Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины

— Не представляю, как одно может заменить другое, — недоверчиво произнес Джеральд.

— Не заменит, нет, но может быть таким же важным, таким же творческим и, если хочешь, таким же священным.

— Я знаю, — сказал Джеральд, — что ты веришь в нечто подобное. Но лично я такое испытать не могу. — Дружеским, но слегка неодобрительным жестом он положил руку на плечо друга. И с чувством превосходства улыбнулся.

Он был готов на заклание. Брак для него был равносилен этому. Он не возражал стать жертвой брачных уз, уподобиться заключенному, работающему в руднике под землей, который живет, не видя солнца, и знает только эту мрачную подземную деятельность. Он был готов с этим смириться. Брак — клеймо отверженного. И он был согласен жить с этим клеймом в преисподней, как обреченная на вечные муки душа. А вот вступить в чистые отношения с другой душой он не хотел. И не мог. Для него брак не сводился только к союзу с Гудрун. В его представлении брак означал принятие существующего миропорядка, определенных устоев, в которые он не верил, но был готов принять и тогда удалиться навечно в преисподнюю. Вот это он и сделает.

Был еще один путь: принять предложение Руперта о союзе — вступить в отношения доверия и любви с другим мужчиной, а впоследствии и с женщиной. Если у него получится такое с мужчиной, потом он сможет соединиться и с женщиной — не в законном браке, а в совершенном мистическом союзе.

Но он не мог на это пойти. Сковывало бесчувствие — то ли у него изначально отсутствовало желание, то ли оно истощилось. Возможно, не хватало воли. Ведь поначалу предложение Руперта его воодушевило. И все же он был рад, что отклонил его.

В понедельник днем на старой рыночной площади работал блошиный рынок. Как-то Урсула и Беркин отправились туда. У них несколько раз заходил разговор о меблировке, и им не терпелось взглянуть, не попадется ли там среди уймы барахла что-нибудь интересное, что захочется купить.

Старая рыночная площадь была не очень большая — голое место, выложенное гранитной брусчаткой, по краям несколько прилавков с фруктами. Располагался рынок в бедном городском квартале. По одну сторону ютились убогие домишки, рядом трикотажная фабрика — глухая стена с множеством продолговатых окон в конце; по другую — улочка с тротуаром из каменных плит — почти вся из магазинчиков и лавочек; и как венец всего — общественные бани из красного кирпича с башенными часами. По рынку слонялись приземистые, убогого вида люди, пахло довольно дурно. Отсюда отходило множество грязных улочек, создавая своеобразный муравейник нищеты. Время от времени длинный трамвай шоколадно-желтого цвета, сделав большой крюк, проезжал ниже трикотажной фабрики.

Урсула, похоже, очень возбудилась, оказавшись среди простого люда, на рынке подержанных вещей, среди гор старого белья, железного хлама, посуды, продаваемой целыми партиями, узлов невообразимой одежды. Они с Беркином неохотно прохаживались по узким проходам меж обветшалых предметов мебели. Беркин разглядывал товары, Урсула — людей.

Она с любопытством наблюдала за молодой беременной женщиной — та переворачивала матрац и заставляла молодого, но уже побитого жизнью мужчину делать то же самое. Молчаливая молодая женщина казалась деятельной и озабоченной, мужчина, напротив, всячески старался увильнуть от принятия решения. Он женился на ней из-за ребенка.

Когда оба проверили матрац, женщина спросила у старика, сидящего на стуле среди вещей, сколько матрац стоит. Он сказал, и женщина повернулась к молодому человеку. Тот выглядел пристыженным и смущенным. Он не отошел, но отвернулся и что-то пробормотал. Женщина снова стала энергично, с беспокойством теребить матрац, считать в уме и торговаться с неопрятным стариком. Все это время молодой человек покорно стоял рядом и выглядел пристыженным и несчастным.

— Взгляни, какое красивое кресло! — привлек Беркин внимание Урсулы.

— Какая прелесть! — воскликнула Урсула. — Оно изумительно!

Кресло было из простого дерева — возможно, березы, но исполнено такого неподдельного изящества, что при виде его, стоящего на грязном камне, слезы наворачивались на глаза, — квадратное кресло, очертания легкие и стройные, четыре короткие полоски дерева сзади напомнили Урсуле арфу.

