это и в самом деле довольно неожиданно. — Но его отношения с Урсулой были так необычны, что он тут же прибавил: — Хотя не знаю…

— Значит, неожиданно? Вот как? — В голосе Брэнгуэна сквозило недоумение и даже досада.

— Только в каком-то смысле, — поправился Беркин.

Мужчины помолчали, а потом Брэнгуэн сказал:

— Она поступает как хочет.

— Я знаю, — спокойно отозвался Беркин.

Брэнгуэн снова заговорил, его громкий голос дрогнул от волнения:

— Хотя я предпочел бы, чтобы она в этом деле не спешила. Потом будет поздно локти кусать.

— Это никогда не поздно, — возразил Беркин.

— Что вы имеете в виду? — спросил отец Урсулы.

— Если один из супругов сожалеет, что вступил в брак, супружеству конец, — сказал Беркин.

— Вы так думаете?

— Да.

— Ну, что ж, это ваш взгляд на вещи.

«Возможно, и так. Что до вашего взгляда, Уильям Брэнгуэн, то он требует объяснений», — подумал про себя Беркин.

— Думаю, вы знаете, что мы за люди? И какое воспитание она получила?

«Не сомневаюсь, что ей здорово от тебя доставалось», — подумал Беркин, вспомнив, как наказывали в детстве его самого, а вслух повторил: — Знаю ли я, какое воспитание она получила?

Казалось, он нарочно злит Брэнгуэна.

— Уверяю, мы дали ей все, что нужно для девушки, все, что было в наших силах, — сказал Брэнгуэн.

— Нисколько не сомневаюсь, — заверил его Беркин.

Воцарилось опасное молчание. В отце Урсулы нарастало раздражение. Само присутствие Беркина было для него естественным раздражителем.

— И мне не хочется, чтобы она изменила заложенным в нее принципам, — сказал он изменившимся голосом.

— Что? — переспросил Беркин.

Односложное слово бомбой взорвалось в мозгу Брэнгуэна.

— Что! Да не верю я во все ваши новшества и новомодные идеи — суетитесь, прыгаете, как лягушки в банке. Мне это не нравится.

Беркин смотрел на него спокойным, ясным взглядом. Противостояние между мужчинами усиливалось.

— Но разве стиль моей жизни и мои идеи можно назвать новомодными? — спросил Беркин.

— Ваши идеи? — Брэнгуэн почувствовал, что попался. — Я не имел в виду конкретно вас, — поправился он. — Я просто хотел сказать, что мои дети воспитаны в соответствии с религиозными убеждениями, которых придерживаюсь я сам, и мне не хочется, чтобы они от них отходили.

Вновь наступило напряженное молчание.

— А если они пойдут дальше? — спросил Беркин.

Отец колебался, чувствуя, что попал в затруднительное положение.

— Что вы имеете в виду? Я хочу сказать всего лишь, что моя дочь… — И замолк, поняв тщетность своих усилий. Он видел, что запутался.

— Понимаю, — сказал Беркин. — Я никому не желаю зла и давить ни на кого не собираюсь. Урсула вольна делать что хочет.

Найти понимание не удалось, и на этот раз молчание воцарилось надолго. Беркину стало скучно. Отец Урсулы не умел мыслить логически, он повторял навязшие в ушах прописные истины. Глаза молодого человека остановились на лице пожилого мужчины. Брэнгуэн поднял голову и увидел, что Беркин смотрит на него. На лице отца отразились немой гнев, унижение и комплекс неполноценности.

— Вера — это одно, — сказал он. — Но я скорее предпочту увидеть дочерей мертвыми, чем в подчинении у первого мужчины, который их пожелает.

Недобрый огонек вспыхнул в глазах Беркина.

— На это я могу вам сказать только одно: если кто и будет в подчинении, то я, а не ваша дочь.

Опять возникла пауза. Отец пребывал в явном замешательстве.

— Да, конечно, она любит поступать по-своему, — сказал он. — Так всегда было. Я делал для них все, но кто это помнит? Они думают только о себе. Но она должна считаться и с нами — с матерью и со мной…

Брэнгуэн задумался.

— Вот что я вам скажу. Я предпочел бы скорее сам зарыть их в землю, чем видеть, что они живут той беспутной жизнью, какую многие ведут в наше время. Скорее сам зарыл бы…

— Но, видите ли, — медленно произнес Беркин, голос его звучал довольно устало: новый поворот в разговоре его не интересовал, — они вряд ли дадут вам или мне себя похоронить. Это невозможно.

Брэнгуэн смотрел на него с выражением бессильной ярости.

— Я не знаю, зачем вы пришли к нам, мистер Беркин, — сказал он, — не знаю, чего вам надо. Но мои дочери — это мои дочери, и мой долг — приглядывать за ними по мере сил.

Беркин нахмурился, в глазах появилась насмешка. Однако ему удалось сохранить выдержку. Мужчины помолчали.

— У меня нет возражений против вашего брака с Урсулой, — сказал наконец Брэнгуэн. — Я вообще ничего не решаю — как она сама захочет, так и будет.

Беркин отвернулся, он смотрел в окно, стараясь ни о чем не думать. К чему вообще этот разговор? Бессмысленно его поддерживать. Надо дождаться прихода Урсулы, поговорить с ней и уйти. Он не станет препираться с ее отцом. В этом нет необходимости, и сам он ни в коем случае не будет провоцировать ссору.

Мужчины сидели в полном молчании. Беркин с трудом осознавал, где находится. Он пришел, чтобы сделать предложение, — что ж, значит, он дождется Урсулы и все ей выложит. Каков будет ее ответ? Об этом Беркин не думал. Он скажет то, ради чего пришел сюда, — о том, что будет дальше, он не думал. Окружению, в которое попал, он не придавал никакого значения. Казалось, все предопределено. Сейчас Беркин мог думать только об одном. Все остальное отступило на задний план. Решение его проблемы зависело от случая.

Через какое-то время они услышали стук калитки и увидели, как Урсула поднимается по ступеням с книгами под мышкой. Выражение ее лица было, как обычно, безмятежным и рассеянным, это рассеянное выражение всегда выводило отца из себя: дочь словно была в другом месте, не участвуя в жизни семейства. Его сводила с ума ее способность созидать собственный духовный свет, не имеющий ничего общего с реальностью, и сиять в нем, словно ее освещало настоящее солнце.

Было слышно, как Урсула прошла в столовую и положила книги на стол.

— Ты принесла мне книгу для девушек? — спросила Розалинда.

— Принесла. Но я забыла, какую именно ты просила.

— Вот так ты всегда! — сердито воскликнула Розалинда. — Но как ни странно, ты принесла именно ту, что надо.