— Скорую… Вы вызвали скорую? — что есть сил заорала я, понимая, что сама не справлюсь. Испытывая дикую, жгучую ярость от собственного бессилия. — Юрия Борисовича? Хоть кого-нибудь!

Я шарила по Пашкиному крепкому телу пальцами, осторожно ощупывая раны. Пытаясь понять, сколько их… Что повреждено? Перед глазами плыло, да, а в ушах… Я не понимала, что это было? Какое-то непонятное… шуршание?

— В скорую звонили. Но ты же понимаешь…

Баба Капа не договорила. Всем присутствующим было понятно, что скорая в наши края доедет нескоро.

— Я ему слова доброго не сказал… За все это время не сказал слова доброго. А он под пули ради меня полез.

Отец потрясенно на меня уставился, и я… я второй раз в жизни увидела, как он плачет. Тихо. И горько… плачет.

Я не замечала, но слезы лились по моему лицу беспрерывным потоком. Или это был дождь?

— Какого черта у вас происходит? Баба Капа позвонила, сказала, что на вас напали… О господи, Валь…

Прибывший на вызов участковый еще что-то говорил, но я его уже не слышала. В тот момент меня не волновало, как случилось то, что сучилось. Я слышала плач… Отца, мамы, Светы. Потом мне на плечи легли теплые руки:

— Все, Ясь… Все. Хватит душу рвать, — прошептал Данил, но я лишь еще сильнее разошлась. Дернула плечом, сбрасывая его ладони, и зло уставилась на бабку:

— Ну-ка, хватит его хоронить! Ты! Ты же… колдунья! Ну? Что сидишь? Давай! Давай… Сделай что-нибудь. Ты же можешь… ты же все можешь, правда?

— А ты?

Я открыла рот, но так и не произнесла ни звука. Просто смотрела… смотрела в черные глаза бабки, не в силах оторваться. И видела… столько всего. Шум в ушах усиливался, голоса в голове ревели. На меня надвигалось что-то мощное, то, что я не могла больше сдерживать.

— Ей плохо, — донесся голос Данила. Его руки снова потянулись ко мне, и я опять их сбросила. Моя кожа стала такой чувствительной, что я не могла выносить касаний.

— Не трогай её… Оставь.

Меня затягивала, затягивала пучина. И я тонула в ней, я захлебывалась, склоняясь над землей все ниже… А потом словно из небытия вынырнула, выпрямилась, жадно с надсадным хрипом втянула воздух.

— Положи руки…

— Что?

— Положи на него руки, — шепнула баба Капа.

Я закусила губу и сделала, как велели. А несколько минут спустя мы услышали вой скорой…

Все, что происходило потом, я помнила смутно. Разговоры о том, как нам повезло, что бригада реанимации находилась неподалеку, что еще чуть-чуть, и всё, потеряли бы мы Пашку, а так вроде есть шанс… Не помнила я и часов, проведенных под операционной. Это уже потом мама, вытирая слезы, рассказывала, что Пашку оперировали семь часов, и за это время у него дважды останавливалось сердце. Что по всем показателям тот вообще не должен был выжить. Ведь одна из пуль прострелила ему селезенку, и открывшееся кровотечение было таким сильным, что Пашка должен был умереть еще до приезда скорой. Но он не умер… И это называли не иначе, как чудом.

Совсем плохо мне стало тогда, когда по телевизору сообщили об аресте губернатора и еще некоторых чиновников. Репортаж Данила вышел и вызвал в обществе не абы какой резонанс. Реакция правоохранительных органов последовала незамедлительно. Не знаю, удастся ли следствию присовокупить к выдвинутым этим нелюдям обвинениям еще и организацию покушения на жизнь отца и Пашки, но Соловьев обещал тому поспособствовать. И я ему верила.

А он… глупый, думал, что я на него обижаюсь. Ведь изначально целью бандитов был вовсе не мой отец. И уж тем более не Пашка. Эти мрази охотились за Данилом, каким-то образом прознав о теме его расследования.

Дверь в палату открылась. В образовавшемся проеме появилась сначала голова Соловьева, а уж потом он сам. В руках Данил сжимал небольшой букетик полевых цветов.

— Ну, привет, болящая… Ну, и напугала же ты нас!

— Прости. Я не специально. По-моему, последний раз я болела в первом классе. И вот…

— Баба Капа сказала, что это нормально. Ты отдала слишком много энергии, спасая Пашку.

Моя челюсть плавно отъехала вниз.

