«Надо же, какой беспомощный! Не то что Иван Дрыков!» – умилилась я.

На следующий день Игорь, напарник Геннадия, на работу не явился: они сообща решили, что я теперь – девушка Дубова и что ремонт он мне как-нибудь сам сделает, бесплатно и не торопясь, в промежутках между другими заказами.

Так незаметно Гена влился в мою жизнь – как капля воды в мощный речной поток. Сначала он приходил после работы, дабы доделать начатое в моей квартире дело, но обои обдирал медленно – сорвет кусок и стоит, смотрит, будто прицеливаясь: то с одной стороны, то с другой, а иной раз сядет на корточки и сосредоточенно в серую бетонную стену вглядывается. Так и время пройдет неуловимо – не успеешь оглянуться, как стрелки часов уже третий час ночи показывают. Метро закрыто. Домой ехать уже поздно.

– Да ты оставайся, – говорю я.

– Ой! Спасибо большое! – отвечает Дубов и смотрит на меня с благодарностью.

Неделю спустя он уже и вовсе никуда в три часа ночи не порывался уходить, а с восьми вечера начинал бросать жадные взгляды на холодильник.

Еще через неделю он приходил ко мне, как к себе домой, ужинал и, растянувшись на диване, увлеченно смотрел телевизор посреди разгромленной квартиры с ободранными обоями.

А что же я? Я сидела возле него, и он был для меня вместо телевизора. Ну что можно требовать с влюбленной девушки, да еще и искусственницы, оторванной от материнской груди пяти недель от роду?

Естественно, за две недели совместной жизни мы не только телевизор смотрели. За это время после долгого перерыва я вновь потеряла свою девственность. Просто поразительно! Сколько же мне суждено в девках-то ходить?! Все мое существо сопротивлялось этому не пойми кем навязанному мне целомудрию, и, после того как я отдалась Дубову в третий раз и после третьей ночи любви осталась девственной, доказательством чему в бесчисленный раз явилось алое пятно на атласной простыне, будто упавший ненароком с потолка лепесток розы, я заподозрила что-то неладное. Задумалась.

«А уж не потому ли это все время происходит, что я искусственница? – вдруг пришло мне в голову. – Неполноценный ребенок, оторванный от груди матери пяти недель от роду?!»

Поначалу я было успокоилась – нашла наконец-то ответ на мучивший меня вот уж два с лишним года вопрос о надоевшей и докучливой девственности своей, которая упрямо не желает теряться, но неожиданно задалась новым вопросом: какая может существовать связь между материнской грудью и моей невинностью, которая никак не может оставить меня в покое?

«Наверное, дело тут не в том, что я искусственница! Дело тут совсем в другом. Может, в моей гениальности, которой я обладала в детстве?»

Это объяснение показалось мне более правдоподобным, нежели первое, лишь смущало некоторой неопределенностью – я все никак не могла соединить воедино детскую гениальность с теперешней неистребимой девственностью.

«Нет, нет, нет! – думала я, когда на белую атласную простыню в очередной раз слетел алый лепесток розы. – Дело тут вовсе не в том, что я искусственница, и не в моей гениальности! Нет! Дело тут... в бегемоте! Именно в том гиппопотаме из Московского зоопарка, который, повернувшись ко мне задом, самым бестактным образом открыл по мне сначала длинную пулеметную очередь из застоявшихся в его кишечнике шоколадного цвета зловонных пробок, а затем окатил мощной струей, как из брандспойта, с головы до ног. В результате чего все гениальные способности были мною утрачены – взмыли в облака и бесследно исчезли. Взамен добряк-бегемот наделил меня вечной девственностью, которую можно было очень выгодно использовать. Можно-то оно, конечно, можно – но я не использовала ни разу. Вот взять, к примеру, мою одноклассницу Ивашкину. У нее была мечта – кому бы подороже продать свою девственность? Я все еще удивлялась, глядя на ее кривые ноги «колесом», жидкие волосы и бесцветное, ничем не примечательное лицо, но Ивашкина все же сумела выжать из своей невинности прок – к тому же немалый. Она вышла замуж за итальянца – очень богатого человека и совсем нестарого, и теперь закатывает истерики не родителям этажом выше, где мы с мамой жили раньше, а посреди живописных плантаций винограда и олив, под лазурным небом, и не кому-нибудь, а красавцу-мужу, который в тысячу раз симпатичнее нее (я его своими глазами видела, когда они приезжали к Ивашкиным родителям).

