Вера Колочкова - Вместо любви

– Да, честная! Да, обязательная! А духовно себя дарить я никому не обязана! Я на это не подписывалась, понял?

– Ну да, не подписывалась. И смотреть на ее боль и обиду ты тоже не подписывалась. И вопросом не задавалась, откуда злобные выпады да истерики в твою сторону. Ты только их видишь да себя жалеешь. А человека, самого обыкновенного, простого и доброго, до отчаяния жизнью доведенного, и не видишь. Да и не в этом даже твоя проблема, дорогая Инга…

– А в чем это, интересно, моя проблема?

– А в том! В том, что ты шанс свой упускаешь, бежишь мимо него, как глухая тетеря! Шанс не быть холодной сволочью! Шанс человеком побыть, который и другому пожить дает! Нормально пожить, а не так…

– Это я не даю ей жить нормально? Ты что говоришь, Родька? Да я сама недоедаю, недосыпаю… Я же устаю как собака… Да ведь сам знаешь, чего я тебе рассказываю-то? Живу, как на войне…

– Во-во! Точно, на войне! Это ты правильно сказала! Доспехи военные на себя напялила, рожу каменно-непроницаемую изобразила – и вперед! Ты с кем воюешь-то, Инга?

– Да не воюю я… Терплю, скорее…

– Ой, добрая ты наша мать Тереза… А просто улыбнуться бедной женщине тебе слабо? Просто посмотреть хоть раз по-человечески? Да ей бы улыбки твоей, одной-единственной, на несколько дней вперед хватило! И все. И ничего больше не надо. Ни воевать, ни терпеть. Дура ты, Шатрова. Как есть дура…

– Ну, знаешь…

– Да ладно, не психуй. Подумай лучше. Вдали от проблемы, говорят, ее по-другому осознаешь. Да и нет у тебя никакой проблемы. Устроила себе кошмар вместо обыкновенных человеческих отношений. Еще и страдалицей себя объявила. Дура и есть!

– Ну хватит, Родька! Хватит! Я уже слышать тебя не могу! Разговорился! И вообще… вообще, это не твое дело! Накормил ужином, судно вынес – и спасибо! И иди давай оттуда на все четыре стороны! Сама разберусь, понял? Я Толику позвоню… Это же его мать, в конце концов…

– Ага, разбежался! Сейчас все брошу и пойду. Размечталась. Я тут с комфортом в твоей спальне уже устроился, Пушкина на сон грядущий почитываю… «Любовью, дружеством и ленью укрытый от забот и бед…» Слушай, здорово как! Надо будет запомнить…

– Ты что, еще и ночевать остался?!

– Ну да. А что мне, утром сюда через весь город пилить? Нет уж, встану спокойно, попьем со Светланой Ивановной чайку…

– Да пошел ты знаешь куда вместе со своим чайком?

– Знаю. Не пойду я туда. Остынь, Шатрова. Скажи лучше – когда обратно поедешь?

– Ой, не знаю, Родька… – вмиг спустила пар Инга. – И впрямь ничего пока не знаю… Я хотела завтра уже уехать, а отец сказал – нет… Потерпи, говорит, завтра все вам скажу…

– Да ладно, не суетись. Нет так нет. Говорю же – справлюсь. Раз отец хочет, чтоб ты подольше с ним побыла, значит, так надо.

– Ну, тогда терпи. Раз ты у нас такой душевный сиделец, вот и терпи.

– А я не терплю. Я просто у тебя живу, и все. Понимаешь? Нормально живу! Рядом с живым человеком живу. А это две большие разницы – жить и просто терпеть. Если научишься жить, терпеть уже не надо.

– Ладно, ладно, поняла… Не начинай все сначала!

– Ну, тогда спокойной ночи, раз поняла. Я позвоню завтра. И ты спать ложись, окаянная моя женщина. Вот послушай, что пишет Александр Сергеич на сон грядущий:

Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови!

Сокрой от памяти унылой

Разлуки страшный приговор!

Пускай увижу милый взор,

Пускай услышу голос милый.

Когда ж умчится ночи мгла

И ты мои покинешь очи,

О, если бы душа могла

Забыть любовь до новой ночи!

– Дурак ты, Родион… И не лечишься… – тихо засмеялась в трубку Инга, чуть не всплакнув. – И Пушкин твой дурак…

– Ага. Пока, Инка. Все мы такие. И ты, и я, и друг наш Александр Сергеевич. До завтра. Все, засыпаю. Ухожу в мир иной, тоже буду просить там у Морфея отраду. Может, и даст чего…

Утренний сон никак не хотел выпускать ее из своих цепких ласковых рук, наваливался теплым беззаботным облаком. Как в детстве, на длинных школьных каникулах, когда никуда не надо торопиться и спать можно столько, сколько организм стребует. Вот она, память тела. Уложили его в место из детства и юности, и дрыхнет себе, еще и сны розовые снятся…

Потянувшись под одеялом, Инга выпростала лохматую голову наружу, чуть приоткрыла веки. В комнате оказалось неожиданно светло, солнечно даже. Яркие лучи уютно расположились квадратами на блестящем паркете, приглашали попрыгать на них голыми ступнями. Инга так в детстве и делала – вскакивала с постели, и становилась вся в солнечный столб, и прыгала, как маленькая танцовщица по имени Суок. Была в ее детстве такая сказка. Теперь уж так и не прыгнуть, наверное. Теперь уж за нее пусть Анютка прыгает.

