– Нет, папа! Нет! Ты… Ты вообще ничего в этом не понимаешь! Судишь со своей высокой колокольни… Ты же не знаешь Севку совсем, а выводы делаешь! Ты же обидел его сейчас! За что? Он к нам в гости пришел, а ты…

– Ну прости, дочь. Я не хотел. Чего ж он у тебя нежный такой оказался?

– Я же тебе поверила, папа! Я думала, ты его серьезно пригласил… А ты – посмеяться… Мы же вместе с ним хотели в Москву ехать! Он так хотел тебе понравиться! А ты… Как тебе не стыдно, папа!

– Инга! Прекрати немедленно! Ты как с отцом разговариваешь? – привстала со своего места грозной тучей мать. – Извинись! Ты слышишь? Извинись сейчас же! Куда ты? Стой, Инга!

Догнала она Севку только около этого вот скверика, повисла на руке жалобно. Собралась было всплакнуть по-настоящему, уткнувшись в родное плечо, но вдруг почувствовала неладное – руки Севкины ее отторгли напрочь. Отодвинули от себя, как ненужный какой предмет на пути. Она протянула руки вслед, пропела удивленно:

– Севка, ты чего…

– Да ничего! Зачем ты побежала за мной, скажи? Ты тоже так считаешь, что я ничего не могу, да? Притворялась все это время? Все вы такие… сволочи обеспеченные… Думаете, только вам все можно…

– Севка, ты чего… – снова повторила Инга растерянно. – Ты же знаешь, что я ничего такого не думаю… Ну прости его, Севка! Он на самом деле не хотел тебя обидеть!

– Не-ет… Нет уж, Инга… Твой драгоценный папаша еще услышит обо мне… Да я… Я докажу ему… Я докажу, что я никакой не цирюльник…

– Сев, успокойся… Ну ты что? Ну не надо, прошу тебя! Господи, мне страшно, Севка! Что с тобой?

С Севкой и впрямь происходило нечто невообразимое. Глаза его горели огнем если не мстительным, то явно одухотворенным, и ноздри раздувались широко и трепетно, как у молодого царя Петра на диком и не освоенном еще брегу Невы.

По крайней мере, Инга отродясь у него такого лица не видела. Что ж, пронзила-таки отцовская стрела Севкино сердце. Засела там зазубринами, всколыхнула весь юношеский тщеславный дух. И ослепила, видать, заодно. Подойдя поближе, она ласково провела рукой по его плечу, заговорила тихо-успокаивающе, пытаясь привести в чувство:

– Сева… Севочка… Послушай меня, пожалуйста. Я вот она, я здесь! Я люблю тебя! Я верю в тебя! У тебя и впрямь все получится, Севочка! Вот приедем в Москву, устроимся…

– Никуда я с тобой не поеду! – дернул он сердито плечом, стряхивая с себя ее руку. – Со снобом-папочкой своим поезжай, а у меня своя дорога! Вы меня еще вспомните, вы еще сами встреч со мной искать будете… И сноб этот тоже…

– Да никакой он не сноб, Севка. Просто он… У него на все свой взгляд, собственный. Черно-белый и аскетический. Не признает он ни в чем оттенков, понимаешь? Вот я тебя слышу, и вижу, и чувствую, а он – нет… У него, знаешь, харизма такая особенная внутри сидит, которая на людей специфическим образом действует. На тебя вот так подействовала, у другого свои эмоции вызовет… Не надо, Сев! Не сердись! Прости ему…

– Не-ет… – снова потянул Севка, мотая головой и пятясь от нее вкрадчиво. – Я понял, я все понял… Вы все такие… Но я докажу… Я вам всем докажу… У меня все, все будет! Вы со своим снобизмом скоро в дерьме окажетесь, а я… А я…

Так и не определив на сей момент своего относительно дерьма местоположения, он гордо развернулся и пошел от Инги прочь, унося в себе пронзенное обидой и, как выяснилось, очень тщеславное сердце. Она попыталась было побежать вслед, как брошенная сердитым хозяином собачонка, но он только рукой махнул раздраженно – отстань, мол. Она и отстала. Села на эту вот самую скамейку, просидела до ночи. Даже слез не было, одно только горестное удивление – кто б рассказал про Севку такое раньше, не поверила бы… Потом встала, тихо поплелась домой. Отец не ложился, ждал ее на террасе. Посмотрел ей в лицо, ничего не сказал, только плечами пожал растерянно, вроде как извинился таким образом.

