Говоря это, Бо улыбался. Люсиль поняла, что это не только было правдой, но и самым очевидным объяснением того, что он надолго оставил ее в покое и не объявился раньше.

— Я думала, ты умер.

— Как это ни удивительно, но я жив. В моей жизни было много приключений с тех пор, как в последний раз пересеклись наши с тобой пути. Дай-ка вспомню: ты ведь бросила меня в Танкевилле, так? Не помню, как ты уходила, но, когда я пришел в себя и стал выяснять, куда же ты пропала, мне сказали, что тебя нет.

— Удивительно, что я вообще продержалась с тобой так долго, — проговорила Люсиль.

— Дорогая, не думай, что я тебя виню. Я поступил бы на твоем месте точно так же. Я должен быть тебе благодарен за то, что ты выносила меня так долго.

— Что теперь-то тебе от меня нужно? — бросила Люсиль, отлично зная ответ на свой вопрос.

— Неужели тебе надо это объяснять? — Бо расплылся в улыбке. — Я в своем обычном состоянии отчаянной нужды. А ты, похоже, теперь богатая женщина.

— Если ты думаешь, что тебе удастся что-нибудь из меня вытянуть, то ты ошибаешься.

— Разве? — Бо поднял брови. — Я читал вчера твое интервью в «Ивнинг Стандарт». Мне доставило огромное удовольствие то место, где написано, как Эдвард Джепсон открыл тебя, когда ты впервые вышла на сцену. «Со школьной скамьи — в звезды». Кажется, так был озаглавлен этот материал. Забавно, но я отлично помню твой двадцать третий день рождения. Или это был двадцать четвертый? Мы играли тогда в Мертауне, и ты упросила меня купить тебе стеклянную брошку, поразившую твое воображение. Она обошлась мне в два доллара пятьдесят центов. Я хорошо помню. Ты тогда еще поцеловала меня в благодарность. И сказала, что это — единственная вещь, которую тебе по-настоящему хотелось иметь.

— Прекрати! — едва слышно прошипела Люсиль.

— Да, думаю, это был твой двадцать четвертый день рождения, — не унимался Бо. — Интересно, заинтересуются ли моими воспоминаниями воскресные газеты? Я много не запрошу.

Люсиль глубоко вздохнула:

— Сколько ты хочешь?

— За мои мемуары?

— За то, чтобы убраться из моей жизни и никогда больше не появляться. Я думала, ты умер. Но нет! Надо было быть законченной идиоткой, чтобы не понимать, что рано или поздно ты объявишься и попытаешься устроить мне неприятности.

— Вернуться к законной жене означает устроить неприятности? Ты ведь, я полагаю, до сих пор моя жена?

— Говорю же тебе: я думала, что ты мертв. Если бы знала, что это не так, давно бы развелась с тобой!

— Конечно, все это немного портит имидж очаровательной школьницы с широко раскрытыми глазами, невинной малышки, чье первое появление на сцене посетила сама фортуна в лице Эдварда Джепсона. Похоже, этот парень умеет выбирать. А он имеет представление о твоем истинном возрасте?

— Ты будешь молчать о моем возрасте, — зло произнесла Люсиль. — Я спросила тебя, сколько ты хочешь. Лучше тебе назвать цифру, пока я не позвонила в полицию и тебя не забрали за шантаж.

— Зачем тебе тратить свои драгоценные нервы, угрожая мне такими вещами, которые — мы оба это знаем — способны повредить тебе гораздо больше, чем мне? — ответил Бо. — Сядь, расслабься. И позволь мне узнать побольше о моей знаменитой жене.

— Как ты узнал обо мне? — спросила Люсиль.

Бо Британ ухмыльнулся.

— История, сама по себе заслуживающая внимания. Если бы я решил искать тебя тогда, когда ты бросила меня в Танкевилле, то, конечно, искал бы Марию Шмидт. Но я ведь не из тех, кто пытается удержать женщину, которой он надоел. Я был совершенно разбит, когда вышел из больницы, и не знал бы, что делать дальше, если бы меня не взял к себе владелец ранчо, лежавший на соседней койке. Я был слаб как котенок и ничего не помнил с того момента, как начал крушить тот чертов салун, потому что музыка, которую играл тапер, действовала мне на нервы. Так вот, этот Тед, мой друг с ранчо, рассказал мне, как я получил порезы на затылке и перелом ноги, из-за которого пришлось три месяца скакать на костылях. Тед забрал меня к себе на ранчо, и поскольку он был убежденным трезвенником, то не давал мне пить. Как только я поправился, я взял деньги, которые Тед хранил в месте, по его мнению, секретном, под досками пола, и двинул на побережье. Я узнал, что меня объявили в розыск, оставаться в Штатах было рискованно, и я сел пассажиром на танкер, плывший в Южную Африку. Слишком долго рассказывать тебе обо всем, что произошло на этом танкере, и о других весьма неприятных ситуациях, в которых мне довелось оказаться. В общем, в конце концов я очутился в Ирландии. Решил разыскать там родственников, которые продолжали писать моему отцу еще долго после того, как он осел по ту сторону Атлантики. Я нашел их, и они тепло приняли меня. Ты ведь, думаю, всегда знала, что моя фамилия вовсе не Британ. Да и зовут меня не Бо, если уж на то пошло. Я звался при крещении Майклом О’Грейди. В общем, клан О’Грейди приветствовал мое возвращение. И я решил узнать поближе Ирландию, о которой так сентиментально пел. — Бо замолчал, чтобы сделать огромный глоток виски. — Интересно? — спросил он.

