В конце немцы, растроганные, преисполненные нежной меланхолии, благодарили ее восхищенно и почтительно, не скупясь на похвалы.

— Wie schön, wie rührend! Ach, die schottischen Lieder, sie haben so viel Stimmung! Aber die gnädige Frau hat eine wunderbare Stimme; die gnädige Frau ist wirklich eine Künstlerin, aber wirklich![144]

Урсула раскрылась и была прекрасна, как цветок в лучах утреннего солнца. Она чувствовала на себе взгляд Беркина, который можно было счесть ревнивым, грудь ее трепетала, она вся лучилась счастьем. Как солнце, только что вынырнувшее из-за туч. Все восхищались ею, светились радостью — просто чудо!

После ужина Урсула захотела ненадолго выйти из дома — осмотреть окрестности. Ее пытались отговорить — было очень холодно. Только на минуточку, умоляла она.

Все четверо укутались потеплее и вышли в нереальный, сумеречный мир тусклого снега и причудливых теней — призраков поднебесья. Непривычный для них холод кусал за нос, пробирал до костей. Урсула не могла продохнуть. В этом убийственно жестоком морозе чувствовалась какая-то злонамеренность.

И все же было чудесно — возбуждение, тишина смутно белеющего, призрачного снега, невидимая связь между ней и видимым окружением, между ней и сияющими звездами. Она видела восходящий Орион. Как же он прекрасен — так прекрасен, что можно разреветься.

А вокруг один только снег, он затвердел и обдавал холодом ноги, их не могла защитить даже зимняя обувь. Вечер, тишина. Урсуле казалось, что она может слышать звезды. Да она и слышала почти отчетливо их небесное мелодичное движение. Сама же, как птица, парила в этом гармоничном потоке.

Урсула прижалась к Беркину. Вдруг она поняла, что не знает его мыслей. Где сейчас они блуждают?

— Любимый! — сказала она, останавливаясь, чтобы взглянуть на него.

Лицо его было бледным, в темных глазах светился слабый отблеск звезд. Беркин увидел ее нежное лицо, оно было поднято к нему и находилось совсем рядом. Он ласково ее поцеловал.

— Что теперь? — спросил он.

— Ты любишь меня? — ответила она вопросом на вопрос.

— Слишком сильно, — тихо сказал он.

Она прильнула к нему еще ближе.

— Нет, не слишком, — взмолилась она.

— Сильнее не бывает, — ответил он с оттенком печали в голосе.

— И тебе грустно, что я для тебя так много значу? — задумчиво спросила Урсула.

Беркин прижал ее к себе, поцеловал и еле слышно произнес:

— Нет, но я чувствую себя бедняком. Нищим.

Урсула молчала и смотрела на звезды. Потом поцеловала его.

— Не считай себя нищим, — с тоской произнесла она. — Твоя любовь ко мне не постыдна.

— А разве не постыдно ощущать себя нищим? — сказал он.

— Почему? Почему? — спрашивала она. Но Беркин только неподвижно стоял, сжимая ее в объятиях, на морозном воздухе, невидимо плывущем над горами.

— Без тебя я не смог бы находиться в этом холодном, напоминающем о вечности месте, — сказал он. — Не выдержал бы, во мне погибло бы все живое.

Урсула внезапно его расцеловала.

— У тебя оно вызывает неприязнь? — спросила она, озадаченная, изумленная.

— Вызывало бы, если б я не мог подойти к тебе, если б тебя рядом не было. Тогда я не смог бы тут находиться.

— Но ведь люди здесь приятные.

— Я имею в виду эту тишину, холод, окоченевшую вечность, — сказал Беркин.

Урсула задумалась. Но тут ее энергия неосознанно передалась Беркину и угнездилась в нем.

— Да, хорошо, что нам тепло и мы вместе, — сказала она.

Они повернули к дому. Золотистые огоньки гостиницы горели в снежном безмолвии ночи, они казались особенно маленькими — просто кисть желтых ягод. Или солнечных искорок, крошечных, оранжевых — посреди снежной тьмы. А за всем этим, заслоняя звезды, высился огромный темный пик.

Подойдя ближе к дому, они увидели выходящего из темного строения мужчину с зажженным фонарем, при ходьбе фонарь покачивался, отбрасывая золотистый свет, отчего казалось, что темные ноги мужчины движутся в снежном сиянии. Маленькая темная фигурка на темном снегу. Мужчина снял засов с хлева. Оттуда на холод пахнуло запахом коров, теплым, животным запахом — чуть ли не говядины. Мелькнули очертания двух коров в темных стойлах, потом дверь закрыли, и свет не пробивался даже в щели. Урсуле снова вспомнился дом, ферма Марш, детство, поездка в Брюссель и — как ни странно — Антон Скребенский.

