Пляшущие огоньки в глазах Беркина слились в один, когда он взглянул на Урсулу. Веки его сомкнулись с легким оттенком презрения. Когда они вновь поднялись, в глазах мужчины горела все та же безжалостная похоть. И Урсула сдалась — пусть все будет как он хочет. В его неожиданной распущенности была пугающая и в то же время пикантная привлекательность. Но ему свойственно чувство ответственности — надо посмотреть, что будет дальше.

Уже засыпая, она поняла: им можно делать все, что захочется. Зачем лишать себя того, что может доставить наслаждение? Что является унизительным? Да кого это волнует? Унизительные вещи существуют, но в другой реальности. В Беркине не было ни застенчивости, ни сдержанности. Но разве не ужасно, когда мужчина, способный подняться до высот духа, может быть — тут она отдалась во власть собственным мыслям и воспоминаниям, потом прибавила — таким животным? Да они оба были необузданными животными — какое падение! Урсула поморщилась. А почему бы и нет? Ей понравилось. Почему не стать животными, почему не испытать все, что возможно? Урсула переживала настоящее торжество. Она была несдержанна и бесстыдна. Как замечательно быть полностью раскованной! Не осталось ничего запретного, чего бы она ни испытала. И все же она не потеряла самообладания — осталась самой собой. А почему бы и нет? Зная все, становишься свободной, — ни одну сомнительную, постыдную вещь она теперь не отвергала.

Гудрун, наблюдавшая за Джеральдом в гостиной, вдруг подумала: «Ему нужно иметь как можно больше женщин — такова его натура. Нелепо склонять такого человека к моногамии — по своей натуре он полигамен».

Эта мысль пришла к Гудрун невольно и в какой-то степени ее потрясла. Как если бы она увидела вновь начертанные на стене «Mene! Mene!»[147]. И все же это было так. Казалось, чей-то голос произнес эти слова так ясно, что на мгновение Гудрун подумала, не наитие ли это свыше.

— Так и есть, — сказала она себе.

Гудрун понимала, что всегда это знала. Подсознательно знала. Однако должна держать это в тайне — даже от себя. Пусть это будет секретом, который знает только она одна и то не всегда себе в этом признается.

В ней вспыхнуло желание начать с ним борьбу. Один из них победит. Кто? Ее душа ожесточилась, налилась силой. Гудрун почти смеялась над своей самоуверенностью. Это пробудило в ней острую, смешанную с легким презрением жалость к Джеральду: какая же она жестокая!

Разошлись рано. Профессор и Лерке пошли в бар выпить. Оба смотрели, как Гудрун поднимается наверх.

— Eine schöne Frau[148], — сказал профессор.

— Ja![149] — кратко подтвердил Лерке.

Джеральд прошел к окну своей особенной — волчьей — походкой, наклонился, посмотрел наружу, выпрямился и повернулся к Гудрун — в глазах его зажглась неясная усмешка. Гудрун он показался очень высоким, на светлых сросшихся бровях поблескивали искорки.

— Ну, как тебе все это? — спросил Джеральд.

Казалось, он непроизвольно посмеивается про себя.

Гудрун взглянула на него. Для нее он был не человеком, а феноменом — неким безумно честолюбивым существом.

— Очень понравилось, — ответила она.

— А кто особенно понравился? — поинтересовался он, возвышаясь над ней, его короткие, жесткие волосы блестели.

— Кто особенно? — переспросила Гудрун; ей хотелось ответить на его вопрос, но было трудно собраться с мыслями. — Трудно сказать. Слишком уж мало мы знакомы. А тебе кто понравился?

— Даже не думал. Никто не понравился, все безразличны. Хотелось знать твое мнение.

— Зачем тебе? — спросила она, побледнев. Неясная, бессознательная улыбка в его глазах стала еще явственнее.

— Просто хотелось знать, — ответил Джеральд.

Гудрун отвернулась, разрушив чары. Она чувствовала, что каким-то непонятным образом он с каждой секундой набирает над ней власть.

— Пока ничего не могу тебе сказать, — сказала она.

Гудрун подошла к зеркалу, чтобы вынуть из волос шпильки. Каждый вечер она некоторое время проводила перед зеркалом, расчесывая свои прекрасные черные волосы. Без этого ритуала не проходил ни один вечер.

Джеральд подошел к ней и остановился сзади. Гудрун, наклонившись вперед, вытащила шпильки и тряхнула головой, выпуская волосы на свободу. Подняв глаза, она увидела в зеркале его отражение — Джеральд стоял позади и следил за ее движениями, скорее бессознательно, его глаза с блестящими зрачками как бы улыбались, хотя по-настоящему они никогда не улыбались.