Лицо Люсиль застыло, словно это была бесстрастная маска.

— И что же было дальше? — поторопила Люсиль. — Возможно, мне стоит дослушать это до конца.

— Да больше и рассказывать особо нечего, — сказал на это Бо. — Я перебрался в Англию с парочкой своих кузенов, которые верили, что здесь мостовые вымощены золотом и собирать здесь деньги так же легко, как собирать картофель у них на родине. Их ждало разочарование, и меня тоже. Мы решили разбежаться, но сначала, к сожалению, устроили вечеринку, на которой клялись друг другу в вечной дружбе, скрепляя родственную клятву рекой ирландского виски. А потом я покинул их, но, так как у меня не было денег на железнодорожный билет, пришлось позаимствовать автомобиль у незнакомца, оставившего его перед местным пабом. Не его вина и не моя, что я привык к правостороннему движению и машинам с правым рулем. Я как раз ехал в сторону Лондона — по крайней мере, я считал, что та дорога ведет в Лондон, — когда, пытаясь избежать столкновения с грузовиком, сбил мотоциклиста. Насмерть. И судья, черт бы его побрал, посчитал это убийством. Мне дали пятнадцать лет, но за примерное поведение отпустили на год раньше, и я почувствовал себя крайне неуверенно, оказавшись в стране, прошедшей за эти четырнадцать лет через ужасы войны, о которой я мало что знал.

— Цель твоей истории — объяснить мне, как ты обо мне узнал, — холодно напомнила Люсиль.

— О, конечно! Прости, что я все о себе да о себе, как-то отвык думать о других. В тюрьме я и услышал о том, что сталось с Марией Шмидт. В тюрьму приходили время от времени посетители — ребята из волонтерских организаций. Скажу тебе, нет ничего скучнее, чем получасовое свидание с просветителем-волонтером, но в тот раз посетительница была ничего. Она была, разумеется, старой ведьмой с костлявым лицом, но говорила о куда более интересных вещах, чем остальные. Она была под впечатлением фильма, который смотрела накануне, и рассказывала мне, как хороша была актриса, игравшая главную роль. Да что там, она бредила этой актрисой. А когда услышала, что и я был когда-то актером, обещала прислать газеты и журналы, в которых пишут о театре и кино. Она считала, что литературы в тюрьме катастрофически не хватает. И вот примерно через неделю после ее визита я получил посылку с журналами. Честно говоря, я ими не особенно заинтересовался. Вопреки расхожим представлениям в тюрьме люди не валяются целыми днями на кроватях, рассказывая друг другу байки. Там живешь день за днем, от одного приема пищи до другого. И все же мне стало любопытно посмотреть, что сталось со звездами, которых я знал в лучшую пору своей жизни, до того как меня заперли в тюряге. И вот, открываю я первую страницу журнала и вижу там твою фотографию. Ну да, это была ты, хотя сначала я не мог поверить своим глазам. Но я мог ошибаться по поводу твоего лица, но только не по поводу ног. Ведь, пожалуй, я был первым, кто обнаружил, как хороши твои ножки. Помнишь, как ты всегда злилась на меня, когда я говорил об этом антрепренерам? Ну, я конечно же не забыл эти ноги. И вот передо мной «Люсиль Лунд — звезда киностудии Голливуда».

— И ты решил шантажировать меня, когда выйдешь на свободу?

— Честно говоря, ничего такого я не решал, — ответил Бо, и, как ни странно, Люсиль ему поверила. — Если бы ты не приехала в Лондон, не думаю, что мы разговаривали бы с тобой сейчас. Начать с того, что требуется чертова куча денег, чтобы пересечь Атлантику. Но, поскольку ты здесь, а я по-прежнему неравнодушен к комфорту, приятно было вспомнить, что мы с тобой официально женаты. А то ведь мне пришлось провести вчерашнюю ночь в приюте Армии Спасения.

