Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины

— Я мог швырнуть тебя на ковер, если б не сдерживался, — продолжал, задыхаясь, Джеральд. — Но ты здорово меня отделал.

— Ты гораздо сильнее меня, — Беркин с трудом протолкнул эти слова в горло, — и легко мог вырвать победу.

Сердце его вновь страшно заколотилось, и он замолк.

— Я даже не подозревал, что ты такой сильный. Фантастически сильный. — Джеральд все еще не мог отдышаться.

— Меня ненадолго хватает, — отозвался Беркин. Сознание по-прежнему находилось вне тела, это оно реагировало на слова Джеральда, однако теперь немного приблизилось: гулкие, мощные удары в груди поутихли, дав возможность сознанию вернуться на место. Беркин вдруг понял, что всей своей массой навалился на мягкое, податливое тело другого мужчины. Это его озадачило: ему казалось, что он давно лежит отдельно. Собравшись с силами, он сел рядом, чувствуя себя все так же скверно и неуверенно, и, чтобы обрести равновесие, оперся на руку, коснувшись при этом руки распростертого на ковре Джеральда. Неожиданно тот мягко накрыл своей рукой руку Беркина; силы еще не вернулись к ним, дыхание не установилось, руки же крепко сплелись. Беркин мгновенно отреагировал на прикосновение, по-дружески сильно сжав руку другого мужчины. Тот ответил тем же.

Нормальное сознание возвращалось — как прилив после отлива. У Беркина почти полностью восстановилось дыхание. Джеральд осторожно высвободил руку. Беркин медленно, с еще затуманенным сознанием встал, подошел к столу и налил себе виски с содовой. Джеральд последовал его примеру.

— Борьба была что надо, — сказал Беркин, глядя на Джеральда невидящими глазами.

— Да уж, — согласился Джеральд. Окинув взглядом худощавую фигуру своего противника, он прибавил: — Ты не очень устал?

— Нет. Нужно бороться, стараться победить, не бояться ближнего боя. Это способствует здоровью.

— Ты так думаешь?

— Да. А ты?

— Я тоже, — сказал Джеральд.

Между репликами были длительные паузы. Борьба имела для них особое значение, суть которого они не понимали.

— Духовно и интеллектуально мы близки, теперь до какой-то степени сблизились и физически. Это только закономерно.

— Да, конечно, — согласился Джеральд. И вдруг, удовлетворенно рассмеявшись, прибавил: — Все это так удивительно. — И красивым жестом повел плечами.

— Не понимаю, — сказал Беркин, — почему нужно искать этому оправдание.

— Я тоже.

Мужчины стали одеваться.

— Я нахожу тебя красивым, — сказал Беркин, — и это тоже приятно. Надо получать радость от всего.

— Ты считаешь меня красивым — то есть красивым физически? — спросил Джеральд; глаза его блестели.

— Да. У тебя северный тип красоты — словно отблеск снега на солнце — и складное, пластичное тело. Оно тоже вызывает восхищение. Всему надо радоваться.

Джеральд, хрипло рассмеявшись, сказал:

— Такой взгляд имеет право на существование. От себя могу прибавить, что теперь чувствую себя лучше. Борьба мне помогла. Хочешь, выпьем на брудершафт?

— Можно. Думаешь, это гарантия?

— Не знаю, — рассмеялся Джеральд.

— Во всяком случае, теперь мы чувствуем себя свободнее и раскованнее, а ведь этого мы и добивались.

— Вот именно, — подтвердил Джеральд.

Они переместились к камину — с графинчиками, бокалами и закусками.

— Перед сном мне всегда надо немного поесть, — признался Джеральд. — Тогда лучше спится.

— У меня все наоборот, — сказал Беркин.

— Вот как? Значит, мы не так уж и похожи. Пойду, надену халат.

Оставшись один, Беркин задумчиво смотрел на огонь, мысли его унеслись к Урсуле. Похоже, она снова воцарилась в его сознании. Вернулся Джеральд — в эффектном халате из плотного шелка в широкую черно-зеленую полоску.

— Вид шикарный, — отметил Беркин, разглядывая свободного покроя халат.

— Купил в Бухаре. Мне нравится.

— Мне тоже.

Как разборчив Джеральд в одежде, думал про себя Беркин, какие дорогие носит вещи! Шелковые носки, изящные запонки, шелковое белье и подтяжки. Любопытно! Вот и еще одно различие! Сам Беркин был небрежен в одежде, не придавая значения внешнему виду.

