Эллен Фьестад - Вместе мы удержим небо

– И с тех пор его так и зовут?

– Ага. Теперь все думают, что это из-за того, что он курит травку, которую выращивает в горшке. Но это совсем не из-за травки. Правда… было время, когда так и было. Но когда дела с группой пошли в гору, он завязал. Говорит, что ему важно сосредоточиться на каком-то деле. И теперь у него это дело есть. А без него у нас бы ничего не получилось. Но я его по-прежнему называю Горшком из-за того, что его так оболванили тогда.

Гард осторожно приклеивает фотографию обратно на стеллаж.

– Ты переехала в город этой осенью?

– Угу.

– Ты сейчас живешь в студенческом общежитии?

– Угу.

– А ты знаешь там кого-нибудь?

– Ну да, конечно. Тех, кто учится в моем классе.

– А у тебя здесь нет родственников или каких-нибудь друзей?

– Нет.

– Ты смело поступила.

Она смотрит на него.

– Я не могла там оставаться. Мне повезло, что я нашла здесь эту художественную школу, в нее принимают тех, у кого нет законченного среднего.

Гард поднимается, пересекает комнату и открывает какую-то дверь. Уходит в другую комнату, продолжая разговор:

– Но ты ведь и раньше занималась живописью? Или, там, рисовала?

Лука вздрагивает от звука мощной струи, пробившей поверхность воды в туалете. Он оставил дверь за собой полуоткрытой, но ей не видно его отсюда.

– Э-э… Ну да…

– У тебя наверняка все страницы в школьных тетрадках были изрисованы, особенно те, на которых ты должна была решать задачки по математике. – Он повышает голос, чтобы звук льющейся жидкости не заглушал его слов. – Что, я не прав?

Струя все льется. Она никогда раньше не разговаривала с парнем, пока тот писает. Она не может сдержать улыбки.

– Может, и прав. Может, я и вправду превращала математические задачи в рисунки. Изображала их в рисунках, а потом снова превращала в цифры.

– Чего-чего? Как это?

Лука смеется.

– Ну, а ты, у тебя что было в тетрадках?

– Не было у меня никаких тетрадок.

Струя постепенно слабеет, потом Лука слышит, как он пускает воду в раковине. Он возвращается и показывает пальцем себе на голову.

– Я все держал здесь, в голове.

Он улыбается и снова смотрит прямо на нее. Она никак не может отпустить от себя мысль о двуспальной кровати с двумя одеялами. Отводит глаза.

– Так и чего ты решила делать со своими картинами?

– Н-ну-у… не знаю еще. На самом-то деле на выставку я должна подать две картины.

– Вот черт, надо же. Я хотел бы помочь тебе, честно.

Гард подтягивает брюки. Смотрит на Луку сверху вниз. У него стройные бедра, маленькая попа, на чем вообще у него брюки-то держатся? Сзади им, во всяком случае, не на чем держаться, думает Лука и смеется.

– Что смешного?

– Да ничего.

– Ну все-таки?

– Может быть, я тебе потом когда-нибудь расскажу.

Он берет Луку за здоровую руку и стягивает ее с дивана.

– Я хочу посмотреть твои картины.

Они стоят посреди комнаты. Слишком близко друг к другу.

– Ты бы только знала, как меня мучает совесть. Надо же суметь сломать руку студентке художественной школы, которой предстоит участвовать в первой выставке. С тем же успехом я мог просто проткнуть тебя насквозь металлическим прутом. Так вроде бывает с красивыми художницами?

Гард печально улыбается.

Лука чувствует, как по всему ее телу разливается приятное тепло.

– А ты слышал о Фриде Кало?

Гард пожимает плечами.

– Одна из песен, которую мы с группой исполняем, посвящена ей. Текст написал не я, но я его знаю, конечно.

– А вы какую музыку играете?

– Ска.

– Ска? Это что еще такое?

– Ну, что-то вроде смеси рэгги и джаза, можно сказать. В общем, так просто не объяснишь. Тебе надо как-нибудь прийти на наш концерт.

– А я не могу просто посидеть в уголке, пока вы репетируете?

Взгляд у Гарда становится напряженным.

– Ну нет, так не делается. Ты либо участвуешь в группе, либо нет. У нас, парней, так принято.

– А у вас в группе одни парни?

– Есть одна девчонка, Сэм. Она на бас-гитаре играет. Но она тоже одна из нас, парней.

– A-а. Понимаю.

Понимаю, что никогда не смогу быть одной из парней.

