Эллен Фьестад - Вместе мы удержим небо

– Мы опоздаем на концерт, – шепчет Лука.

– Нет, – говорит Гард. Поплевав на свою футболку, он стирает с ее щеки размазанную тушь. – Мы как раз вовремя все делаем.

Он нагибается в сторону и срывает колокольчик, растущий в зеленой траве. Протягивает его Луке.

– Прости меня.

Хоть и сквозь слезы, она не может сдержать улыбки.

– Каждый раз, как ты просишь у меня прощения, ты мне даришь что-нибудь синее. – Она заглядывает в его синие глаза.

– Это ты о чем?

– Об отражателе. Ты что, не помнишь? Когда ты хотел попросить прощения за… эту историю с мотоциклом. Хотя ты был не виноват, – быстро добавляет она.

– Я что угодно сделаю, – шепчет Гард. – Что угодно, чтобы доказать, что ты для меня важнее всех. Я не знал, что ты хочешь. Что ты хочешь быть с таким, как я.

Гард наклоняется к ней. Обхватывает ее рукой за талию и осторожно опускает на заросшую травой землю. Сам осторожно ложится сверху, ему давно этого хотелось, но он все никак не мог отважиться. А вот теперь смог. Губы у него горячие и мягкие, а у нее – мокрые от слез.

«Сейчас я умру», – думает Лука.

Ты помнишь тот вечер? Тот вечер, когда мы, стоя перед твоим домом, накрепко сцепили вместе наши велосипеды. Мы собирались войти в дом и броситься в постель. Мы еще не произнесли этого вслух, но мы оба знали это. Что мы ляжем вместе в одну постель. До этого мы пропустили по кружке-другой пива, не больше, потом в сладостном легком опьянении мы долго мотались по городу, но пока мы доехали до дома, головокружение прошло. Когда мы добрались до фабрики, голова у меня была уже ясная, как зимняя ночь. Ты взял мою руку в свою. Моя рука заледенела и с трудом двигалась, твоя была горячей, благодаря ей и моя рука снова согрелась. Ты стоял, тесно-тесно прижавшись ко мне, и дышал мне в затылок. Ты помнишь это? Это тогда я поняла. Поняла, что я хочу тебя и только тебя. И никогда никого другого.

– Как меня это бесит.

Лука сидит за барной стойкой на фабрике. Читает газету и потому просыпает смесь для завтрака. Гард стоит, засунув голову глубоко в холодильник.

– Эти политики дружно талдычат о том, что мы должны экономить воду в душе и сдавать в переработку картонки из-под молока. И это им не помешало дать разрешение на более активное ведение поисковых бурений нефти. Ну это уже даже не смешно.

– Что, и вправду разрешили? Это когда же они успели?

– Да вот, вчера в Стортинге голосование прошло. Значит, продвинутые интеллигентные люди должны бежать сдавать пластиковые отходы в переработку. А «Статойл» тем временем будет выкачивать из земли миллионы баррелей нефти. Которую будут сжигать в двигателях автомобилей по всему миру. Сжигать! А мы-то зато как бы экономим воду в душе. Пусть они этот душ в жопу себе засунут.

Лука швыряет пустую миску из-под мюсли в раковину и натягивает куртку.

– Придется тебе картину написать на эту тему, – говорит Гард.

– Именно это я и собираюсь сделать.

– Почему бы тебе не поставить здесь свой станок? Ты сможешь писать, пока я репетирую.

Гард рукой показывает на почти пустое помещение.

– Станок сюда так и просится. Что, не согласна?

Гард не видит улыбки, которая внезапно освещает ее лицо. Во рту у нее разливается вкус тающей карамели.

– Ну, не знаю даже, тут разве поработаешь спокойно? – отвечает она, по-прежнему стоя к нему спиной. Все с той же улыбкой на губах.

– Отлично поработаешь. А тихенькая такая барабанная дробь на заднем плане разве не добавит шарму?

– Ну, тогда мне нужен ключ. Я же должна иметь возможность приходить и писать, когда мне надо.

– У меня есть только этот один. Возьми тогда его и приходи, как раньше, когда захочешь? Как ты на это смотришь? Давай я сегодня вечером приготовлю ужин? Только для нас двоих?

Лука вспоминает комнату в полуподвальном первом этаже, в которой она жила дома, на хуторе. Маленькие окошки вверху стены, в углублении, по бокам отделанном цементом. Единственное, что она могла через эти оконца видеть, это неизвестно чьи ноги, входившие в дом и выходившие из него. Велосипед брата, который имел привычку оставлять свой велик перед ее окном. Жиденькую полоску света на полу. Давящий потолок. Шаги живущих сверху, ежедневно затаптывавшие ее все глубже и глубже вниз.

