– И постоим! И постоим!

На что Люба, пригнув голову, будто уберегая ее от только что просвистевшей пули, хитро прищурившись, решительно командовал, видимо, возомнив себя тем самым полковником, который, если верить Михаилу Юрьевичу, рожден был хватом: слуга царю, отец солдатам; вместо того чтобы молвить – «Ребята! Не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, как наши братья умирали!» – кричал во всю глотку, не помня себя:

– Квадрат 136! Цельсь! Пли!

– Люба! Дурак! Заткнись! – пытаясь переорать супруга, вопила баба Фрося, готовая вот-вот выпасть из окна.

– Люба, не мешай Накулечке! – поддерживала сестру Сара.

– Да! Сейчас собьется, и мы так и не узнаем, сгорела Москва или нет! – возмущалась Зинка. – И надо мне завтра на работу ехать, или уж там, на Пушкинской-то, и домов-то ни черта не осталось!

– Кода б на то не божья воля, не отдали б Москвы! – наконец завершала я свое выступление, а тетя Катя, далеко плюнув шелухой от семечки, вопросительно изрекала:

– Интересно все-таки, как Дуняша сочиняет – сама карандашиком по бумаге водит или за ней Зоя Кузьминична записывает?

После этой фразы у подъезда воцарялась мертвая тишина, я стояла на табуретке еще с минуту, потом не выдерживала и с чувством обиды восклицала:

– Чего сидите-то? – на что зрители от удивления раскрывали свои и без того открытые рты еще шире. – Хопайте! Хопайте! – требовала я, и тут на всю улицу обрушивался шквал аплодисментов, остановить которые никто был не в силах. Я кланялась и звонко кричала: – Хватит, хватит! Уже похопали!

Потом бабушка № 1 с видом неописуемой гордости и заносчивости на лице снова подхватывала меня под мышки и снимала с табуретки, предупреждая зрителей, что спектакль состоится завтра в это же время.

За полгода я успела ознакомить обитателей микрорайона с такими величайшими произведениями М.Ю. Лермонтова, как «Мцыри», «Кавказский пленник», «Демон», «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Зоя Кузьминична попыталась было разучить со мной по ролям «Маскарад», да не хватило у нее ни терпения, ни памяти для воплощения своей идеи в жизнь – она то и дело путалась в репликах. На том драма в действиях была оставлена, и бабушка все-таки не выдержала и вернулась к Александру Сергеевичу Пушкину. На сей раз она с большим вниманием проштудировала первую главу «Евгения Онегина» – как бы ненароком не обучить внучку непристойностям, которые ей случайно попались в сказке о «Царе Никите и сорока его дочерях». Над тем, оставлять ли в романе в стихах словосочетание «молодой повеса», она подумала-подумала, но решила все же не трогать текста, дабы не нарушать его гармонии. Сомневалась так же о «минуте умиления» и «невольных ласках», а фраза о «сердцах кокеток записных» ее вообще вывела из равновесия на целый день, однако к вечеру бабушка смилостивилась, примирилась с автором и решила не подвергать сии строки «богомольной важной дуре, слишком чопорной цензуре». Однако когда баба Зоя дошла до рассуждений пиита о стройности женских ножек, она не выдержала и решила подготовить мое выступление именно до этого отрывка, вследствие чего обитатели ближайших хрущевок так и не узнали ни о русской хандре, что овладела Евгением Онегиным, ни о деревне, где скучал герой, ни о знакомстве его с Ленским, Ольгой и Татьяной – одним словом, по этическим соображениям бывшей воспитательницы старшей группы детского сада зрители были обделены информацией о судьбе героев романа и не узнали, что в конце концов Онегин полюбил-таки Татьяну, но был отвергнут из-за того, что она уж другому отдана и собралась быть этому другому век верна.

Моя гениальность буквально била из меня фонтаном. Мне прочили блестящее будущее. Многочисленные бабки от нечего делать, мамаша в промежутках между сном и работой, дядя Ленчик, иногда отвлекаясь от очередной своей пассии, тетя Лида, у которой мы скрывались три года тому назад, – словом, все, кому не лень, настаивали: надо использовать мои таланты рационально, посвятить мою жизнь какому-нибудь одному занятию, а не разменивать ее на пустяки.

– Ребенка нужно немедленно отдать в школу! – настаивала бабушка № 1. – Тогда в тринадцать лет она уже сможет поступить в университет! А то и раньше, если сдаст выпускные экзамены экстерном!

– Ха! В школу! Вы смеетесь, что ли? Или хотите загубить ребенку детство? – возмущалась бабушка № 2 и приводила в пример свою старшую сестру. – Вон Сара – ни читать, ни писать не умеет, а неплохо живет. Да, бабка?