Посмотрев на часы, Инга охнула – одиннадцать уже! Ничего себе, поспала… А как же обед? Она ж вчера Верочке обещала помочь! И не разбудили, главное! Интересно, Надя приехала или нет?

Торопливо натянув на себя джинсы и свитер, она прошла в ванную, умылась быстро, собрала волосы на затылке в привычный незатейливый хвостик. Проходя мимо отцовской двери, прислушалась. Тихо. Постучать не решилась, а друг отец тоже спит? А спускаясь уже по лестнице, услышала доносящийся из кухни бодрый веселый Надин голос. Она что-то взахлеб рассказывала Верочке, сыпала круглыми торопливыми словами, как горохом. Верочка отвечала ей короткими радостными смешками и междометиями. Полная гармония общения. У них, у ее старших сестер, всегда была такая гармония – Надя говорила, а Вера поддакивала. Даже жалко было нарушать все это своим младшим присутствием. А что делать – придется…

– Здравствуй, Надь… – настороженно-боязливо проговорила Инга, появляясь изваянием на пороге кухни. – Ты когда приехала? Ночью?

– О! Привет! Проснулась, значит? – повернулась к ней от плиты Верочка. – Я хотела тебя разбудить, да отец не дал. Пусть, говорит, спит сколько хочет.

– Здравствуй, Инга, – не поворачивая к ней головы, громко-равнодушно произнесла Надежда. Потом, будто на что решившись, вытерла мокрые руки о висящее на плече полотенце, подошла, положила ей руки на плечи, неловко клюнула в щеку. Улыбнулась холодно. Кольнула в лицо коротким взглядом – не надейся, мол, на мое искреннее прощение. Просто сейчас так надо. И поздороваться надо, и поцеловаться даже. Но дальше пуговиц я тебя все равно не пущу, и не рассчитывай…

Инга и не рассчитывала. Она и отродясь там не бывала – дальше Надиных пуговиц. И Верочкиных тоже. Закрыты были для нее души сестер на замок, так уж получилось. В любом семействе такое, наверное, случается. А теперь уж, после ее злостно-прелюбодейского преступления, они, эти души, вообще для нее навсегда замурованы, получается. Что ж, пусть так и будет. Не жили в любви, так и начинать не стоит.

– Да, ночью приехала, Инга. Ты уже спала. Мне Верочка открыла, – возвращаясь к своему рабочему месту у раковины, где она чистила картошку, ровным голосом проговорила Надя. – А ты подключайся давай. Вон, овощи для салата порежь, что ли… Или кофе попьешь сначала? Мы с Верочкой пили уже…

– Нет. Не хочу. Спасибо, – сдержанно улыбнулась Инга, проходя к столу и выбирая подходящий нож. – Овощи так овощи. Командуй, Вер. Где они, эти овощи?

В возникшую неловкую паузу тут же просочились кухонные звуки – журчала тихим ручьем льющаяся из крана вода, аккуратно постукивал о доску Ингин нож. Даже, казалось, слышно было, как с легким шуршанием выползает из-под Надиных рук картофельная шелуха и падает на заботливо подстеленную газетку. Тихо. Неприятно. Инга усмехнулась нервно – не рядовой милиционер родился, а сразу большой государственный чиновник…

– Вер, а по какому поводу обед-то праздничный затеяли? – первая не выдержала паузы Надя. – Вроде и причины для радости нет… Раз папа так болен…

– Да я и сама ничего не знаю, Наденька. Он велел вас вызвать, вот я и вызвала. Может, сказать чего хочет важное. Может, насчет завещания посоветоваться. Домом этим как-то распорядиться…

– А чего им распоряжаться, Вер? – обернулась к ней Инга. – Тут все ясно. Дом твой. Ты здесь живешь, значит, и дом твой. Я, например, сразу говорю – претендовать точно не буду.

