Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины

— Она подумала, что кресло вам понравится — оно и правда красивое. Мы купили его, но оно нам не нужно. Если не хотите — не берите, только не пугайтесь, — прибавил Беркин с насмешливой улыбкой.

Юноша смотрел на него — в его взгляде смешались неприязнь и симпатия.

— А почему вы не возьмете его себе, раз уж купили? — спросила женщина с холодной недоверчивостью. — Решили, что оно не так уж и красиво? А может, боитесь, что в нем что-то есть, а?

Она смотрела на Урсулу с восхищением и некоторым чувством обиды.

— Мне это не приходило в голову. Да нет, дерево слишком тонкое, — сказал Беркин.

— Видите ли, — вмешалась Урсула, ее лицо светилось доброжелательством. — Мы решили пожениться и подумали, что надо купить что-то из мебели. А сейчас приняли решение: ничего не покупать и уехать за границу.

Раскрасневшаяся толстушка с признательностью смотрела на красивое лицо другой женщины. Они по достоинству оценили друг друга. Юноша стоял чуть поодаль, его бесстрастное лицо не меняло выражения, в тонкой полоске черных усов над довольно крупным ртом было что-то неприличное. Он был апатичный, закрытый — темный призрак, призрак трущоб.

— Хорошо живется некоторым, — сказала женщина, поворачиваясь к молодому человеку. Он не взглянул на нее, но по его губам пробежала улыбка, и он слегка изменил положение головы, что должно было означать согласие со словами женщины. Глаза же, словно затянутые темной пеленой, по-прежнему ничего не выражали.

— Это влетит вам в копеечку, — равнодушно, почти без интереса заявил молодой человек.

— Мы потеряем только десять шиллингов, — сказал Беркин.

Юноша изобразил на лице некое подобие улыбки.

— Недорого, мистер, — отозвался он. — Разводиться дороже.

— Мы еще даже не женаты, — сказал Беркин.

— И мы тоже, — громко объявила женщина. — Но в субботу наша свадьба.

И она вновь взглянула на юношу твердым, покровительственным взглядом — властным и в то же время нежным. Он слабо усмехнулся и отвел глаза. Женщина присвоила себе его юную мужественность, но помилуй Бог, ему-то что до этого! У него осталась глубоко запрятанная гордость и одиночество отщепенца.

— Удачи вам! — пожелал Беркин.

— И вам тоже, — отозвалась молодая женщина. И робко прибавила: — А когда вы поженитесь?

Беркин взглянул на Урсулу.

— Решать даме, — ответил он. — Стоит ей сказать слово — тут же бегу регистрироваться.

Урсула рассмеялась — смущенно и стыдливо.

— Чего спешить! — сказал юноша — за его улыбкой крылось нечто недосказанное.

— Попасть туда — не самое трудное. Вот прожить вместе долго, до самой смерти — это да! — сказала женщина.

Молодой человек отвернулся — словно эти слова задели его за живое.

— Чем дольше — тем лучше. Будем надеяться, — откликнулся Беркин.

— Вот это правда, мистер, — восхищенно поддержал его юноша. — Пока можно, радуйся жизни — что толку хлестать мертвого осла.

— Если только он не притворяется, — сказала женщина, глядя на молодого человека с нежностью более сведущего человека.

— Это, конечно, меняет дело, — насмешливо произнес юноша.

— Так вы берете кресло? — спросил Беркин.

— Да, берем, — ответила женщина.

Они направились к продавцу, красивый, но жалкий юноша плелся позади.

— Вот оно, — показал Беркин. — Сами донесете или оставить ваш адрес?

— Фред донесет. Пусть что-нибудь сделает для дома.

— Пусть хоть на что-нибудь сгодится, — с мрачным юмором произнес Фред, забирая кресло у продавца, — грациозные движения юноши были в то же время какими-то подобострастными, жалкими.

— Удобное кресло для мамочек, — отметил он. — Только жестковато — надо подушку положить. — И он поставил кресло на каменный настил.

— Разве оно не кажется вам красивым? — рассмеялась Урсула.

— Конечно, кажется, — сказала женщина.

— Вы хоть присядьте разок, раз уж его купили, — предложил юноша.

Урсула покорно села в кресло посреди рынка.

— Очень удобное, — сказала она. — Только жесткое. Сядьте сами, — предложила она молодому человеку. Но он отвернулся с грубоватой неуклюжестью, глянув на Урсулу живыми, яркими глазами проворной мыши.