О Боже, как справиться с прошлым, которое провалилось в бездну? Как вынести то, что оно когда-то было?! Она окинула взглядом безмолвный высокий мир снега, звезд и могучего холода. Был и другой мир — еще один слайд в волшебном фонаре; Марш, Коссетей, Илкестон, освещенные одним и тем же нереальным светом. Была и призрачная, нереальная Урсула, был и целый театр теней — несуществующая жизнь. Нереальная, ограниченная — как при просмотре старых слайдов. Ей хотелось, чтобы все слайды были разбиты. И та жизнь исчезла навсегда — как разбитые слайды. Ей хотелось, чтобы прошлого вообще не было. Чтобы она сошла сюда вниз с горних высот вместе с Беркином, а не выбиралась с трудом из мрачного детства и юности, медленно, вся перепачканная. Она чувствовала, что память сыграла с ней грязную шутку. Кто решил, что ей следует все «помнить»? Почему не погрузиться в источник забвения, родиться заново, без всяких позорных воспоминаний о прошлой жизни? Она теперь с Беркином, она только начала жить — здесь, среди горных снегов, под звездами. Что прикажете делать с родителями и прошлой жизнью? Она ощущала себя другим человеком — новым, только что рожденным, у нее не было ни отца, ни матери, никаких предков, она была сама по себе, чистая и ясная, и принадлежала только их общему с Беркином единству — единству, которое глубже всего ей известного, оно звучит в сердце вселенной, в сердце той реальности, какой прежде для нее не существовало.

Даже Гудрун была теперь изолированным существом, отдельным, совершенно отдельным, и у нее не было ничего общего с новой Урсулой и ее новым миром. Этот старый призрачный мир, память о прошлом — да пропади все пропадом! Она взлетела и стала свободной на крыльях нового состояния.

Гудрун и Джеральд еще не возвращались. В отличие от Урсулы и Беркина они пошли не направо, к маленькой горке, а прямо от дома, вдоль долины. Странное желание влекло Гудрун вперед. Ей хотелось брести, утопая в снегу, все дальше и дальше — к концу долины, а там по крутому снежному склону карабкаться вверх — к пикам, торчавшим остроконечными лепестками в таинственном ледяном центре мира. Она чувствовала, что там за глухой, внушающей ужас стеной из плотного снега, в центре загадочного мира, среди совершенных горных вершин, там, в заснеженной пуповине мироздания, таится цель ее земного странствия. Если б только она могла пойти туда одна, проникнуть в сердцевину вечных снегов, туда, где вздымаются бессмертные снежные пики, она влилась бы в мировое единство и сама стала бы частью вечного безмолвия — спящего, вневременного, скованного льдом центром всего сущего.

Они вернулись в дом, в гостиную. Гудрун было интересно, что там происходит. Немцы заставили ее встрепенуться, они пробудили в ней любопытство. Это было знакомство с новым стилем, манерой, они были не так сложны, зато энергия в них била ключом.

Вечеринка была в самом разгаре; все танцевали общий танец — тирольский, в нем надо было хлопать в ладоши и подбрасывать партнершу в нужный момент в воздух. Все немцы прекрасно владели техникой исполнения — они были в основном из Мюнхена. Джеральд тоже был на высоте. Три цитры звенели в углу. В комнате царили оживление и неразбериха. Профессор пригласил на танец Урсулу, он оглушительно топал, хлопал в ладоши и высоко ее подбрасывал — с удивительной для его возраста силой и задором. Даже Беркин в решающий момент проявлял истинную мужественность, подкидывая одну из свежих и крепких профессорских дочерей, отчего та приходила в бурный восторг. Все танцевали, комната ходила ходуном.

Гудрун восхищенно взирала на происходящее. Прочный деревянный пол гулко отзывался на мужской топот, воздух дрожал от хлопков и звуков цитр, вокруг ламп кружилась золотистая пыль.

Внезапно танец прекратился. Лерке и студенты побежали за напитками. Звучали возбужденные голоса, постукивали крышки кружек, слышались громкие крики: «Prosit — Prosit!»[145] Лерке носился по комнате и поспевал всюду, как гном, — предлагал напитки дамам, обменивался непонятными, несколько рискованными шутками с мужчинами, смущал и вводил в заблуждение официанта.