— Что? Почему ты на меня так смотришь? — улыбнулся Соловьев.

Я сощурилась:

— Скажи, что ты шутишь? Нет, ну, серьезно, ты же не можешь верить во всю эту чушь?

Посмеиваясь, Данил устроился на моей кровати. Перевернулся на бок, глядя мне прямо в глаза.

— И дождь закончился, — наконец выдал он. Я взвыла, вскочила на постели с непонятно откуда взявшейся прытью и принялась его щекотать. — Перестань, — хохотал Соловьев.

— Только если ты скажешь, что шутишь.

— Какие уж тут шутки? Ты же нас всех спасла…

Осознав, что щекоткой ничего не добьюсь, я слезла с Соловьева и сунула голову под подушку. Вроде как, «говори-говори, я все равно ничего не слышу». А он, между тем, продолжал.

— Спасла лес, потому что неизвестно, сколько бы его выгорело, если бы хоть одна попытка поджога оказалась успешной. Спасла доказательства преступной вырубки. Спасла Пашку и отца…

— А отца-то почему? — заинтересовалась я.

— Да потому, что он бы никогда себе не простил смерти сына. И их с матерью брак спасла.

— Что, правда?

Я высунула голову из своего укрытия и потрясенно уставилась на Данила.

— Что спасла? — снова улыбнулся он, но, видя мое нетерпение, посерьёзнел. — Ну, зачем бы я тебе врал? Вместе они. Пашка уже, небось, и не рад, что его в семью приняли. Твоя мать ведь как наседка. Трясется над ним. Паша то, Паша сё… Он смущается страшно. Ну, что мы все о них, да о них. Лучше скажи, как ты?

— Нормально. Температуры больше не было. Только слабость. Глядишь, выпишут сегодня. Один черт, ничего не нашли…

— Вот-вот! А ты еще мне не веришь…

— Так, все, Данил, правда… Даже слушать не хочу, — не на шутку рассердилась я. Ну, ладно, еще деревенские в эту чушь колдовскую верят. Но он-то! Он…

— Хорошо-хорошо! Не злись. Иди ко мне лучше. Я соскучился, пока ты тут прохлаждаешься — жуть.

На душе потеплело. Я легла Данилу на грудь, прижав ухо к сердцу. Тук-тук… Как же хорошо, что все позади!

— Мне так жаль, что эти уроды разбили твою аппаратуру, — прошептала я.

— Это не самое страшное, Яська. Жаль только, что одной техникой дело не ограничилось. Не нужно было твоему отцу вмешиваться.

— И позволить им хозяйничать на его земле? Плохо ты знаешь папу.

— Благодаря тому, что он успел подстрелить одного из налетчиков, их и задержали, — был вынужден признать Соловьев.

— Вот и хорошо. Можно в кои веки расслабиться.

Я закрыла глаза и улыбнулась, ощущая давно забытый покой. На душе было тихо-тихо. Теперь я знала, что все будет хорошо.

— Ясь?

— Ммм?

— У меня самолет сегодня… Я до последнего тянул, но раз тебе лучше…

— Оу, — я не знала, что сказать. В голове вертелось столько мыслей. Столько не озвученных вопросов и не произнесенных слов.

Я люблю тебя…

Ты мне так нужен…

Пожалуйста, не уходи…

— Знаю, мы так и не поговорили, но мы все непременно обсудим, как только я улажу свои дела.

Я кивнула, не поднимая лица. Мне было страшно ему поверить. А не верить — еще страшней. В горле собрался колючий ком.

Выбери меня… Пожалуйста, выбери меня!

— Эй, маленькая, ты в порядке?

Мне хотелось закричать: нет! Притвориться больной, мертвой… Что угодно, лишь бы он только остался. Но я, судорожно сглотнув, прошептала:

— Угу. Просто… это все неожиданно. И ведь знала, что ты рано или поздно уедешь, а все равно неожиданно.

— Но я же вернусь…

— Возвращайся.

— Ты будешь ждать?

Смех, сорвавшийся с моих губ, был влажным от подступающих слез. Знал бы ты, сколько я тебя жду. Если бы ты только знал…

— Ну, тогда я пойду?

— Давай. Позвони, когда долетишь.

Какие глупые ничего не значащие слова… Кто их вообще придумал?

Мы попрощались как-то скомкано, будто чужие. Я даже не поцеловала его, так, клюнула в щеку и вернулась в постель. Но как только за Данилом закрылась дверь, снова вскочила. Подбежала к окну, отдернула жалюзи, и долго-долго, до рези в глазах вглядывалась в его удаляющуюся фигуру.