Лука с трудом дотаскивает до общей кухоньки два пластиковых мешка с продуктами. Только на это и хватило последних крон, остававшихся у нее на карточке. На овсяные хлопья и макароны. Туалетную бумагу и молоко. Линялые голубые занавески с геометрическим узором уныло висят, почти совсем закрывая окна, хотя сейчас разгар дня. На кухне сидит и обедает парень, живущий в комнате дальше по коридору. Лука нерешительно бросает короткое «Привет, как дела?» и рассовывает покупки по своей единственной полке в холодильнике. Полка забита основательно, последний пакет молока втиснуть не удается. Лука оглядывает продукты, стоящие на полочке на дверце холодильника; эта полочка общая. Кетчуп, салатная заправка, горчица, два загадочных соуса и банка, содержимое которой установить не удается. Посередине полочки топорщится, выпирая, картонка апельсинового сока, уже открытая. Лука смотрит на дату: срок годности истек еще два месяца назад. Она берет картонку кончиками пальцев, отковыривает пробку. Когда ей в нос ударяет вонь из картонки, она отводит голову назад. Стараясь отвернуться подальше, она выливает бывший сок в раковину.

– Когда ты выбрасываешь продукты, то пользуйся другой раковиной, – доносится до нее голос парня, стоящего у плиты. – Там отверстие слива гораздо шире, вся дрянь сразу уходит.

Лука недоверчиво смотрит на парня.

– Уж поверь, испробовано.

– Так вот почему раковина все время засоряется?

Он не отвечает. Не надо ей было говорить этого. Теперь у нее появился недруг. Недруг из 302-й комнаты.

Комки гнили, волосатые комочки, от которых несет то тошнотворно сладким, то тошнотворно кислым. Это ими забит слив, как и говорил парень. Она запускает руку в контейнер для бумажных полотенец. Он пуст. Разумеется, он пуст, что это она размечталась? Тогда она пускает горячую воду, отвернув кран до предела. Комочки постепенно растворяются, распадаясь на все более мелкие кусочки. Бросив взгляд на свою забитую до предела полку, она понимает, что другого выбора у нее нет. Впихивает молоко на общую полочку на дверце. Ее молоко уже два раза пропадало отсюда.

Кухня почти всегда пустует. Так что ей не с кем как бы случайно завязать разговор, как она представляла себе, сидя в своей комнате дома и читая письмо из школы о том, что она принята. Мечтала, как она будет спрашивать: «Я собираюсь варить обед. Хочешь, и тебя угощу? Слишком много купила для себя одной». Мечтала, как, откупорив пиво, они расскажут друг другу, откуда они приехали. И вдруг окажется, что когда-то на рок-фестивале один познакомился с двоюродным братом другого. Они вставят в горлышко зеленых бутылок из-под вина стеариновые свечки, сядут рядышком, чтобы показать друг другу фотки, сделанные во время летних путешествий, проболтают так до тех самых пор, как между занавесок начнет просачиваться зеленовато-голубой утренний свет. Мечтала, как они будут оставлять друг другу смешные записки на стене кухни, комментировать ответы, и у них целая стенка будет расписана рисунками и стихами, посвященными совместным походам в кафешки.

Все получилось совсем не так. На кухне холод собачий, да еще этот парень вываливает все свои объедки прямо в слив раковины. Лука стоит перед открытой дверцей кухонного шкафчика и раздумывает о том, чего бы поесть. Макарон или овсяной каши. От запахов, исходящих от кушаний парня, у нее слюнки текут. Она чувствует, как желудок настойчиво требует еды. Парень встает, открывает дверцу под раковиной. Выбрасывает в мусорное ведро остатки обеда. Вываливает прямо со сковородки. Нетронутые кусочки мяса и запеченный в сливках картофель.

Она захлопывает дверцу шкафчика. Ей так хочется есть, что кружится голова.

– Ну, приятного вечера, – говорит Лука.

Парень даже не поворачивает голову.

Лука идет к двери в свою комнату. В их коридоре вместо ключей у всех пластиковые карточки с дырочками. Прямо как на пароме, который ходит из Норвегии в Данию. Да и сам коридор такой же. И комната тоже напоминает ей крохотную каюту. Специально для студентов установлена сниженная плата. Господи. Почти вся сумма взятого на учебу кредита уходит на оплату этой дерьмовой комнатенки-каюты. В которой даже и до Дании не доплывешь.