– А чаво? Неплохо! Погребок есть, торгую помаленьку. Только вот огород обещались ликвиндировать! Надо будет похлопотать. А Накулечку лучше всего счету обучить – будет со мной на риньке укропом приторговывать.

– Дуню военному делу обучить надо, а не на рынок ее ставить, укропом с бабкой торговать! К примеру, отдать ее в Суворовское училище... – мечтательно говаривал дед.

– Ну ты, Люба, дурак! Девочек не берут в Суворовское училище!

– Правильно Хрося говорит.

– У Дуняши голос хороший – звонкий, громкий, как у меня. Пусть поет лучше, – стояла на своем бабушка № 2.

– Нечего ей петь! Это занятие несерьезное и неопределенное. Я ее в музыкальную школу отдам, пускай на фортепьяно учится играть. Мне не дали – хоть дочь пианисткой будет! – Моя родительница была непреклонна.

– А я бы на вашем месте Дуню в балетную школу отдала, пока не поздно. У нее руки и ноги в разные стороны гнутся, – предлагала тетя Лида.

Но обычно на этом разговоры о моем будущем заканчивались – приходил папаша с работы, уставший, но довольный, потому что под окном его ждал новенький мотоцикл цвета прелой вишни, у окна – молодая любимая жена, а на столе – густой борщ с чесноком. После ужина у него, как правило, открывалось второе дыхание, он ощущал прилив бодрости и энергии и предлагал маме отправиться на мотоцикле за грибами. Родительница иногда оставалась со мной, а за грибами с величайшим удовольствием соглашалась сгонять бабка Сара.

Она собиралась, как в армии – за время горения спички нахлобучивала на голову шлем того же цвета прелой вишни, что и мотоцикл, накидывала Любину брезентовую куртку и, схватив несколько корзин, бежала опрометью на улицу. Отец долго прощался с мамой – казалось, не по грибы ехал, а его во второй раз призвали в ряды Вооруженных сил. Только после душещипательного прощания он заводил своего стального зверя и, тарахтя на весь двор, скрывался из вида вместе с бабкой.

Приезжали грибники утром, с черными от дорожной гари физиономиями и полными лукошками лживых опят и ярких мухоморов. Баба Фрося всегда подолгу ругала сестру за привезенные поганки.

– Бабка! Ты совсем – во! – И она покручивала пальцем у виска. – Одних мухоморов понавезла! Выкидывай немедленно!

– Ты, Хрося, не разбираисси – вот и молчи! – упрямилась та.

– Что тут разбираться?! – И бабушка № 2 выуживала из корзины огромный гриб на белой ножке с ярко-красной шляпкой в белую крапушку.

– Зато в мухоморах чарвяков нет! – стояла на своем старшая сестра. – Мухомор – самый полезный, мясистый гриб. Его просто нужно уметь готовить! А ты, Хрося, не умеешь! Надо взять болшой каструл, положить туда мухоморы и варить три часа после кипения, потом воду слить, налить новую и опять варить три часа после кипения – тогда не отравишься!

– Вот и травись сама! И только посмей мне Дуняшу этим говном накормить! – В этих словах таилась угроза.

Бабка действительно варила мухоморы шесть часов подряд, а потом, причмокивая, ела их с картошкой. И, что самое удивительное, поганками она не отравилась ни разу. Вообще, насчет продуктов питания старуха была неприхотлива – ела, что бог пошлет – в буквальном смысле слова. Только однажды бог послал ей некачественные сосиски.

Как-то летом они с Любой сторожили ночью урожай на огороде. Под утро и у бабки, и у деда в животе заурчало – они внезапно и синхронно захотели есть, но в «доме» ничего, кроме заварки, не было, огурцы только отцвели и успели едва лишь завязаться, лесная земляника была продана накануне – короче говоря, утолить голод было абсолютно нечем.

– Я щас, – бросила бабка и побежала в сторону спасительной свалки.

Через полчаса она вернулась с кульком в руках – в кульке, к великой радости Любы, оказалось грамм семьсот молочных сосисок. Они с удовольствием умяли их, запили чаем и тут же забыли об этом. Вспомнили лишь через два дня, когда наперегонки начали вдруг бегать в туалет, когда от озноба, рвоты и окончательно расстроенного стула сотрясались их тела. А утром третьего дня у обоих подскочила температура. Зое Кузьминичне пришлось объявить карантин в квартире на первом этаже второго подъезда и изолировать меня от заразы на пятый этаж четвертого подъезда (благо Ленчик был в отлучке – ездил в Киев разыскивать свою мерзавку и паршивку Светлану, к которой по прошествии трех лет с того знаменательного дня, когда та содрала обои в колокольчиках со стен комнаты, он все еще испытывал чувство сердечной склонности и неукротимого влечения).