А утром она встать с постели не смогла. Ничего не болело, просто не смогла, и все. Сил не было. Душевных. Лежала, тупо смотрела в потолок, на вопросы матери и сестры не отвечала. Они тоже дружно пожимали плечами, но совсем не так, как отец – не извинялись, другое чувство сквозило в этом их жесте – непонимание ее, Инги, поведения. Отец тут все бросает, везет ее в Москву, сам с ней на все экзамены ходить собирается, а она лежит колода колодой, из-за глупого мальчишки в тоску впала… Странная какая девчонка! Вот же – в семье не без урода! И в кого она такая – ни в мать, ни в отца, ни в проезжего молодца. Одно слово – Инга. Колючее, как иголка, имя…

Через три дня она поднялась рано утром и пошла туда, на заветную городскую окраину, в маленькую избушку на курьих ножках. Вошла в сенцы, постучала вежливо в дверь… Навстречу ей вышла Севкина мать, в рваной ночнушке, лохматая, с запахом третьего дня запоя. Икнула громко, потом так же громко ойкнула, прикрыла вежливо рот ладонью.

– Алла Владимировна, а Севка дома? – вежливо улыбнулась ей Инга. – Позовите его, пожалуйста.

– А нету его…

– Где он?

– Уехал. Третьего дня еще уехал. Прибежал, как ненормальный, меня обозвал словами всякими… Я как раз зарплату получила, стол накрыла, закуску всякую выставила, а он… Бессовестный… Ик… Ты, говорит, мама, алкоголичка уже конченая… А какая я алкоголичка, вот скажи? Да я если захочу, совсем пить не буду… И ни капли даже в рот не возьму… Ик… А он… Чемодан схватил, вещи в него скидывать начал…

– Чьи вещи?

– Свои, не мои же! А потом ушел. Так дверью хлопнул, что на столе стакан подпрыгнул и на пол слетел. Разбился вдребезги! Говорят – на счастье… Слушай, Инга, у тебя с собой деньги есть? Не дашь мне взаймы немного?

– Нет у меня денег.

– Да ты не бойся, я отдам!

– Правда нет!

– Ой, да не может быть! Тебе что, дома денег не дают? Да при таком папашке, как у тебя, ты сплошь в золоте ходить должна! И чтоб кошелек в сумочке по швам трещал! А ты… Глупая ты какая, Инка! Эх, мне бы такого папашку, уж я бы…

– Нет, Алла Владимировна. У меня кошелек не трещит. И правда глупая, наверное. А Севка не сказал, куда уехал?

– В Москву, куда… Бабка ему всю скопленную пенсию враз отдала, зараза такая. Вот я попрошу – ни за что не даст! А Севке – пожалуйста! Ну где справедливость, скажи? Есть она на белом свете, справедливость эта?

– Нету. И правда нету.

– Так а я о чем? Нету, конечно!

– Алла Владимировна, а он мне ничего не просил передать? Где его там теперь искать, в Москве-то?

– Не-а. Ничего не просил. А ты что, искать его собралась?

– Не знаю… Мы просто поссорились немного, и он… В общем, он тоже от меня убежал, как и от вас…

– Не надо. Не ищи. Никогда не ищи мужика, который сам от тебя убежал. Такой мой тебе женский совет, девушка, – неожиданно грустно и трезво произнесла Севкина мать и махнула рукой устало, и вздохнула с искренним сожалением: – Значит, нет у тебя денег, говоришь… Плохо, что нет…

Потом Инга медленно возвращалась домой по утреннему июньскому городу. И думала, как бы ей умереть получше. Так, чтоб ни самой, ни другим больно не сделать. Не умела она существовать в этом мире без Севки Вольского. Опыта у нее такого не было. Всегда он был рядом, все долгие десять школьных лет. И вдруг – пустота. Глухота. Слепота. И равнодушие черно-белое. И впрямь бы придумать, как умереть незаметно…

Ничего путного на этот счет не придумав, она решила, что умирать все же не будет. Просто будет существовать – внутри мертвой. И тоже жизнь свою начнет. Самостоятельную, от всех отдельную. Такую, какая получится, но и не ту, что отец ей придумал. Придя домой, вытащила чемодан из кладовки, покидала в него вещички, сверху аттестат с паспортом бросила. Деньги у нее были – на подарок Севке собирала, хотела ему ко дню рождения машинку новую швейную купить. Потом долго письмо отцу писала. Начинала, комкала тетрадные листы, снова начинала… Все не письмо у нее получалось, а обиженный вскрик. Потом вообще это дело бросила. Вышла на кухню, положила на столик записку для матери – уехала, мол, сама в институт поступать буду. Как устроюсь, позвоню. Мать по утрам долго спала, проводив мужа да старшую дочь на работу. Так что Ингу даже и до поезда никто не провожал. Прошла тогда с чемоданом мимо этого скверика, присела так же на скамеечку, со старой жизнью прощаясь…

Вздохнув, Инга улыбнулась своим воспоминаниям, провела рукой по изгибу скамейки. Господи, кажется, вчера все это было. Так свежо в памяти! Интересно, а Севка помнит? Нет, ни черта он не помнит, наверное. Он и здесь, в городке, так с тех пор и не появился больше ни разу. Бабка умерла вскоре после его отъезда, а мать живет в том домике на окраине – пьет себе потихоньку. Хотя, говорят, деньги у нее водятся. Она и сама всем хвастает, что сынок, мол, в большие люди вышел, помогает даже исправно…

Вздрогнув от заверещавшего в кармане куртки резкой мелодией мобильника, она тут же вернулась в день сегодняшний, торопливо выудила его на свободу, сощурилась подозрительно на голубой светящийся дисплейчик. Так, Родька звонит. Начинаются вести-неприятности, новости из зоны боевых действий…

– Привет, Родь… Ну что? Как там у Иры дела? Справилась она со Светланой Ивановной?