— Я хочу сказать, — начал Джеральд — было видно, что он уже некоторое время размышляет над этим, — что ты странный человек. Необыкновенно сильный. А ведь по внешнему виду этого не скажешь, вот что удивительно.

Беркин рассмеялся. Глядя на красивого светловолосого мужчину, который великолепно смотрелся в роскошном халате, он не мог не осознавать, как велика между ними разница — возможно, не меньше, чем между мужчиной и женщиной, — только в другом отношении. Но не это занимало сейчас его мысли — в его жизнь вновь властно вошла Урсула. Джеральд отступил на второй план, его образ померк.

— А ведь я сегодня сделал предложение Урсуле Брэнгуэн, — неожиданно признался он.

На лице Джеральда отразилось несказанное удивление.

— Предложение?

— Да. Почти официальное, сначала, как и положено, поговорил с ее отцом, — впрочем, это получилось случайно и скорее пошло во вред.

Джеральд продолжал удивленно смотреть на друга, словно не понимал, о чем идет речь.

— Ты хочешь сказать, что в здравом уме отправился к Брэнгуэну просить руки его дочери?

— Да, — ответил Беркин, — именно это я и сделал.

— А с ней ты перед этим хоть говорил?

— Нет, не говорил. На меня вдруг словно накатило, и я пошел туда, чтобы просить ее стать моей женой. Но дома был только отец, и потому я вначале обратился к нему.

— И просил его согласия? — заключил Джеральд.

— Ну да.

— А с ней так и не поговорил?

— Поговорил. Она пришла позже. Так что я и ей все сказал.

— И что она ответила? Ты уже жених?

— Как бы не так! Она сказала, что не терпит, когда на нее давят.

— Что сказала?

— Не терпит, когда на нее давят.

— «Сказала, что не терпит, когда на нее давят». А что она имела в виду?

Беркин пожал плечами.

— Не могу тебе точно сказать. Думаю, не хотела, чтобы ее озадачивали именно в тот момент.

— Вот как? И что ты сделал?

— Ушел и направился сюда.

— Никуда больше не заходил?

— Нет.

Джеральд смотрел на него удивленно и весело. Ему было трудно понять эту ситуацию.

— Неужели все это правда?

— До последнего слова.

— Ну и ну!

Джеральд откинулся в кресле, вид у него был ужасно довольный.

— Отлично, — сказал он. — Значит, ты пришел сюда, чтобы помолиться своему ангелу-хранителю?

— Помолиться?

— Похоже на то. Разве ты не этим занимался?

Теперь Беркин не понимал, к чему клонит Джеральд.

— И что дальше? — продолжал Джеральд. — Как я понимаю, твое предложение остается в силе?

— Полагаю, да. Поначалу я поклялся, что пошлю их всех к чертям собачьим. Но теперь думаю, что через какое-то время повторю предложение.

Джеральд внимательно следил за другом.

— Выходит, ты влюблен? — спросил он.

— Думаю… я ее люблю, — ответил Беркин, вид у него был спокойный и сосредоточенный.

Джеральд просиял от удовольствия, словно эти слова доставили радость лично ему. Потом его лицо приняло соответствующее моменту серьезное выражение; он важно кивнул:

— Должен сказать, я всегда верил в любовь… настоящую любовь. Только где ее в наше время найдешь?

— Не знаю, — ответил Беркин.

— Редкое чувство, — сказал Джеральд и, помолчав, прибавил: — Сам я никогда его не испытывал… то, что у меня было, любовью не назовешь. Да, я был охоч до женщин, по некоторым даже сходил с ума. Но к любви это не имело никакого отношения. Не думаю, что какую-нибудь женщину любил больше тебя, хотя мое отношение к тебе другого характера. Ты меня понимаешь?

— Да. Не сомневаюсь — ты никогда не любил женщину.

— Значит, ты это чувствуешь? А как тебе кажется, смогу я когда-нибудь полюбить? Понимаешь, о чем я? — Он приложил руку к груди, словно хотел что-то оттуда извлечь. — Я имею в виду, что… нет, не могу объяснить, но в душе это чувствую.

— Что же все-таки?

— Не могу найти подходящих слов. Но в любом случае что-то постоянное, не подвластное переменам…

Его глаза блестели, в них сквозила некоторая озадаченность.

— Смогу ли я так относиться к женщине? — спросил он с волнением.

Беркин посмотрел на него и покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Ничего не могу сказать.

