Когда Урсула уехала, Гудрун почувствовала, что ее существование стало элементарным и бессмысленным. Она ходила по комнате, присаживалась на корточки и смотрела в окно на крупные яркие звезды. Впереди неясной тенью вырисовывался горный узел. Это был центр. У Гудрун было странное ощущение неизбежности, словно ее поместили в центр мироздания и никакой другой реальности вокруг не было.

Вскоре пришел Джеральд. Гудрун знала, что он нигде не задержится. Теперь она редко оставалась одна, Джеральд сковывал ее, как мороз, медленно убивал.

— Ты что, одна сидишь в темноте? — спросил он. Уже по тону Гудрун поняла, что он недоволен, — ему не нравилась та изоляция, в какой она предпочитала пребывать. Тем не менее, ощущая неотвратимость происходящего, Гудрун доброжелательно с ним заговорила.

— Хочешь, зажгу свечи? — спросила она.

Джеральд ничего не ответил, только подошел и встал рядом в темноте.

— Взгляни, какая чудная звезда — вон там. Знаешь, как она называется?

Он присел рядом, чтобы увидеть звезду из низкого окна.

— Не знаю. Но она прекрасна.

— Ведь правда? Видишь, как она переливается разными цветами — ее блеск великолепен…

Они замолчали. Не говоря ни слова, Гудрун неторопливо опустила одну руку ему на колено, а другой — коснулась его руки.

— Тоскуешь по Урсуле? — спросил Джеральд.

— Нисколько, — ответила она. И медленно прибавила: — Ты сильно меня любишь?

Джеральд весь напрягся.

— А ты как думаешь? — задал он встречный вопрос.

— Не знаю, — был ее ответ.

— И все же? — настаивал он.

Воцарилось молчание. Наконец из темноты донесся твердый и бесстрастный голос:

— Думаю, не очень сильно. — Голос звучал спокойно, почти легкомысленно.

При звуке этого голоса сердце его словно покрылось льдом.

— Почему это я не люблю тебя? — спросил Джеральд — он как бы и признавал справедливость обвинения и в то же время ненавидел ее за это.

— Сама не знаю — я была добра к тебе. Ты был в ужасном состоянии, когда пришел ко мне.

Сердце Гудрун колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет из груди, но сама она оставалась сильной и безжалостной.

— Когда я был в ужасном состоянии? — потребовал он ответа.

— Когда впервые пришел ко мне. Тогда я должна была помочь. Но наши отношения никогда не были любовью.

Ее слова «наши отношения никогда не были любовью» отозвались в нем бешенством.

— Почему тебе так нравится повторять, что между нами нет любви? — Голос Джеральда звенел от гнева.

— Ты ведь не думаешь, что любишь меня, правда? — спросила она.

Он молчал, охваченный холодным гневом.

— Ты ведь не думаешь, что можешь меня любить? — повторила она почти с издевкой.

— Да, не думаю, — ответил он.

— И ты знаешь, что никогда не любил меня, ведь так?

— Я не знаю, что ты подразумеваешь под словом «любить», — сказал Джеральд.

— Нет, знаешь. Ты прекрасно знаешь, что никогда меня не любил. Или любил?

— Нет, — ответил он, подстрекаемый бесплодным духом честности и упрямства.

— И никогда не полюбишь, верно?

Как трудно вынести ее дьявольское спокойствие!

— Да, — сказал Джеральд.

— Тогда какие у тебя претензии? — спокойно сказала Гудрун.

Джеральд не отвечал, переживая холодную ярость, страх и отчаяние. «Если б я только мог убить ее, — шептало сердце. Если б я только мог убить ее, я был бы свободен».

Ему казалось, что лишь смерть разрубит этот гордиев узел.

— Почему ты мучаешь меня? — спросил он.

Гудрун обвила руками его шею.

— Ах, я совсем не хочу тебя мучить, — произнесла она с жалостью, словно успокаивала ребенка. От такого оскорбления у него кровь застыла в жилах, он утратил чувствительность. Она же по-прежнему обнимала его за шею — этот жест как бы символизировал жалость. Но ее жалость была холодна как камень, в ее глубине таилась ненависть к мужчине, страх оказаться в его власти, которой она постоянно должна противодействовать.

— Скажи, что любишь меня, — молила она. — Скажи, что будешь любить вечно — будешь? Будешь?

Только голос добивался любви, чувства же Гудрун были прямо противоположные — холодные и разрушительные. Но властное «будешь» продолжало настаивать.

— Скажи, что всегда будешь меня любить, — упрашивала она. — Скажи, даже если это неправда, — скажи, Джеральд, скажи.