Бо выразительно посмотрел на открытую дверь в спальню. Люсиль проследила за его взглядом. Розовые абажуры ночников вдруг показались ей в этот момент не призывно манящими, а пошлыми и вульгарными.

— Я еще раз спрашиваю тебя — сколько?

— А я еще не решил, — усмехнулся Бо. — Я налью себе еще?

— Нет. — Люсиль выхватила стакан у него из рук и со стуком поставила на стол. — Если ты рассчитываешь надраться здесь до бесчувствия, то ошибаешься. Такой скандал мне не нужен. Я дам тебе некую сумму денег, и ты уберешься отсюда прямо сейчас. А завтра мы подпишем своего рода договор. Я буду платить тебе определенную сумму в наделю или в месяц, а ты будешь держаться от меня подальше.

Бо рассмеялся.

— Надо же, какой хваткой деловой леди ты стала, — поддразнил он Люсиль. — А я помню те времена, когда мне приходилось вести семейную бухгалтерию, потому что для тебя это было слишком сложно.

— Это ложь! — воскликнула Люсиль. — Ты всегда был безнадежен во всем, что касалось денег. Я еще не забыла, как чуть ли не силой отнимала у тебя остатки твоего жалованья, иначе ты пропил бы все еще до того, как мы заплатили за квартиру.

— «Дела людей, порочные и злые, переживают их»[4], — процитировал Бо, и Люсиль неожиданно представила его произносящим эти слова на обшарпанной сцене на американском Западе перед ковбоями и переселенцами с женами, которые слушают его открыв рты. Они тогда ездили с гастрольной труппой около восьми месяцев с пьесами Шекспира. Они не продержались бы так долго, если бы их жалованье не было таким мизерным — на эти жалкие гроши Бо не мог напиться в стельку. Но к моменту, когда они приехали в Геттесвилль, Бо подкопил деньжат и запил, так что труппа отправилась дальше без них.

Люсиль не забыла, в каком отчаянии была она тогда. Бо завершил свой запой скандалом — он разгромил салун, где выпивал. Это случалось всегда. А когда он вышел из больницы, его ждала повестка в полицию и штраф, а это означало, что им придется заложить даже собственную одежду, чтобы расплатиться.

И сейчас, спрашивая Бо, сколько денег он хочет, Люсиль словно слышала, как произносит те же слова совсем при других обстоятельствах.

«Сколько?» — спрашивала она многих хозяев салунов, предъявлявших ей счета за разбитую мебель и за собственные синяки, а иногда и за сломанные конечности.

«Сколько?» — слышала она собственный голос, тщетно скрывавший испуг, поскольку она понятия не имела, на что они будут выкупать вещи обратно.

И был еще один случай, когда ей пришлось спрашивать «Сколько?». Воспоминания об этом даже после стольких лет причиняли ей сильную душевную боль.

Она до сих пор помнит ту тихо скулящую девицу, и ее отца, яростно вопившего, и мать, сидевшую с поджатыми губами и не произнесшую ни слова. Девица была семнадцатилетней дурочкой, помешанной на сцене. Она посылала Бо подарки — цветы, которые он без сожаления выбрасывал в корзину, сигареты, которые он выкуривал, и дешевые галстуки, которые использовал, чтобы подвязать сломанную ножку стула.

Бо откровенно смеялся над девушкой, как смеялся над всеми своими поклонницами, а Люсиль хорошо знала, что недостатка в них не было. Если бы она не почувствовала в тот день, что не может идти на ужин после спектакля, а должна вернуться домой и лечь в постель, может быть, ничего бы и не случилось. Но девица ждала своего часа, а Бо, поскольку Люсиль свалилась с температурой и не могла присматривать за мужем, повел девчонку ужинать.

К сожалению, у девушки было с собой немного денег, и Бо напился. Но, опять же к сожалению, денег было недостаточно, чтобы напиться до бесчувствия, и Бо соблазнил ее, хотя, как с горечью сообщила потом Люсиль ее родителям, она сама мечтала быть соблазненной. Люсиль скоро поправилась, и у Бо отпала необходимость в молоденькой любовнице. Обиженная его невниманием, девушка закатила сцену, а потом отправилась домой и рассказала все родителям. Как всегда, когда пахло жареным, Бо предоставил разбираться во всем Люсиль, а сам испарился.

Отец девушки начал с громких криков, брани и угроз обратиться к представителям закона. Постепенно гнев его унялся, так как он понял, что ничего таким поведением не добьется. Люсиль поняла, что перед ней вполне обычные люди, хотя она презирала ноющую девицу с ее наивными амбициями, навлекшими беду, ей было жалко и ее отца, и суровую молчаливую мать.