— Не надо его баловать, — объяснила женщина. — Он не привык рассиживаться в креслах.

Молодой человек сказал, пряча усмешку:

— Зато привык таскать.

Они приготовились расходиться. Женщина поблагодарила их:

— Спасибо за кресло. Послужит — пока не развалится.

— Держи его как украшение, — посоветовал молодой человек.

— До свидания, до свидания, — попрощались Урсула и Беркин.

— Удачи вам, — сказал молодой человек и отвернулся, старательно избегая встречаться взглядом с Беркином.

Две пары разошлись в разные стороны. Урсула прижалась к плечу Беркина. Когда они отошли на некоторое расстояние, она оглянулась: юноша шел рядом с полной молодой женщиной, у которой был такой легкий характер. Его брюки волочились по земле, а двигался он так, словно ему хотелось быть как можно незаметнее, — он испытывал еще большее чувство неловкости теперь, когда тащил, прижав спинкой к груди, изящное старое кресло, а четыре стройные конической формы ножки свисали, находясь в опасной близости от гранитной брусчатки тротуара. И даже в такой ситуации он выглядел сам по себе, одинокий, как быстрая, живучая мышь. В его неестественной красоте жителя подземелья было что-то отталкивающее.

— Какие они странные! — сказала Урсула.

— Они дети, — отозвался Беркин. — Вспоминаются слова Иисуса: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»[114].

— Но они не кроткие, — возразила Урсула.

— Кроткие. Не могу объяснить, но это так.

Они подождали трамвая. Урсула села наверху и смотрела оттуда на город. Сумерки понемногу заполняли пустоты между жмущимися друг к другу домами.

— И они наследуют землю? — спросила она.

— Да — они.

— А нам тогда что делать? — настаивала Урсула. — Мы не похожи на них, правда? Ведь мы не кроткие?

— Нет, не кроткие. Будем ютиться в оставленных щелочках.

— Ужас какой! — воскликнула Урсула. — Не хочу я ютиться в щелях.

— Не волнуйся зря, — успокоил ее Беркин. — Они дети человеческие, им по душе рынки и уличные перекрестки. Будет много свободного места.

— Весь мир, — сказала она.

— Ну, не весь… но некоторые места найдутся.

Трамвай медленно полз в гору — там уродливое скопление унылых, серых домов казалось адским зрелищем — холодным, угловатым. Они сидели и смотрели. Вдали яростно пылал закат. Было холодно, все вокруг казалось ничтожным, съежившимся — просто конец света.

— Меня это не трогает, — заявила Урсула, глядя на отвратительное зрелище. — Оно не имеет ко мне никакого отношения.

— Больше не трогает, — сказал Беркин, держа ее руку. — Нет нужды это видеть. Каждый идет своим путем. В моем мире — залитые солнцем огромные просторы…

— Да, любимый! — воскликнула она, еще теснее прижимаясь к нему на глазах у остальных пассажиров.

— Мы будем скитаться по земле, — продолжал Беркин, — и увидим неизмеримо больше этого жалкого местечка.

— Но я не хочу наследовать землю, — сказала Урсула. — Ничего не хочу наследовать.

Беркин положил свою руку поверх ее рук.

— Как и я. Хочу быть лишенным наследства.

Урсула сжала его руку.

— Нам ничего не нужно, — объявила она.

Беркин сидел неподвижно и смеялся.

— Поженимся и покончим со всем этим, — прибавила она.

Он опять рассмеялся.

— Жениться — один из способов от всего освободиться, — заключила она.

— И возможность обрести весь мир, — уточнил он.

— Другой мир, да, — со счастливым видом сказала она.

— Может, еще Джеральд… и Гудрун… — замялся Беркин.

— Как получится. Что толку беспокоиться? Мы ведь не можем их изменить.

— Конечно, нет, — согласился он. — Нельзя даже пробовать — пусть и с самыми лучшими намерениями.

— Но ты хочешь на них надавить? — спросила Урсула.

— Возможно, — сказал он. — Зачем ему быть свободным, если это не в его натуре?

Урсула немного помолчала.

— В любом случае мы не можем сделать его счастливым, — сказала она. — Это он должен сделать сам.

— Конечно. Но нужно же общаться с другими людьми, иметь окружение?

— Зачем? — спросила она.

— Не знаю, — смутился Беркин. — Обычно люди тоскуют по друзьям, хотят дружеских связей.