— Я всегда буду любить тебя, — повторил он за женщиной, мучительно выдавливая из себя эти слова.

Гудрун быстро его поцеловала.

— Вообразила, что ты сказал правду, — с добродушной насмешкой произнесла она.

Джеральд стоял как побитый.

— Попробуй любить меня чуточку больше, а хотеть чуточку меньше, — сказала Гудрун, и в этих словах презрения было столько же, сколько и мягкой просьбы.

Тьма волнами накатила на его сознание, огромные волны заливали мозг. Джеральду казалось, что его унизили в самом главном, сделали из него ничтожество.

— Намекаешь на то, что не хочешь меня? — спросил он.

— Ты слишком настойчив, в тебе мало такта, тонкости. Ты слишком грубый — ты ломаешь меня, опустошаешь — это отвратительно.

— Отвратительно? — переспросил он.

— Да. Тебе не кажется, что теперь, когда Урсула уехала, я могу рассчитывать на отдельную комнату? Можно сказать, что нам нужна гардеробная.

— Поступай как знаешь — если хочешь, можешь совсем уехать, — с трудом выговорил Джеральд.

— Конечно, могу, — ответила Гудрун. — Как и ты. Можешь уехать в любое время — даже без предупреждения.

Огромные темные волны колыхались в мозгу — Джеральд с трудом удерживался на ногах. Ужасная слабость охватила его, он чувствовал, что сейчас рухнет на пол. Скинув одежду, Джеральд упал на кровать, как крепко перебравший человек, — тьма накатывала и отпускала, словно темное, неспокойное море. Некоторое время он пребывал в бессознательном состоянии, отдавшись на волю этой жуткой, странной качки.

Прошло изрядное количество времени, прежде чем Гудрун тихо соскользнула с кровати и подошла к нему. Джеральд лежал неподвижно, отвернувшись к стене. Он ничего не сознавал.

Она обняла его застывшее в ужасе, бесчувственное тело и прижалась щекой к крепкому плечу.

— Джеральд, — шепнула она. — Джеральд!

Никаких перемен. Гудрун обняла его — груди давили на плечи, она целовала его тело через пижамную куртку. Что произошло? Он лежал как неживой. Сбитая с толку, Гудрун проявляла настойчивость, она делала все, чтобы он заговорил.

— Джеральд, дорогой! — шептала она и, склоняясь над ним, целовала в ухо.

Теплое дыхание ласкало, дразнило ухо и понемногу снимало напряжение. Гудрун чувствовала, как тело мужчины расслабляется, утрачивает жуткую, неживую скованность. Она массировала его руки, ноги, мышцы, порывисто ласкала все тело.

Горячая кровь вновь побежала по его жилам, конечности оттаяли.

— Повернись ко мне, — прошептала Гудрун, измученная своим упорством и конечной победой.

Наконец Джеральд вновь обрел теплоту и гибкость, повернулся к ней и заключил в объятия. Почувствовав нежность ее плоти, восхитительную, чудесную нежность, он еще крепче сомкнул руки на податливом теле. Казалось, женщина сломалась и полностью находится в его власти. Теперь его воля стала твердой и несокрушимой, как алмаз, ничто не могло встать у него на пути.

Его страсть — неуемная, страшная, обезличенная — была для нее кошмаром. Гудрун чувствовала, что это ее убьет. Ее убивали.

— Боже мой! — кричала она, терпя в его объятиях невыносимые страдания и чувствуя, как уходит жизнь. Только когда он целовал, успокаивал ее, жизнь медленно возвращалась к ней, словно она действительно только что умирала.

«Я умру? Умру?» — задавала она себе один и тот же вопрос.

Но ни ночь, ни он не давали ей ответа.

И все же на следующий день в той части ее тела, что осталась неразрушенной, сохранилась глухая враждебность. Однако Гудрун не уехала, больше не говорила на эту тему и продолжала отдыхать. Джеральд почти не оставлял ее одну, он следовал за ней, как тень, как сама судьба: постоянное — «это можно», а «это нельзя». Иногда он брал верх, она же почти исчезала, стелясь у самой земли, как стихший ветерок; иногда все было наоборот. Шла непрерывная борьба с переменным успехом — если один погибал, другой мог существовать, один утверждался за счет другого.

«В конце концов я уйду от него», — сказала себе Гудрун.

«Я смогу расстаться с ней», — сказал себе Джеральд в приступе страдания.

Он и правда решил освободиться — даже приготовился уехать и тем заставить ее признать поражение. Но тут впервые его воля дала сбой.

«Куда мне ехать?» — спросил он себя.