Гудрун вздрогнула. Ей потребовалось собрать все свое мужество, чтобы — как ни в чем не бывало — продолжать расчесывать волосы и притворяться, что с ней все в порядке. Но это было далеко не так. Гудрун судорожно соображала, что бы такое ему сказать.

— Какие планы на завтра? — спросила она небрежно, в то время как сердце ее отчаянно колотилось, а глаза так ярко блестели от невольного страха, что казалось — этого нельзя не заметить. Но она понимала, что он сейчас как слепой — так волк смотрит на свою добычу. Между ее обычным сознанием и его магическим, сверхъестественным шла странная борьба.

— Не знаю, — ответил Джеральд. — А что бы ты хотела?

Эту фразу он произнес машинально — мысли его были далеко.

— Ну, мне все подойдет, — сказала она с легким недовольством. — Не сомневаюсь: меня устроит абсолютно все.

А себя она мысленно отругала: «Боже, ну почему я так нервничаю, почему — идиотка я такая! Если он это заметит, я навсегда погибла — ясно? Я погибла, если он поймет, в каком нелепом состоянии я пребываю».

Гудрун улыбнулась, словно все было только детской игрой. Душа же ее ушла в пятки. Продолжая видеть его в зеркале, она была близка к обмороку, — Джеральд все так же стоял за ее спиной, высокий, закрывающий собой все пространство комнаты, белокурый и необъяснимо ужасный. Гудрун незаметно следила за ним, боясь, как бы он этого не заметил. Джеральд не знал, что она видит его отражение. Он бессознательно смотрел, ослепляя ее своим сиянием, на ее голову, ниспадающие волосы, которые она расчесывала дрожащей, нервной рукой. Отведя голову слегка в сторону, она расчесывала и расчесывала волосы, словно впав в безумие. Ни за что на свете не повернулась бы она сейчас к нему, не посмотрела в глаза. Ни за что на свете! От этой мысли у нее закружилась голова, она сдерживалась, чтоб не рухнуть на пол в обмороке, беспомощной, измученной. Гудрун почти физически ощущала за спиной пугающую, нависшую над ней мужскую фигуру, твердую, мощную, непреклонную грудь. Она чувствовала, что силы ее на исходе, еще несколько минут — и она упадет ему в ноги, будет униженно ползать и просить растоптать ее.

Эта мысль пронзила ее острый ум, она взывала к ее воле. Повернуться к Джеральду она не решалась, он продолжал стоять, недвижимый, непокоренный. Собрав все силы, Гудрун произнесла спокойным, звучным голосом, стараясь, чтоб он звучал как можно беспечнее:

— Пожалуйста, открой вон ту сумочку и возьми…

Здесь ее воображение дало сбой. «Что взять? Что?» — мысленно воскликнула Гудрун.

Но Джеральд уже повернулся, пораженный тем, что его попросили открыть сумку, — Гудрун не любила, чтобы трогали ее личные вещи. Сама же Гудрун теперь отошла от зеркала, лицо ее было белым, темные глаза возбужденно, дико сверкали. Она смотрела, как Джеральд склонился над сумкой, потом рассеянно расстегнул пряжку.

— Так что тебе надо? — спросил он.

— Эмалевую коробочку… желтую… на ней еще рисунок — баклан, чистящий грудку…

Она подошла к нему, засунула внутрь сумки свою прекрасную обнаженную руку и, поворошив там, извлекла коробочку с изысканным рисунком.

— Вот она, видишь, — сказала Гудрун, показывая коробочку.

Теперь Джеральд был сбит с толку. Его оставили закрывать сумочку, Гудрун же быстро убрала волосы на ночь и села, чтобы снять туфли. Никогда больше она не повернется к нему спиной.

Джеральд был смущен, подавлен, но так ничего и не понял. Теперь власть перешла к Гудрун. Она знала, что Джеральд не заметил охватившей ее паники. Сердце все еще сильно билось. Какая же она дура, что позволила себе оказаться в таком положении! И Гудрун возблагодарила Бога за то, что Джеральд проявил такую слепоту. К счастью, он ничего не заметил.

Она сидела, неспешно расшнуровывая туфли; Джеральд тоже стал раздеваться. Слава богу, кризис позади. Она почувствовала к нему нежное чувство, почти любовь.

— Ах, Джеральд, — засмеялась она, и в голосе ее сквозила игривая нежность, — какую тонкую игру ты затеял с профессорской дочкой!

— Какую еще игру? — спросил Джеральд, непроизвольно озираясь.

— Но ведь она влюблена в тебя, влюблена, дорогой! — Теперь у Гудрун было отличное настроение, и это ей очень шло.