— В прошлом оно было позолоченным, — сказал Беркин, — с плетеным сиденьем. Потом уже прибили эту деревяшку. Взгляни, тут под позолотой немного красного. Остальное — черное, за исключением тех мест, где краска сошла и видно потертое, лоснящееся дерево. Красота кресла — в исключительной соразмерности линий. Смотри, они бегут, встречаются, взаимодействуют. Деревяшка тут, конечно, не к месту — она разрушает ту легкость и единство, которые подчеркивало плетеное сиденье. И все же кресло мне нравится…

— И мне, — призналась Урсула.

— Сколько оно стоит? — спросил Беркин у продавца.

— Десять шиллингов.

— Вы нам доставите?..

Кресло купили.

— Как оно красиво! Как благородно! — восхищался Беркин. — Просто сердце разрывается. — Они шли вдоль груды хлама. — Моей любимой родине было что сказать, когда в ней создавали этот шедевр.

— А разве сейчас сказать нечего? — спросила Урсула — ей не нравилось, когда он говорил в таком тоне.

— Нечего. Когда я смотрю на это кресло, на это прекрасное кресло, я думаю об Англии, пусть даже об Англии времен Джейн Остин: ведь тогда англичане еще рождали живые идеи и испытывали при этом чистую радость. А сейчас мы можем только рыться в старье, чтобы найти нечто, дающее впечатление о прежней выразительности. Теперь нет былого производства — есть только пошлая механизация.

— Неправда, — воскликнула Урсула. — Почему нужно всегда хвалить прошлое и ругать настоящее? Что до меня, то я не в восторге от Англии времен Джейн Остин. Если хочешь, общество тогда было весьма материалистичным…

— Оно могло себе это позволить, — возразил Беркин, — будучи способно и на другое, на что мы уже не способны. Мы стали материалистами, потому что ни на что другое не годимся. Как ни старайся, а мы успешны только в производстве механизмов, а уж они — основа материализма.

Урсула погрузилась в угрюмое молчание. Она не следила за его словами. В ее душе зрел новый протест.

— Ненавижу твое прошлое. Меня тошнит от него, — воскликнула она. — Думаю, я ненавижу даже это старое кресло, хотя оно такое красивое. Но это не моя красота. Лучше бы оно сломалось, когда его время прошло, а не осталось укором и поводом для проповедей о прекрасном прошлом. Меня просто выворачивает от прекрасного прошлого.

— Но не так, как меня от проклятого настоящего, — сказал Беркин.

— Так же. Но настоящее я тоже ненавижу — просто не хочу, чтобы прошлое заняло его место. Не хочу это старое кресло.

Было видно, что Беркин не на шутку рассердился. Но потом взглянул на залитое солнцем небо над банями и смягчился. И даже рассмеялся.

— Ладно, — сказал он. — Не будем его покупать. Мне тоже все это надоело. Во всяком случае, нельзя продолжать жить останками былой красоты.

— Нельзя! — воскликнула Урсула. — Не хочу старья.

— Истина в том, что нам вообще не нужны вещи, — сказал Беркин. — Мне отвратительна мысль о собственном доме, мебели и прочем.

Его слова ее несколько озадачили. Потом она сказала:

— Мне тоже. Но надо где-то жить.

— Не где-то — везде, — ответил он. — Будем жить где придется, не оседать в одном месте. Я этого не хочу. Как только обретешь постоянное жилье и обставишь его, хочется бежать куда подальше. Сейчас, когда моя квартира у мельницы полностью отделана, она мне на дух не нужна. Ужасная тирания постоянного места, где каждый предмет мебели заявляет на тебя права.

Они отошли от рынка. Урсула прижалась к его плечу.

— А что же делать? — спросила она. — Должны же мы где-то жить. Мне хочется, чтобы меня окружали красивые вещи. Хочется естественного grandeur, splendour[111].

— Ты никогда не обретешь этого ни в доме, ни в обстановке, ни даже в красивой одежде. Дома, мебель, одежда — все это приметы старого мира, отвратительного человеческого общества. Если у тебя будет дом тюдоровской эпохи и старинная, великолепная мебель, то на тебя будет страшно давить прошлое — ужас! А если для тебя построит великолепный, современный дом сам Пуаре[112], на тебя будет давить что-то другое. Сплошной кошмар! Все собственность, собственность, это она закабаляет и превращает тебя в среднестатистического человека. А нужно быть подобным Родену[113], Микеланджело, оставившим после себя незаконченные работы — куски необработанного камня. Окружение должно быть эскизным, небрежным, неосновательным, чтобы тебя ничто не сдерживало, не ограничивало, не подавляло извне.