Она притащила овощи и чечевицу для ужина; Гард говорил, что нашел рецепт, который ему хочется попробовать, и послал ей в сообщении список нужных продуктов. Так она впервые забралась в контейнер; все прошло без проблем, ее никто не заметил. Специи он собирался обеспечить сам, уж настолько он не мог положиться на ее познания в кулинарии, написал он.

Она так счастлива, настолько счастлива всей душой, что ее просто распирает. Лука поставила свой станок в углу фабричного помещения. Кисть в левой руке. Холст перед ней. Как здорово, наконец-то у нее есть место, где можно поставить станок! Она скидывает туфли и танцует босиком по огромной комнате. Она широко распахивает все окна – солнце так и бьет в них, наконец-то лето! По всему огромному фабричному залу гуляют солнце, свет и тепло. В окно ей улыбаются деревья: когда окна вот так распахнуты, она будто и сама забралась под самую верхушку дерева. Это для нее поют птицы: добро пожаловать, поют они, добро пожаловать к нам, в наш дом, на наши деревья. Теперь ты тоже одна из нас. Лука вставляет в проигрыватель один из дисков Гарда: это джаз, музыка льется из усилителей, подхватывает ее за руки, водит по комнате, волнами выплывает из окон, течет по сосудам вместе с кровью, опять вырывается из ее пальцев на волю. Лука все кружится в танце по огромному залу, голые ступни скользят по фабричному полу; ноги пружинят, неся ее тоненькое тело – сегодня оно легче, чем когда-либо, она в любой момент может взлететь и выпорхнуть из окна, взять да и воспарить над городом, с шорохом рассекая воздух, теплый летний воздух, удерживающий ее на весу, поднимающий ее все выше, выше; она управляет полетом, вытянув руки в стороны; поворот вправо – жух! – с ветерком над ратушей, оттуда прямиком к морю, опуститься ниже, еще ниже, скользнуть грудью по поверхности воды, снова взмыть ввысь; она – ласточка, она ускоряет полет, поднимается все выше, длинная черная юбка развевается вокруг ее талии, когда она вращается в воздухе вокруг своей оси, закрыв глаза.

Музыка смолкла. Лука не замечает этого, ее босые ноги, торопясь, скользят по полу. Она не мерзнет, хотя пол совсем холодный; ее колени пружинят, бедра то напрягаются, то расслабляются, то снова напрягаются, она в танце с закрытыми глазами накручивает круги по комнате и чувствует, что может свободно и легко дышать, она наконец может дышать.

Она точно знает, что она собирается нарисовать, это легко, это гораздо легче, чем раньше; кисть порхает взад-вперед по холсту, на белом фоне проступают контуры бассейна. Гард – вверху, на десятиметровой вышке. Лука работает без устали; проходят минуты, проходят часы – она не замечает этого; в конце концов вся картина написана, она почти совсем готова. Лука откладывает кисть в сторону, отступает на шаг назад, смотрит, что получилось.

Вот таким она видит Гарда. Таким видит она одиночество в глазах Гарда, когда он забывает спрятаться за усмешкой. Она видит его маленьким мальчиком, стоящим в полном одиночестве на десятиметровой вышке. Готовым к прыжку. Но воды в бассейне нет. Нет воды, которая могла бы принять его. Он это видит, но не может повернуть назад. Лесенка, по которой он поднялся, перекрыта цепочкой. И он не может повернуть назад, потому что Гард не такой. Он не желает признать, что некоторые вещи осуществить трудно, если не невозможно. Он предпочтет броситься вниз с улыбкой на губах. В самом низу, в уголочке, у края бассейна, она рисует себя.

Она проводит ладонью по животу, по шее, по лицу; она действительно здесь, она чувствует свое тело, согретое солнечным светом, она ощущает под пальцами теплую кожу. Руки скользят по волосам; она захватывает длинные пряди, тянет руки выше, выше; и вот она уже стоит, обратив раскрытые ладони к солнцу; в ладонях у нее солнечные панели, она вбирает в себя столько солнца, на сколько только хватает сил. И оно, солнце, вселяет в нее новые силы; она чувствует, как, стоя там, она растет; она чувствует, как расправляется грудная клетка; она втягивает в себя воздух, и ее легкие оказываются необыкновенно большими, они вмещают кубометры кислорода; она чувствует, как отпускает задеревенелую спину, позвоночник распрямляется, и грудная клетка, которая раньше была мертвенно-бледной смирительной рубашкой, туго затянутой ремнями, расправляется. Какая это была долгая, холодная, темная зима в тесной комнате студенческого общежития! А теперь путы ослабли, они падают у ее ног, она пинками откидывает их прочь, грудная клетка расправлена, она дышит! Она дышит, и в воздухе возникает летнее облачко, воздушный шар, храм. Тут твое место, тут твоя жизнь, поют птицы, и она знает, что это правда. Она открыта всему; здесь она может писать, она откуда-то знает, что ей писать, потому что она открыта всему; наконец-то у нее есть место, свое собственное место, где она может вдохнуть полной грудью и безраздельно отдаться тому, что принесет этот воздух, этот вдох. Она стоит, простирая руки к солнцу, она прославляет солнце и тепло, она стоит вот так и всем телом ощущает, кто она такая, и вдруг чей-то голос толкает ее в спину.