Она смотрит на свое лицо в зеркале на двери. Смотрит на всунутую между полотном двери и зеркалом почтовую открытку с изображением Фриды Кало. Ее прямой взгляд, густые брови. Как расправленные крылья птицы, устремившейся в небо. Открытка по краям обтрепалась, краски начинают выцветать. Она у нее так долго, что и не упомнишь. Открытку когда-то давным-давно подарила Луке бабушка. Вместе с первым набором настоящих карандашей для рисования. Лука смотрит на свои брови, берет карандаш для бровей и подкрашивает их себе, чтобы они были потемнее. Единственный объект, на котором она последнее время что-либо изображает, это она сама. Ее собственное лицо. Ее лицо, обращенное к миру. Она садится на диван и оглядывается вокруг. Ковыряет черный лак на ногтях. Надо бы заново нанести его. Опирается ступнями, скрючив пальцы на ногах, о край дивана, прижимается лбом к коленям. Голова кружится. Надо было поесть все-таки. Диван вибрирует в ритме бас-гитары, легко проникающем сквозь бетонное перекрытие с этажа выше.

Из коридора доносится звяканье бутылок, которые кто-то несет в мешке. Девичий смех. Что-то отвечают мужские голоса. Она вспоминает, что ведь сегодня же вечер пятницы. Открывается, потом захлопывается красная дверь пожарного выхода в конце коридора; наступает оглушительная тишина.

Лука набирает номер.

– Алло? – глухой голос на другом конце провода.

– Привет, бабушка.

– Ах, это ты! Лука, милая ты моя. Как у тебя дела?

Ни с того ни с сего в горле встает комок. Воздух не проходит. Не удается вымолвить ни слова.

Бабушка долго молчит. Потом говорит:

– Все будет хорошо, Лука. Обязательно.

Лука прижимает телефонную трубку к уху. Трубка будто огнем обжигает ее холодные пальцы.

– Пойди-ка, завари себе чашечку горячего чая. Намажь булочку маслом. Сядь и напиши список того, что тебе нужно сделать. А потом пойди ляг спать. А завтра утром начнешь с первого дела в списке.

Снова долгая тишина.

– Лука? Ты меня слышишь? Ты там?

Лука не в состоянии ответить. Комок в горле словно еще больше разбухает. Так и растягивает кожу. Слышит ли она? Там ли она? Она пробует определить, чувствует ли она свои ступни. Ноги, живот. Пробует почувствовать свое лицо. Не чувствует ничего. Только комок в горле. Комок, раздирающий кожу, рвущийся наружу.

Лука слышит, как бабушка прихлебывает что-то. Проглатывает.

– А потом сфотографируй свои картины и пошли мне фото. Ноги-то мои не стали лучше ходить в последнее время, – говорит она, усмехаясь своим привычным смешком. – Хотела бы я приехать к тебе на поезде, но с такой поездкой мне не справиться. Я теперь и до уборной-то с трудом добираюсь. Твой отец раздобыл мне ходунки. Они вроде тех финских санок, на которых ты любишь кататься. А я-то вот дома на них хожу! – снова смеется бабушка. – Но фотографии пришли мне, Лука. Пришли мне свои картины.

В свое время Лука купила бабушке мобильный телефон. Научила ее читать сообщения. Отвечать на них бабушка не умеет. Но это ничего. Хорошо уже, что умеет читать. Лука знает, что бабушка читает ее сообщения. Снова и снова открывает их. Лука улыбается мобильнику, лежащему у нее на коленях. Вот пойдет сейчас и заварит чай с пряностями, как ее научила бабушка. Индийские пряности и много чудесного горячего молока. Молоко потечет в горло. Принесет с собой в желудок разогретые пряности, они проникнут в кровь и оттуда в самое сердце. И она согреется изнутри. Лука приоткрывает дверь. Прислушивается, нет ли кого в коридоре. Вроде все спокойно. Пробегает на кухню, наливает в чайник холодной воды и открывает холодильник.

Пакета с молоком уже нет.

Нести матрас неудобно, но им все же удается дотащить его от фабрики до общаги, ни разу не уронив; неумело балансируя, они минуют одну за другой три запертые двери и протискивают его в каморку к Луке. Гард – первый, кто зашел к ней в комнатку. Кроме нее самой, разумеется.

– Господи, и вот так ты живешь?

Гард выглядывает в окно. Прямо перед глазами стена другого здания.

– Да ничего. Зато на солнце не обгорю.

Гард кривит лицо:

– Если бы мне пришлось здесь жить, я бы тут же заработал себе клаустрофобию и выбросился в окно. Точно.

– Вот я примерно так себя и чувствую.

Гард смеется. Лука улыбается.

– Ну что, положим матрас-то или как?

Гард вытаскивает карманный нож и перерезает бечевку, которая удерживала матрас в свернутом состоянии. Матрас разом расправляется, увлекая за собой Гарда и заодно стереоустановку. Лука бросается спасать последнюю, но тщетно; вместо этого она и сама валится на матрас, прямо на Гарда.