Но я – не Ивашкина! Я все равно не смогу как следует воспользоваться своим странным даром, – подумала я и на следующий день пошла к гинекологу, припомнив встречу в поликлинике со странной бабкой шесть лет тому назад: она еще в летний дождливый день вырядилась в зимнее терракотовое пальто и бобровую, протертую до мездры шапку «пирожок». – Уж если той старухе гинеколог помог разобраться в том, что голова у нее мерзнет оттого, что она десять лет не живет половой жизнью, то и причину моей аномальной девственности он, несомненно, разгадает», – решила я и отправилась в женскую консультацию.

Вслед за неприятной процедурой осмотра мой участковый врач Федорова спросила:

– А вы, голубушка, случайно плаванием не занимаетесь? – Она попала не в бровь, а в глаз своим вопросом. Кто бы мог подумать!

– Да, с восьми лет, – несколько ошалело призналась я.

– Ну так не переживайте. Для пловчих это дело обычное. – И она ударилась в научное объяснение моей престранной особенности организма, но я следила не за нитью ее рассуждения, а наблюдала, как забавно при произнесении каждого слова дергается ее нос. «Она будто носом говорит!» – подумала я, и из всего сказанного поняла только, что внутри меня существует нечто похожее на эластичную пластину, которую очень сложно продырявить, как колготки в двести «ден».

Я вылетела из женской консультации в превосходном настроении, точно у меня за спиной крылья выросли. «Я совершенно нормальная! Нормальная!» – пульсировало у меня в голове. А через два месяца я вышла замуж за Геннадия.

Свадьба была более чем скромная, и о ней можно сказать только то, что из гостей были лишь моя подруга Людка и Игорь, Генин напарник, а справляли мы ее на даче в Хаврюшкино.

Моя мама как увидела Дубова, сказала: если я выйду замуж за него, то она меня будет считать непроходимой дурой, коей я и стала в конечном итоге. Будущий зять ей ужасно не понравился, она вообще сказала, что у него не все дома, и, естественно, на свадьбу не явилась. Баба Зоя лежала в постели, поверженная наповал гриппом, а неприкаянный до сих пор Ленчик ухаживал за любимой родительницей, выгнав в очередной раз свою гражданскую жену – Машу, ту самую бабищу в центнер весом при росте метр шестьдесят, с вечно сальными жидкими волосами, из которых она умудрялась соорудить «гулю» на затылке и которые еженедельно подпитывала луковой маской и подкрашивала басмой, а любимым занятием этой Маши были душевные «разговоры» с холодильником – без свидетелей.

Баба Фрося тоже лежала, не вставая с кровати вот уж как три месяца – с переломанной шейкой бедра. Сара все сетовала да тревожилась, что скоро все-таки огород-то ее «ликвиндируют», и теперь дежурила там и денно и нощно, охраняя его уже не от воров и хулиганов, а скорее от местных властей.

Отец пребывал в очередном запое, дед... Вот что конкретно делал Люба, точно сказать не могу, но на мое бракосочетание он не явился.

Что же касается родственников жениха, то со свекровью до свадьбы я имела возможность лишь поговорить по телефону. Один раз я позвонила жениху сама, чтобы узнать, дома он или нет, и нарвалась на нее.

– Здравствуйте. А Гены нет. Ему что-то передать? Дуня? Хорошо. Если он появится, я ему передам, – монотонно проговорила она старческим голосом и повесила трубку.

Во второй раз до нашего бракосочетания она сама соизволила позвонить:

– Дуня, здравствуйте. Это Карина Васильевна. У нас тут во дворе парня какого-то убили. Я сама не видела, но так говорят. Мне соседка сказала. Я думаю, наверное, это Генку тюкнули, – таким же, что и в первый наш с ней короткий разговор, монотонным голосом проговорила она – ну совсем ничего не выражающим голосом! – Или он, может быть, у вас. – Последняя ее фраза прозвучала как повествовательное предложение.

– Да. Он здесь, у меня. Дать ему трубку?

– Ах, значит, это не его убили. Ну, ладно, до свидания. – Карина Васильевна, как мне показалось, была даже разочарована.

Я никогда не видела свекровь, как, впрочем, и ни разу не была у Дубова в гостях, в его пятикомнатной квартире в центре Москвы. Все восемь лет совместной жизни Карина Васильевна посылала мне в знак внимания на Новый год и на Восьмое марта огромные коробки дешевых конфет, которые с удовольствием уничтожал в мгновение ока ее сын, я тоже в ответ посылала ей то конфеты, то печенье в жестяных красочных банках. А на мой вопрос, почему Геннадий никогда не пригласит меня в гости, он неизменно отвечал:

– У меня там сестра сумасшедшая! Она тебя с лестницы спустит! И грязно очень. – На том обыкновенно разговор и заканчивался, поскольку мне не очень-то хотелось быть спущенной с лестницы и смотреть на грязь в чужой квартире – мне и погрома в своей хватало.