– Блин, че это с тобой такое сегодня, а?

Горшок вваливается в дверь и плюхается на диван. Следом за ним подтягивается целая компания. Лука так и застыла с поднятыми вверх руками.

– Ну и поганый денек выдался! И мне тоже пива прихвати! И для Сэм пузырек, она скоро придет.

Горшок выкрикивает это в сторону кухни, обращаясь к парню, которого Лука не видела раньше; тот подходит, неся в охапке четыре бутылки пива; с губы свешивается хабарик. Другой парень заваливается на диван, сбросив на пол лежавший там черный джемпер. Закинув ноги на стол, зажигалкой открывает бутылки и передает их своим дружкам. Одним глотком выпивает половину бутылки сам и только теперь замечает Луку, стоящую в углу.

– Эй, ты здесь откель? Гард говорил, что будет сегодня стряпать ужин. Пива хошь? – Он протягивает початую бутылку Луке.

– Э-э-э… да нет, спасибо.

Ее руки безвольно опустились вдоль тела. Ноги больше не порхают по паркету; как-то сразу замерзнув, они замерли на жестком полу.

– Клевая хата, да?

Это уже Горшок.

– А как вы вошли? – отрывисто спрашивает Лука тихим голосом.

– Ну как, ключом открыли, как всегда. У нас есть ключ. Хавать хочешь? На тебя наверняка тоже хватит.

– Нет, спасибо. Мне надо идти. У меня… встреча. Пока.

Она резко разворачивается и выскакивает в дверь. Как раз в тот момент, когда Лука выходит, входит Сэм; чтобы пройти, Луке приходится нагнуться и поднырнуть Сэм под руку.

Часом позже домой возвращается Гард.

– Ну-ка, подвиньтесь, живо! Черт, вспотел жутко, мокрый весь. Я тут начал на велике тренироваться. Ну как тут у нас дела?

Он втискивается на диван. Внезапно его взгляд падает на станок Луки. Гард поднимается и долго стоит, разглядывая картину. Это же он. Он самый, стоит, полностью одетый, на вышке для прыжков в воду. Высоко-высоко над бассейном, в котором нет воды. Его лицо наполовину скрыто волосами. Но не может быть никаких сомнений. Это он.

– Тут та девчонка из пивной была, – говорит Горшок.

Гард не отвечает; он стоит, окаменев, и всматривается в картину, на которой изображен он сам. Так вот каким она его видит? Она видит его, успевает он подумать, прежде чем чей-то голос выдергивает его из размышлений:

– Ну че, хорошо погулял на выходных-то? – Горшок хлопает его по плечу. Поднимает руку с пивом, приглашая выпить.

Гард не отвечает. Он не сводит глаз с картины. Все смолкают. Переглядываются. Обмениваются недоуменными взглядами. Почему он не смеется? Не рассказывает баек о прошедших выходных? Не размахивает бутылкой, не улыбается и не выпивает пиво одним глотком?

– Блин! Да что на тебя нашло такое? – спрашивает Горшок. – Головка бо-бо, что ли? А мы вчера в нашей «Пещерке» хорошо позажигали. Али совсем вырубился. Даже столика ни одного не осталось, под которым бы ножки не подгибались.

Горшок треплется и паясничает, развлекает всех. Пытается спасти ситуацию. Хотя, собственно говоря, это задача Гарда. Потому что так удобнее для всех. Тогда никто не задает вопросов. Пока Гард болтает, улыбается, травит байки, смеется, ему никто не задает вопросов. И тогда ему не приходится выдумывать ответы, которых у него и нет. Все, он – мясо, нету у него больше сил. Он не на работе сейчас; он дома, черт побери. Он не слушает, что там такое несет Горшок. Его абсолютно не колышет, чем там они занимались в выходные. А чем он занимался, так вот чем: Лука день и ночь работала над каким-то своим школьным проектом.