– И я тоже, конечно! О чем речь! – сердито пожала плечами Надя. – Тем более что Верочке придется папу дохаживать… А на сколько времени это может затянуться – вообще неизвестно. Господи, даже и произносить-то такие слова страшно… – вздохнула она тяжело, – но что поделаешь, жизнь есть жизнь…

– Иван Савельич говорит – еще год-полтора, – склонившись над кастрюлей с борщом, дрожащим голосом проговорила Вера. – У папы организм сильный, он лежать долго будет. При таком, как у него, заболевании, быстрого конца не бывает. Ой, господи, да об чем речь… Да я… Я все сделаю, чтоб он пожил подольше… И чтоб муки облегчить…

Она всхлипнула в тихом плаче, затряслась, со звоном опустила крышку на кастрюлю. На миг закрыла лицо руками, но тут же и встрепенулась, оглядела свое обеспокоенное подготовкой к обеду кухонное хозяйство и, схватив разделочную доску, принялась снова проворно работать руками – колбасу копченую резала. Колбасные пластиночки выходили из-под ее ловких рук тоненькими, прозрачными почти, как нежные розовые лепестки, ложились красивым бугорком на разделочную доску. Надя подошла, оттопырив в стороны мокрые ладони, потерлась лбом о ее плечо:

– Ну что ты, Верочка… Ну не надо… Мы с Ингой всегда тебе поможем…

– Да, Вер… Конечно… – тоже подошла поближе к ней Инга, встала у другого плеча. Показалось ей даже, что и Надя взглянула на нее сейчас по-другому, по-свойски будто. Как на сестру. Как и должна была взглянуть, если б не… А что? Говорят, общее горе людей объединяет. Что оно будто бы и обиды старые списывает, и тепла в сердце прибавляет. И впрямь – они ж тут не чужие друг другу женщины, они родные сестры все-таки. Осиротеют, может, скоро, какие уж тут обиды…

– Ну ладно, ладно, чего встали без дела? – улыбнулась им сквозь слезы Верочка. – Давайте, работайте! Время к двенадцати, а у нас еще конь не валялся… Инга, иди на стол накрывай! И сервиз столовый достань, тот самый, мамин…

В первом часу они уселись втроем за накрытый богатый стол, направили взгляды наверх в ожидании отца. Так же вот и в детстве было – сидели три девочки, ждали молча, когда отец сверху к ним по лестнице спустится. Правда, тогда еще мама с ними за столом сидела. Тоже ждала. И лестница тогда так отчаянно не скрипела рассохшимися дубовыми досками. И отец не спускался так медленно, держась за перила, а шел вальяжно, пружиня сильными большими ногами – красавец мужчина…

– Ну, накрыли стол, дщери мои разлюбезные? – улыбнулся он им весело, обводя взором с верхних ступенек лестницы всю домашнюю картину. – Хорошо, девочки. Умницы вы мои…

– Пап, тебе помочь спуститься? – осторожно проговорила Надя, порываясь встать со стула.

– Нет, Надюша, не нужно. Я сам. Сиди.

– Но все-таки…

– Я сам! – нарочито сердясь, проговорил отец и снова улыбнулся через силу и прикрыл глаза тяжелыми веками, устал будто.

У Инги вдруг сердце зашлось – сжалось в каменный комок и брызнуло черной тревогой, разлилось по душе нехорошо, как в предчувствии подступившей совсем близко беды. Она сглотнула, схватилась за щеки, без сил откинулась на спинку стула, почувствовав, как побежала между лопатками струйка холодной испарины. Отец, спустившись с лестницы, уже подходил к столу.

Был он чисто выбрит, седые, все еще густые волосы причесаны мокрой щеткой волок к волоску. Новая белая рубашка топорщилась острыми углами воротничка, серый мягкий пуловер болтался на плечах свободно и по-домашнему уютно. Сев за стол, он взял в руку графинчик с водкой, посмотрел на свет – солнечный луч преломился в прозрачной жидкости, вспыхнул белым кристаллом, пустил хрупкие зайчики на сияющие перламутром тарелки из парадного сервиза. Мама этим сервизом очень гордилась. Он особенный какой-то был, старинный. Из бабушкиного наследства ей достался.

– Ну, давайте по первой, для хорошего аппетита… – произнес отец торжественно, разливая водку по рюмкам. – Верочка, командуй закусками…

Выпили молча, начали есть в тишине, позвякивая тихонько вилками и ножами. Инга сидела, низко опустив голову, смотрела на аккуратные горки салатов на своей тарелке. Тревога никак не отпускала, разливалась горячо вместе с выпитой водкой по пустому желудку, снова поднималась вверх, к горлу, сжимала его нервным спазмом. Подняв глаза, посмотрела на отца внимательно. Спросила взглядом – чего ты затеял, мол, говори уже, не томи…

– Так. Теперь по второй давайте, – решительно потянулся к графинчику отец. – И до дна, до дна! Можете вы со своим стариком отцом водки выпить, наконец? Ну? Инга, почему ты ничего не ешь? Наденька, расскажи нам, как ты живешь. Как Вадим? Чего вы смотрите на меня так настороженно? Все в порядке, девочки. Не бойтесь ничего. Все будет хорошо. Все, все пройдет хорошо. Не бойтесь…