Эту самую сестру что Геннадий, что его хладнокровная и монотонная какая-то мамаша действительно (как я узнала в дальнейшем) боялись как огня. Она заняла в пятикомнатной квартире все боевые позиции и воспринимала своих родственников не иначе, как своих ненавистных заклятых врагов. Всю свою сознательную жизнь истребляла она их, как могла, пытаясь стереть с лица земли. Конкретной на то причины я не знаю, но в отношении Дубова могу с ней целиком и полностью согласиться – острое желание его прикончить возникало периодически и у меня. И поводов к подобным вспышкам гнева с моей стороны было предостаточно. Взять, к примеру, так и недоремонтированную квартиру, в которой Геннадий (шутка ли!) прожил восемь лет. Дошло до того, что я предложила оплатить его работу – он сначала было согласился, однако дело закончилось тем, что законный муж оклеил половину комнаты ядовито-зелеными обоями в узенькую, рябящую полоску, на которые глазу смотреть больно, и запил – исчез на четыре дня. Вернулся с повинной. Я ему:

– Развод!

Он мне:

– Прости меня! Прости! Никогда этого не повторится более!

Я ему:

– Собирай свои вещи и ступай к любимой сестре!

Он на кровать в грязных портках сел, нюни распустил:

– Никому я не нужен! И почему меня все так ненавидят?! Чем я виноват? Тем, что родился?!

Он почти плакал, а сердце мое разрывалось от жалости. Только потом, много лет спустя, я поняла, что он спекулировал на моих чувствах.

Засим он клятвенно пообещал доклеить сумасшедшие зеленые обои, только позже, после очередного заказа, а то за эти дни что-то сильно поиздержался он. Перемирие... Снова затишье перед следующей бурей.

Вскоре после свадьбы баба Фрося настоятельно потребовала показать ей моего супруга:

– Это как же это, Накулечка! Вот помру, и не увижу твою вторую половину!

– Хрося права! Оченно права! – кричала бабка Сара, чудом оказавшаяся дома.

И мне ничего не оставалось, как познакомить мужа со своими родственниками.

Короткий январский день клонился к вечеру, над городом сгущались сумерки, когда я открыла как всегда незапертую дверь первого этажа второго подъезда. Темный узкий коридор с мерзопакостным специфическим запахом сырости, прогнивших тряпок, влажной земли и свалки ударил в нос.

Баба Фрося лежит на кровати, повернув голову к стене. Дед сидит у окна – окно для него вместо телевизора. Странно, не узнал, что ли, меня, или в другую сторону смотрел, когда мы с Дубовым в подъезд заходили? Сара копошится на кухне, как мышь.

– Здравствуй, бабушка! Здравствуй, дедушка! – громко заявила я о себе.

– Ой! Накулечка! – встрепенулась баба Фрося, протянула ко мне жилистую худую руку. – Сядь, сядь вот сюда, рядом!

– Сейчас, пальто сниму...

– Да прямо в пальто садись! Бабка! Иди сюда, шлюха!

– Значить, с мужем приехали, – не то утвердительно, не то вопросительно спросил дед. Он согнул указательный палец и, почесывая им небритый, колючий подбородок, проговорил неопределенно: – Так, так. Так, так.

– Накулечка! Накулечка наша! – Сара выскочила из кухни, пытаясь подпрыгнуть и повиснуть у меня на шее. – Хрося! Хрося! У Накулечки такие же хорошие зубы, как у тебя! – восторженно воскликнула старуха – «Хрося» не без гордости улыбнулась, оголив свой единственный верхний передний резец, и сказала:

– Зато ты беззубая!

– Н-да, – согласилась бабка. – Если б я в пятьдесят лет знала, что так долго проживу, я бы новые вставила. Н-да, мне тогда дохтура бесплатно предлагали. – Сара на мгновенье задумалась, и тут взгляд ее остановился на Дубове. – А это Гена? Оченно приятно. – Она потрясла его за руку. – Я сейчас – в магазин. За бутиличкой, – сказала она и уже вдернула руки в рукава того самого зимнего, кем-то ей подаренного пальто с плешивым норковым воротником, в котором двадцать два года назад она уселась в машину «Скорой помощи» с двумя неподъемными мешками.