Сару с Любой немедленно госпитализировали, а через три недели они вернулись к своим обычным занятиям, будто и не ели никогда никаких сосисок со свалки.

* * *

Лето было в самом разгаре. Мне шел четвертый год, а гениальность моя пробиралась во все области, куда только могла пролезть – стоило мне взять в руки карандаш, как на бумаге появлялся розовый куст или портрет кого-нибудь из соседей, будто бы нарисованный человеком уже взрослым и знающим толк в изобразительном искусстве. Если до моих ушей доносилась музыка, я пускалась в пляс, и окружающим казалось, что у меня вовсе нет костей – до того гибкой и пластичной я была. Когда скука овладевала мной, я затягивала песню, ненароком услышанную, причем сама аккомпанировала себе подручными предметами, отбивая такт по столу то телефонной трубкой, то ложкой, а то и хрустальной вазочкой из-под конфет. Моноспектакли для жителей микрорайона проводились без выходных, и баба Зоя уж подумывала: «А не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?»

Родные и близкие все продолжали спорить, куда бы лучше отдать юное дарование, повыгоднее «пристроив» мою гениальность, чтобы не промахнуться, не опростоволоситься, чтобы в дальнейшем она дала обильные плоды – такие, что, даже если бабкин огород все-таки «ликвиндируют», для семьи это прошло бы совсем незаметно и безболезненно. В три года я уже осознавала, что домашние рассчитывают только на меня – именно я должна принести им радость и благополучие, и что я не могу разрушить их надежд.

Многое я понимала в этом возрасте – быть может, то, над чем ломали головы самые светлые умы мира. Видела первопричины всего сущего, знала, как устроено мироздание, что ждет нас после жизни и что было до рождения. Кажется, ведала я и о смысле жизни... до того рокового жаркого июльского дня, когда баба Зоя повела меня первый раз в жизни в зоопарк, развеяться и посмотреть на зверушек:

– Какая бы гениальная наша Дуняша ни была, не надо забывать, что на самом-то деле она еще ребенок и ни разу не была в Московском зоопарке! – сказала она домочадцам за завтраком и, накормив овсянкой, одела меня в самое нарядное платье небесно-голубого цвета с рюшками и рукавами-фонариками – воздушное все какое-то и неземное (бабушка купила его у своей соседки-спекулянтки, что и по сей день работает в «Детском мире», переплатив за него всего пятерку). Волосы забрала мне на макушке в «хвост» и прицепила к нему огромный голубой бант в тон платью, на ноги натянула белые (тоже новые) хлопчатобумажные гольфы с помпончиками на икрах и туфельки с перемычкой на подъеме цвета синего ночного бархатного неба.

– Ой! – простонала баба Сара, когда увидела меня при полном параде. – Наша Накулечка – настояшчая прунцесса!

– Да-а, – мечтательно протянула бабушка № 2 и добавила: – Вся в меня!

– Молчи! – решительно заткнула ее старшая сестра.

– Что молчи? Что молчи! Это ты – старая прошмандовка, всю жизнь мне поломала! Помнишь, когда я в «высотке» в продовольственном магазине работала, помнишь? – И она посмотрела на Сару исподлобья. – Ведь ко мне каждый день один знаменитый режиссер приходил, предлагал в кино сниматься! Кто не дал? А? – Бабушка в упор посмотрела на старуху.

– И правильно сделала. Получил бы от тебя, что надо, и бросил бы!

– Дура ты, дура! Одно у тебя на уме! – выпалила она. – Потому что ты шлюха!

– Зря ты на меня, Хрося, напраслину возводишь! Я – девственница! Я вообшче мужчин не знала!

– Справку от врача принеси!

И вдруг бабка вскочила из-за стола, метнулась в комнату и, достав из ящичка швейной машинки сложенный вдвое лист бумаги, сунула ее под нос сестре:

– Вот! Читай! Я специально к врачу третьего дня ходила! Читай!

– Справка дана Федькиной Галине Андреевне и подтверждает, что вышеуказанное лицо на шестьдесят седьмом году жизни является девственным. Гинеколог М.У. Прощелкина, – громко прочла баба Фрося, замолкла на минуту, потом залилась смехом, а в конце концов сказала: – Можт, лицо у тебя и осталось девственным, а вот насчет остального – так это я очень сомневаюсь!