А потом у меня зазвонил телефон. Я вздрогнула, неторопливо подошла к кровати. Взяла трубку в руки, не решаясь взглянуть на дисплей. Зажмурилась и приложила к уху.

— Знаешь, я, кажется, опять не сказал тебе главного.

— И что же ты не сказал?

— Я люблю тебя, Тень. — Голос Данила дрогнул, как будто он не был уверен в том, что я пойму его код. — Я люблю тебя больше жизни.

— Это все? — прошептала я, опускаясь на больничную койку.

— У меня да… Теперь ты. Скажи!

Он не просил. Он приказывал. И от этого голоса, тона… все внутри у меня дрожало. Мелко-мелко дрожало, да… Я шевелила губами, чтобы ответить, но они не поддавались. Просто растягивались в идиотской, полубезумной какой-то улыбке.

— Скажи! — настойчиво повторил он.

— Я тоже люблю тебя, Птах. Разве можно тебя не любить?

Эпилог

— Присядь! Что ты маячишь? Ничего твоему Пашке не будет.

Света замерла посреди дорожки и возмущенно на меня уставилась:

— Именно поэтому отец орет на него вот уже… — девушка покосилась на циферблат часов и осеклась.

— Каких-то десять минут, — закончила я за нее, закатив глаза к небу. А небо было безоблачным. Голубым-голубым. Под таким небом ничего плохого случиться просто не может. Припекало солнышко, а в воздухе витал сладкий, усилившийся к вечеру аромат петуний. Ну и, бог с ним, чего уж — назревающего скандала.

— Убийство — дело секунды, — мрачно заметила Света.

— Да брось. Ну, не станет отец убивать Пашку только за то, что вы надумали пожениться.

— Угу… А главное, вот что ему не нравится, а? Мы ведь все, как положено, делаем! Было бы лучше, если бы мы в грехе жили? Выходит, так?

Я не выдержала и рассмеялась. Из уст восемнадцатилетней девушки рассуждения о грехе звучали и впрямь комично. Светка обиженно насупила брови. Не знаю, была ли она готова к семейной жизни, ведь во многих вещах эта взрослая с виду девушку до сих пор оставалась таким ребенком… Мамочки! Но поживем — увидим. С некоторых пор я стала фаталисткой.

— Смешно ей…

— Свет, ну, не злись… — примирительно вздохнув, я выбираясь из плетеного кресла.

— Как не злиться, когда тут такое, а ты зубы сушишь! Вон, даже птенчиков разбудить не боишься…

Я закусила губу и с опаской покосилась на стоящий под раскидистым кленом манеж. Птенчики — это наши с Птахом сыновья. Им два, и их два, но они такие неугомонные, что порой кажется — я по меньшей мере многодетная мать. Баба Капа говорит, что всему виной акселерация. А я как-то больше грешу на гены. Просто Андрей и Саша — дети своего фантастического отца.

На то, чтобы уладить дела в городе, Птаху понадобилось целых полтора месяца. Когда он вновь появился на пороге моего дома — была уже осень. Его приезд не стал для меня неожиданностью, хотя Данил и не посчитал нужным предупредить меня о конкретной дате. Просто проснувшись в то утро, я поняла, что это случится сегодня. Приготовила обед, затопила баню и к нужному времени вышла на веранду, не в силах больше ждать. Это было почти три года назад, а я до сих пор в деталях помню момент нашего воссоединения. Птах неторопливо вышел из отцовского УАЗика, закинул на плечо спортивную сумку и двинулся к дому вальяжной походкой.

— Примешь? — улыбнулся он.

— Приму. А ты надолго или…

— Я навсегда, Яся. Навсегда. Сечешь?

— То есть… ты хочешь жить здесь? — я обвела ладонью двор дома, который плавно перетекал в лес.

— Да. А разве ты не передумала возвращаться в город?

Я прикусила щеку изнутри и осторожно заметила:

— Здесь я нужней.

Помню, как дрожал мой голос. Ведь я и впрямь решила остаться. Но до того момента мы с Данилом не обсуждали этот вопрос. К тому же я прекрасно понимала, что человеку его профессии жить в глуши… Ну, неправильно, что ли. В тот момент я даже была готова к тому, что он вернется к своим опасным командировкам. И была согласна ждать его, сколько понадобится, хоть всю жизнь… Но, к счастью, у Птаха на этот счет были другие планы.