— Не думаю, — отозвался Джеральд.

— Он не думает! — передразнила его Гудрун. — Бедняжка сейчас лежит в своей постельке, потрясенная, и умирает от любви к тебе. В ее мечтах ты необыкновенный, прекраснее всех мужчин на свете. Разве это не забавно?

— Забавно? Что тут забавного? — удивился Джеральд.

— Видеть, как ты ее обольщаешь, — произнесла Гудрун с легким упреком в голосе, польстившим его мужскому тщеславию. — Правда, Джеральд, бедняжка…

— Я ее не обольщал, — возразил Джеральд.

— Какой позор! Она еле стояла на ногах.

— Все из-за танцев, — ответил он, весело улыбаясь.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Гудрун.

Ее смех странным образом эхом отозвался в его теле. Заснув, он скрючился в постели, как бы набираясь силы, которая изрядно истощилась.

Гудрун же спала крепким, победоносным сном. Вдруг, словно ее толкнули, — она проснулась. Обшитая деревом комната окрасилась розовым отблеском рассвета, проникавшим внутрь через низкое окно. Приподняв голову, она увидела долину: розоватый снег, чуть приоткрывший свою тайну, редкие сосны у основания склона. И по этому еле освещенному пространству двигалась одна крошечная фигурка.

Гудрун взглянула на часы Джеральда: было семь. Он крепко спал. Она же окончательно проснулась, ее даже испугало, что сна не было ни в одном глазу. Гудрун лежала и смотрела на Джеральда.

Сон его говорил о здоровье и поражении. Она испытывала искреннее сочувствие к нему. Раньше она его боялась. Гудрун лежала и думала о Джеральде — кто он, какое место занимает в мире. У него мощная, несгибаемая воля. За короткое время он революционизировал рабочий процесс на своих рудниках. Гудрун не сомневалась: если Джеральд столкнется с какой-то проблемой, с серьезными затруднениями, он справится. Если поверит во что-то, то непременно воплотит в жизнь. У него есть способность — любую неразбериху приводить в порядок. Надо только предоставить ему контроль над ситуацией, и он непременно доведет ее до логического конца.

На какое-то время Гудрун позволила себе унестись в будущее на крыльях честолюбия. Джеральду — с его силой воли и способностью постичь все сложности современности — следует поручить разрешение первостепенных задач — в частности, индустриализацию современного мира. Гудрун знала: он добьется нужных перемен и реорганизует индустриальную систему. Это ему под силу. Никто не превзойдет его в таких вещах, никогда раньше она не встречала мужчину с таким потенциалом. Он не знал этого о себе, а вот она знала.

Его надо только подтолкнуть, поставить перед ним задачу, которую сам он может не увидеть. И вот это могла сделать она. Выйдет за него замуж, он же станет членом парламента от консерваторов и наведет порядок в области труда и промышленности. Он абсолютно бесстрашный, властный и понимает, что каждая задача должна быть решена — не только в геометрии, но и в жизни. Когда он решает поставленную задачу, то не думает ни о себе, ни о чем другом — только бескорыстно работает над проблемой. По существу, он очень бескорыстный.

Ее сердце забилось сильнее, она с энтузиазмом представила себе их будущее. Он будет Наполеоном мирного времени или Бисмарком, а она — стоящей за ним женщиной. Ее глубоко взволновали письма Бисмарка. А Джеральд будет независимее, бесстрашнее Бисмарка.

Но даже сейчас, когда она лежала, предаваясь фантастическим мечтам, и купалась в искусственных лучах надежды, что-то внутри этому сопротивлялось, и ее закрутил вихрем отчаянный цинизм. Все вдруг перевернулось с ног на голову, все приняло ироническое обличье. Ее пронзила острая боль от идущей вразрез с ее мечтами подлинной реальности, и она поняла всю смехотворность своих надежд и планов.

Она лежала и смотрела на спящего мужчину. Потрясающе красивый — совершенный инструмент. Джеральд всегда казался ей безупречным, не человеческим, а скорее сверхчеловеческим инструментом. Ей так нравилось это его свойство, что она ловила себя на мысли, что, будь Богом, обязательно использовала бы его как орудие своей воли.

И тут же пришел иронический вопрос: «А зачем все это?» Ей вспомнились жены шахтеров, линолеум, кружевные занавески, их дочери в зашнурованных высоких ботинках. Вспомнились жены и дочери владельцев рудников, партии в теннис, отчаянная борьба за более высокое место на социальной лестнице. Шортлендз, его бессмысленная роскошь, никчемное семейство Кричей. Лондон, палата общин, светское общество. Боже!