Ему очень хотелось танцевать с Гудрун. Он стал мечтать о близком знакомстве с ней с той минуты, как ее увидел. Инстинктивно она это чувствовала и хотела, чтобы он подошел. Но что-то в нем противилось этому, и Гудрун решила, что она ему не нравится.

— Не хотите ли schuhplättein, gnädige Frau?[146] — пригласил ее приятель Лерке, крупный белокурый молодой человек. Гудрун он показался слишком робким, слишком застенчивым, но ей очень хотелось танцевать, а блондин, которого звали Лайтнер, был весьма красив, несмотря на слегка подобострастную манеру держаться, робость, за которой таился страх. Она согласилась.

Вновь зазвучали цитры, начался танец. Возглавил его смеющийся Джеральд, он танцевал с профессорской дочерью. Урсулу пригласил один из студентов, Беркин повел в танце другую дочь профессора, сам профессор танцевал с фрау Крамер, а остальные мужчины — друг с другом, что не мешало им танцевать с таким пылом, словно у них были настоящие партнерши.

Из-за того, что Гудрун танцевала с его товарищем, хорошо сложенным, спокойным молодым человеком, Лерке стал еще более раздражительным и вздорным, чем обычно, и делал вид, что вообще не замечает ее присутствия. Такое поведение задело Гудрун, и она заставила себя принять приглашение профессора, который был силен, как зрелый, закаленный бык, полный природной энергии. По существу, он ей не нравился, но было приятно нестись в танце, чувствовать, как грубая, мощная сила подбрасывает ее в воздух. Профессор тоже получал от этого удовольствие, в его устремленном на Гудрун странном взгляде больших голубых глаз бушевал огонь. Гудрун был неприятен тот с отеческим оттенком анимализм, с каким он обращался с ней, но она не могла не восхищаться его здоровой силой.

Комнату пронизывали возбуждение и мощный эротический заряд Что-то вроде колючей живой изгороди удерживало Лерке, которому так хотелось поговорить с Гудрун, от решительных действий; к молодому другу-сопернику Лайтнеру, полностью от него зависевшему, Лерке испытывал жгучую ненависть. Он осыпал юношу едкими насмешками, отчего Лайтнер краснел, страдая от бессильной ярости.

Джеральд, освоивший к этому времени танец в совершенстве, опять танцевал с младшей дочерью профессора, — та же почти умирала от девичьего восторга: Джеральд казался ей эталоном красоты и вкуса. Она была полностью в его власти — эдакая трепещущая птичка, возбужденная, пылающая, смущенная. Он только усмехался, когда она конвульсивно содрогалась в его руках или испытывала смятение перед броском в воздух. Под конец любовное томление настолько овладело ею, что несчастная еле могла связно объясняться.

Беркин танцевал с Урсулой. Странные огоньки вспыхивали в его глазах — казалось, в нем появилось что-то порочное, немного непристойное, словом невыносимое. Урсулу это и пугало, и притягивало. Она видела перед собой, словно четкую галлюцинацию, ироническую, непристойную насмешку в его глазах; движения его стали коварными, чувственными, равнодушными. Чужое прикосновение рук — те хитро и быстро находили самые чувствительные места под грудями, поднимали ее как-то особенно унизительно и непристойно и подкидывали в воздух, как бы не прилагая силы — только с помощью черной магии. От страха у нее кружилась голова. На какой-то момент она взбунтовалась — слишком ужасно все было. Ей захотелось разрушить чары. Но пока созревало решение, она уже вновь сдалась, уступив страху. Он знал, что делает, — это она читала в его улыбающихся, сосредоточенных глазах. Пусть это будет на его ответственности.

В темноте, когда они остались одни, Урсула почувствовала, как ей передается идущая от Беркина разнузданность. Такая перемена тревожила ее, вызывала неприязнь. Ну почему он так изменился?!

— Что это? — спросила она со страхом.

Молчание. Только сверкает во мраке лицо — новое, пугающее. Первым порывом было оттолкнуть его, освободиться от притягательности этой насмешливой, животной чувственности, но она уже попала под эти чары, ей хотелось покориться ему, посмотреть, что будет дальше. Что он приготовил ей?

Он был чертовски привлекателен и в то же время внушал отвращение. Язвительная непристойность его лица, отражавшаяся в сузившихся глазах, вызывала у нее желание укрыться, спрятаться и следить за ним из укрытия.

— Что с тобой? — вновь потребовала ответа Урсула; в душе ее с неожиданной силой и враждебностью закипала злоба.