Урсула остановилась на улице, размышляя.

— Значит, у нас никогда не будет собственного пристанища, никогда не будет дома? — спросила она.

— Надеюсь, в этом мире не будет, — ответил Беркин.

— Но есть только этот мир, — возразила она.

Он только развел руками.

— Зато не придется обзаводиться собственным хозяйством, — сказал он.

— Но ты только что купил кресло, — упрекнула она его.

— Могу вернуться и сказать продавцу, что не беру его.

Урсула опять задумалась. Затем в ее лице что-то дрогнуло.

— Да, оно нам не нужно. Мне осточертели старые вещи, — сказала она.

— Да и новые тоже, — прибавил Беркин.

И они повернули назад.

Там в мебельном ряду они встретили все ту же молодую пару: беременную женщину и узколицего юношу. Она — белокурая, довольно приземистая, пухленькая; он — среднего роста, хорошо сложен, темные волосы выбиваются из-под кепки и падают на лоб, отчужденно взирает на все, как обреченный человек.

— Давай подарим кресло им, — предложила Урсула. — Видишь, они вьют гнездо.

— Тут я им не помощник, — заявил раздраженно Беркин, явно больше симпатизирующий отчужденному, застенчивому юноше, чем деятельной продолжательнице рода.

— Но именно это им надо — ничего больше, — настаивала Урсула.

— Прекрасно, — сказал Беркин. — Вот и займись этим. А я посмотрю.

Немного волнуясь, Урсула подошла к молодой паре, которая обсуждала достоинства железного умывальника, — впрочем, говорила женщина, а молодой мужчина смотрел затравленно, как заключенный, на уродливую вещь.

— Мы купили кресло, — сказала Урсула, — но оно нам не нужно. Хотите его? Мы будем рады, если вы возьмете.

Молодые люди удивленно взглянули на нее, не веря, что обращаются именно к ним.

— Вам нужно кресло? — продолжала Урсула. — Оно действительно очень красивое, но… но… — И она улыбнулась ослепительной улыбкой.

Молодые люди смотрели на нее во все глаза, потом значительно переглянулись, не зная, что делать. А юноша совсем стушевался, стараясь стать незаметным, как мышь.

— Мы хотим подарить его вам, — пояснила Урсула, теперь ее охватило смущение и страх перед ними. Ее внимание привлек молодой человек. Тихое, бездумное существо, его и мужчиной трудно назвать, порождение города, по странной прихоти судьбы — породистый и изящный, и еще — незаметный, нетерпеливый, странный. Прекрасные длинные и темные ресницы украшали глаза, в которых вместо мысли проглядывало нечто неприятное — темное, подернутое пеленой подсознание. Черные брови, изящные очертания фигуры. Он мог быть чудовищем и при том отменным любовником — так щедро его одарила природа. Под бесформенными брюками угадывались красивые чувственные ноги, в нем была гибкость, незаметность, шелковистость темноглазой, тихой мыши.

Глядя на него, Урсула невольно испытала frisson влечения. Женщина смотрела на нее с отвращением. Урсула тут же забыла молодого человека.

— Так нужно вам кресло или нет? — спросила она.

Юноша бросил на нее искоса оценивающий взгляд, равнодушный, почти пренебрежительный. Женщина вся подобралась. В ней была яркость и красота уличной торговки. Она не понимала, что нужно от них Урсуле, и потому держалась настороженно, враждебно. К ним подошел Беркин, он лукаво улыбался, видя испуг и замешательство Урсулы.

— В чем дело? — спросил Беркин, продолжая улыбаться. Он слегка прищурился, и в его глазах появилось то же двусмысленное и смеющееся выражение, что и у этих двух горожан. Юноша кивком указал на Урсулу и спросил с дружелюбным, насмешливым любопытством:

— Чего ей надо, а? — И криво улыбнулся.

Беркин взглянул на него иронически из-под небрежно приспущенных век.

— Хочет подарить вам кресло — вот это, с ярлыком, — ответил он, указывая на предмет разговора.

Юноша посмотрел на кресло. В мужском, не знающем классовых различий, взаимном понимании была непонятная враждебность.

— Зачем ей надо отдавать его нам, мистер? — задал он Беркину вопрос — небрежно, как старому приятелю. Такой фамильярный тон оскорбил Урсулу.