«Ты способен быть независимым?» — Джеральд наступил на собственную гордость, задав себе этот вопрос.

«Независимым!» — повторил он.

Ему казалось, что Гудрун полностью независима, самодостаточна, закрыта и находится точно на своем месте как предмет из комплекта. Когда он мог спокойно, логически мыслить, то признавал это и соглашался с тем, что она вправе быть закрытой, самодостаточной, ничего не желать. Джеральд понимал это и допускал, единственное, чего ему не хватало, — сделать усилие и стать самому таким же самодостаточным. Он знал, что ему нужно только напрячь волю и сосредоточиться на себе, сконцентрироваться, стать как камень — непроницаемый, законченный, обособленный.

Это знание погрузило его в страшный хаос. Хотя умозрительно он стремился к независимости, к свободе, но душевных сил у него для этого не хватало и взять их было негде. Джеральд понимал, что ему прежде всего надо покончить с зависимостью от Гудрун, отпустить ее, если она хочет уйти, ничего не требуя и не заявляя на нее никаких прав.

Но, отпустив Гудрун, он останется один, в полнейшей пустоте. Разум померк при этой мысли. Да, это будет полная пустота. Есть еще вариант — сдать позиции, начать заискивать перед ней. В конце концов, ее можно убить. Или измениться самому — стать равнодушным, бесцельным, распущенным, непостоянным. Но он слишком серьезный по натуре — не настолько веселый или артистичный, чтобы предаться легкомысленному разгулу.

Он ощущал странный разрыв, проходящий сквозь него, — как у жертвы, которую приносят богам, разрывая и бросая на алтарь, — его тоже принесли в жертву Гудрун. Как может он снова стать цельным? Эта рана, это удивительное, бесконечно чувствительное раскрытие его души — с ней он предстал перед вселенной как распустившийся цветок, и в этом виде дарован тому неизвестному, кто его дополнит, — эта рана, эта открытость, этот разрыв оболочки, сделавший его несовершенным, ограниченным, незаконченным, как раскрытый под небом цветок, это было его болью и радостью. Тогда зачем отказываться от этого? Зачем залечивать рану и становиться непроницаемым, невосприимчивым, если он вырвался вперед, как пустившее ростки семя, чтобы пробиться в жизнь, достичь далеких, туманных небес?

Несмотря на все причиняемые Гудрун страдания, он сохранит бесконечное блаженство желания. Необычное упрямство овладело им. Он не оставит ее — что бы она ни сказала или сделала. Страстное, роковое желание не позволяло Джеральду уйти от этой женщины. Даже обдавая презрением, постоянно отказывая ему, Гудрун оказывала решающее влияние на его жизнь, он никогда не покинет ее по своей воле: простое пребывание рядом с ней возбуждает, двигает вперед, освобождает, говорит о его ограниченности и о надежде на чудо, а также о тайне его крушения и гибели.

Гудрун терзала его разверстое сердце, даже когда он тянулся к ней. Но она и сама мучилась. Возможно, ее воля была сильнее. Она с ужасом ощущала, как Джеральд настойчиво и легкомысленно рвет ей сердце, словно оно бутон, — так мальчишка отрывает крылья у мухи или вскрывает цветок, чтобы узнать, что там внутри. Он грубо нарушал ее уединение, вторгался в личную жизнь, он погубит ее, как незрелый бутон, который гибнет, когда его надрывают.

Она могла раскрыться перед ним в снах бестелесным духом. Но наяву ее нельзя было терзать и разрушать.

Гудрун полностью замкнулась.

Вечером они высоко забрались вдвоем, чтобы увидеть закат. Дышалось легко — они стояли на пронизывающем ветру и смотрели, как желтое солнце окрашивается малиновым цветом и исчезает. На востоке горные хребты и вершины залил ярко-розовый свет — казалось, небесные цветы распустились на фоне красно-коричневого неба; это было как чудо — внизу голубые сумерки затянули землю, наверху же, как некое пророчество, расплылось розовое сияние.

Гудрун восхищала эта красота, она была в исступлении — ей хотелось прижать сверкающие, вечные вершины к груди и умереть. Джеральд тоже их видел, видел, как они красивы, но они не вызывали в его груди волнения — только горькие и практически неосуществимые желания. Он хотел, чтобы пики были серыми и некрасивыми, — тогда Гудрун не нашла бы в них опоры. Она ужасным образом предала их обоих, отдавшись сиянию этого вечера. Почему? Почему она забыла о нем, стоящем рядом, сердце которого пронизывал ветер — ледяной, как сама смерть, и любовалась розовыми снежными шапками?