– Да ни фига она не справилась… Слушай, Инка, а где ты на кухне соль прячешь? Убился, не могу соль найти. Уже полчаса по шкафам рыскаю!

– Постой, постой… Родь, я не поняла… А что ты делаешь на моей кухне? – растерянно моргая в темноту, громко переспросила Инга.

– Что, что! Ужин готовлю для твоей Светланы Ивановны! Не оставлять же ее умирать голодной смертью!

– Ничего себе… Родь, а… как так получилось-то?

– Да обыкновенно получилось, чего там… Она Ирку сразу взашей выставила, вот и пришлось мне с ней подружиться.

– С кем подружиться? С Иркой?

– Ну, ты и тупая, Шатрова! При чем тут Ирка-то? Со Светланой Ивановной твоей подружиться, с кем еще!

– И… что?

– Да ничего. Странноватая, конечно, старушка, нервы ни к черту… Кинула в меня пару раз тарелочками… А так, в общем, нормально. Сегодня пришел – разрешила судно из комнаты своей вынести. Уже прогресс. Сейчас курицу пожарю, ужинать будем. Так где у тебя все-таки соль, ты мне скажешь или нет, хозяйка хренова?!

– Ой, Родь, а соли нет… Я совсем забыла… Она как раз в тот день кончилась…

– Ну, вот такая ты ворона и есть. Ладно, к соседке схожу. Буду изо всех сил тебя теперь компрометировать. А сама потому что виновата!

– Ой, да это ради бога… Родька, но как же это… С Иркой-то твоей как нехорошо получилось… Да и с тобой тоже… Огорошил – я даже в себя не могу прийти!

– Да ладно, не тарахти. Справимся. Подумаешь, сиделкой немного побуду. Или нет, не сиделкой. Сидельцем. Так вернее будет. Все, пока, некогда мне. Труба зовет! Вернее, Светлана Ивановна! Ну, не поминай лихом, Шатрова! Пошел!

– Родька, ты продержись немного, ладно? Я завтра же постараюсь обратно выехать! Ты слышишь меня, Родька?

Конечно, он ее уже не слышал. Из трубки вовсю неслись короткие гудки отбоя, а она все кричала, посылая в пятачок скверика свое выраженное бесполезными словами отчаяние, пока не услышала над головой знакомый голос:

– Инга! Это ты, что ли? Ты что здесь сидишь? А я иду домой, слышу голос знакомый… А это и впрямь ты! Здравствуй, сестренка!

– Ой, Верочка! Здравствуй, моя родная! – подскочила навстречу сестре со скамейки Инга. Они обнялись коротко и сдержанно, клюнули друг друга в щеки торопливыми поцелуями. Отстранившись, Инга спросила озабоченно: – Ой, а я что, на всю улицу орала, да? Раз ты с дороги услышала…

– Ну да! А кто это – Родька? Новый твой кавалер, что ли?

– Ой, да какой кавалер… Так с ним неловко все получилось, знаешь! Свекровка моя сиделку прогнала, вот ему и пришлось… Некому больше. Мне бы как-то уехать побыстрее, Верочка! Сама же понимаешь – проблемы у меня…

– Господи, Инга! Да ты еще до отчего дома дойти не успела, а уже об отъезде говоришь! Совесть у тебя есть?

– Не знаю, Верочка… Где-то есть, наверное. Да ты не сердись! Пойдем домой, по дороге мне все расскажешь. Что случилось-то? Откуда вдруг спешка такая? Папа болен, да?

– Он уже давно болен, Инга. Три года уже как болен. Рак у него.

– Что?! Что ты говоришь, Верочка! Не может быть! Но как же… А почему ты раньше…

– А он не велел вам говорить. Ни тебе, ни Наде. И прав был, наверное. Что бы это изменило?

– Ну как это что… Мы бы хоть знали… А так… Боже мой, Вера! Ну почему, почему мы все такие? Какая разница, изменило бы, не изменило… Почему мы не позволяем друг другу себя любить по-настоящему? Жалеть по-настоящему?

– Наш отец никогда не нуждался в жалости, Инга. Ты же знаешь.

– А в любви? Тоже не нуждался? В нашей, в дочерней?

– Не знаю. По крайней мере, не тебе об этом рассуждать. Ты всегда к отцу легкомысленно относилась, не помнишь разве? Никогда с ним не считалась! Помнишь, как после школы из дома сбежала? Знаешь, как он тогда переживал? Господи, да если б со мной отец так возился… Или с Надей… А ты… Странная ты у нас все-таки…