Джеральд замер, дожидаясь ответа друга, словно тот мог определить его судьбу. Услышав ответ, откинулся в кресле.

— Вот и я… вот и я не знаю.

— Мы с тобой разные люди, — заметил Беркин. — Как я могу знать твое будущее.

— Не можешь, — согласился Джеральд. — И я не могу… Но начинаю сомневаться…

— Что сможешь полюбить женщину?

— Ну… да… что настоящая любовь существует…

— Ты в этом сомневаешься?

— Скажем, начинаю сомневаться.

Последовало долгое молчание.

— В жизни много возможностей, — сказал Беркин. — Путь не один — есть выбор.

— Знаю. Я тоже так думаю. И заметь — мне все равно, какой выпадет мне жребий, все равно — при условии, что я не буду чувствовать… — Джеральд сделал паузу, лицо его приняло непроницаемое, равнодушное выражение, — нет, что я буду чувствовать: я жил… безразлично как, — только бы знать, что я…

— Состоялся, — закончил Беркин.

— Можно сказать и так. Мы с тобой употребляем разные слова.

— Но имеем в виду одно и то же.

Гудрун уехала в Лондон, где у нее на пару с другом открылась выставка; она собралась в очередной раз сбежать из Бельдовера и подыскивала себе подходящее занятие. Подвернись что-нибудь, она тут же вспорхнет и улетит. От Уинифред Крич она получила письмо, украшенное рисунками.

«Отец тоже ездил в Лондон, проходил медицинское обследование. Поездка его очень утомила. Доктора рекомендовали ему больше отдыхать, и теперь он почти не покидает постели. Отец привез мне прелестного фаянсового попугая дрезденской школы, фигурку пахаря и двух мышек, карабкающихся на стебель, — тоже из фаянса. Мышки — работы копенгагенских мастеров. Они мне нравятся больше всех, только слишком уж блестят, а в остальном очень милы, — хвостики тоненькие и длинные. А вот блестят будто стеклянные. Я понимаю, все дело в глазури, но мне это не по душе. Джеральду нравится пахарь, у него рваные штаны, он идет за волом. Думаю, крестьянин из немцев. Только белый и серый цвет — белая рубашка, серые брюки, но все такое чистенькое, блестящее. А вот мистер Беркин в восторге от стоящей в гостиной пастушки, пасущей ягненка под цветущим боярышником, ее юбка расписана цветками нарцисса. Но статуэтка — сущая глупость: ягненок не похож на настоящего ягненка, и сама девушка тоже выглядит дурочкой.

Дорогая мисс Брэнгуэн, когда вы вернетесь? Вас здесь так не хватает. Я вкладываю в письмо мой рисунок — отец, сидящий в постели. Он выражает надежду, что вы не оставите нас. О, дорогая мисс Брэнгуэн, я верю, что не оставите. Возвращайтесь скорей и нарисуйте хорьков, они такие очаровашки, лучше не придумаешь. Мы можем вырезать их из остролиста — резвящимися в листве. Давайте попробуем — они такие прелестные.

Отец говорит, нам нужна студия. Джеральд предлагает использовать прекрасное помещение над конюшнями, надо только прорезать окна на скатах крыши — это несложно. Тогда вы могли бы проводить у нас целые дни и работать; мы можем жить в студии, как два настоящих художника, — вроде мужчины с картины, висящей в холле, — он еще держит в руках сковородку, а стены вокруг пестрят рисунками. Я мечтаю быть свободной, жить независимой жизнью художника. Джеральд говорит отцу, что только художник свободен: ведь он живет в собственном, воображаемом мире…»

В письме Гудрун уловила подспудные намерения семейства. Джеральд ждал ее в Шортлендзе и использовал Уинифред как ширму. Мысли отца были только о дочери — в Гудрун он видел ее спасительницу. И Гудрун восхищалась его проницательностью. Девочка, и правда, была необыкновенная. Гудрун нравилась ее ученица, и она не возражала бы проводить дни в Шортлендзе, если будет студия. Школу она успела возненавидеть и жаждала свободы. Если ей отведут студию, где можно свободно творить, она будет безмятежно дожидаться перемен. Кроме того, Уинифред ее интересует, и она с удовольствием узнает ее ближе.

День, когда Гудрун должна была вновь появиться в Шортлендзе, стал для Уинифред чем-то вроде праздника.

— Преподнеси мисс Брэнгуэн при встрече букет цветов, — посоветовал с улыбкой Джеральд сестре.

— Что ты! — воскликнула Уинифред. — Как глупо!