— Но почему? — настаивала Урсула. — Почему ты тянешься к другим людям? Почему они необходимы тебе?

Это задело Беркина за живое. Он нахмурился.

— Значит, ограничимся обществом друг друга? — его голос напрягся.

— Да. А чего ты еще хочешь? Если кто-то окажется рядом, ну и пусть. Но зачем нам гоняться за ними?

Напряженное лицо Беркина выражало недовольство.

— Понимаешь, — начал он, — я всегда представлял себе, как мы счастливо живем в окружении друзей, обретя свободу среди людей.

Урсула призадумалась.

— Да, этого хочется. И так должно случиться. Усилием воли ничего не добьешься. Тебе всегда кажется, что ты можешь заставить даже цветы проклюнуться. Люди должны любить нас только потому, что уже нас любят — заставить их невозможно.

— Ты права, — согласился Беркин. — Но разве нельзя что-то предпринять? Разве надо жить так, словно ты один в мире, единственное существо на земле?

— У тебя есть я, — сказала Урсула. — Зачем тебе другие? Зачем нужно вынуждать людей соглашаться с тобой? Почему ты не можешь быть сам по себе, как говоришь? Ты пытаешься подчинить Джеральда — как прежде пытался подчинить Гермиону. Тебе надо научиться быть одному. У тебя есть я. И все же тебе хочется заставить и других людей любить тебя. Неприятная черта. Ты изо всех сил пытаешься добиться этого. Но ведь тебе не нужна их любовь.

Лицо Беркина пылало от смущения.

— Ты так думаешь? — сказал он. — С этой проблемой мне не справиться. Я знаю, что хочу полного и совершенного союза с тобой, у нас он почти сложился, он есть. А все остальное… Хочу ли я подлинных, абсолютных отношений с Джеральдом? Хочу ли я конечного, почти неземного союза с ним — отношений на пределе наших возможностей? Или не хочу?

Урсула долго не сводила с него необычно горящих глаз, но ничего не говорила.

В этот вечер Урсула вернулась домой сияющая, глаза ее ярко блестели, и это вызвало раздражение у домашних. Отец вернулся домой только к ужину, уставший после вечерних занятий и долгой дороги домой. Гудрун читала, мать молча сидела.

Неожиданно Урсула объявила всей честной компании веселым голосом:

— Мы с Рупертом завтра женимся.

Отец резко к ней повернулся.

— Вы — что? — переспросил он.

— Завтра! — эхом отозвалась Гудрун.

— Да ну! — вырвалось у матери.

Урсула только радостно улыбалась и молчала.

— Завтра женимся! — грубо выкрикнул отец. — Как это понимать?

— Так и понимать! — сказала Урсула. — А что, нельзя? — Эти слова всегда выводили отца из себя. — Все в порядке — завтра идем в регистрационное бюро…

После этих с блаженным видом произнесенных слов в комнате опять воцарилось молчание.

— Это правда, Урсула?! — изумилась Гудрун.

— А к чему такая секретность? — довольно высокомерно потребовала ответа мать.

— Нет никакой секретности, — сказала Урсула. — Вы все знали.

— Кто знал? — заорал отец. — Кто знал? Что ты имеешь в виду, говоря «вы все знали»?

Отец впал в неуправляемый гнев, такое с ним случалось, — Урсула мгновенно закрылась.

— Всем было известно, — холодно ответила она, — что мы собираемся пожениться.

Воцарилось зловещее молчание.

— Вот как! Нам, оказывается, это было известно? Как же! Да разве мы что-нибудь знаем о тебе, хитрая сучка!

— Отец! — гневно вспыхнула, заливаясь румянцем, Гудрун. Затем холодным, но вежливым голосом обратилась к сестре, как бы взывая к ее благоразумию: — Но твое внезапное решение не опрометчивое?

— Вовсе нет, — ответила Урсула с той же наигранной веселостью. — Руперт уже несколько недель ждет моего согласия, разрешение на брак давно получено. Только я… не была еще готова. А сейчас готова, и что же в этом плохого?

— Ничего, — сказала Гудрун, но в голосе слышался холодный упрек. — Ты можешь делать все, что считаешь нужным.

— «Я готова», я — вот что важно, так ведь? «Я не была еще готова», — передразнил отец Урсулу, желая оскорбить ее. — Ты, и только ты — это главное.

Урсула выпрямилась, откинула голову, в глазах вспыхнул опасный желтый огонек.