– Летом, когда еще Катя гостила у нас, он пропал из виду, и больше мы его не видели, – продолжал дядя Жора. – А Элен тогда очень к тебе потянулась, Кать. Ты помнишь?

Я не знала, что на это ответить. Вдруг я ясно вспомнила прошлое лето и то, в каких жутких местах мне довелось побывать с Элен, другие же, в которых я побывать тогда не успела, я могла сейчас себе живо вообразить.

– Помню, – только и всего, что ответила я.

– Весь год она говорила о том, как вам было хорошо вместе, и как она с нетерпением ждет следующего лета, – сказал дядя Жора и снова провалился в воспоминания.

Я же вспомнила утро, когда Элен приехала и то, с какой наигранной – как мне тогда показалось – радостью она меня встретила. Наперечет я могла вспомнить разы, когда она назвала меня “дорогой”, и количество поцелуев, которыми она меня одарила – словом, каждую мелочь, каждую деталь, но в этом во всем и была Элен. Конечно, за год, что я ее не видела, она изменилась, но все перемены, как мне показалось, только еще больше сделали ее похожей на милую кокетку, и мне даже не приходило на ум искать в этих переменах иной сколько-нибудь глубокий смысл.

Затрудненное бабушкино дыхание походило на свист закипающего чайника. Временами, когда слезы подступали к ее горлу, свист стихал, и она громко прокашливалась, что, видимо, помогало ей не расплакаться. Затем свист снова возвращался, но был уже тихим и редким. Дядя Жора сидел рядом с ней на диване и все еще держал в руках туфли Элен. Бабушка гладила то его колено, то недвижимое обвисшее плечо.

Она рассказала ему о телефонном звонке Элен, о котором узнала от соседей, и они сошлись на том, что за день до аварии она звонила именно Александру.

– Катя, может ты знаешь, почему она решила ему позвонить? – неожиданно спросил меня дядя Жора.

Я спрятала глаза и покачала в знак отрицания головой.

– Я спрашивала – она ничего не знает о звонке, – добавила бабушка и оба снова смолкли.

Было ясно, что звонила Элен именно Александру, иначе, как бы он узнал, где она находится, и что следующим вечером собирается идти на дискотеку, но, зачем после столь долгой разлуки она снова связалась с ним да еще и условилась о встрече, знала только я. Я хорошо помнила, как Элен пообещала прокатить меня на мотоцикле до места, которое я собиралась ей показать. Местом это была водонапорная башня, время, которое Элен выбрала, чтобы поехать к ней, оказалось то злосчастное раннее утро после дискотеки, а рассвет, который по планам мы должны были встретить с ней вместе, рассветом, который она так и не увидела.

Яростной осой ужалило меня чувство вины в самое сердце. В груди зажгло и стало тесно. Я закрыла глаза и облокотилась на спинку кресла. Мысли же в моей голове забегали вдоль и поперек всей этой истории с мотоциклом. Должно быть растревоженное муками совести мое сознание пыталось найти мне оправдание, которое, как противоядие, должно было нейтрализовать чувство вины. Не скажи я Элен тогда о водонапорной башне, не стала бы она звонить этому парню, а значит не приехал бы он и не забрал ее у меня. Не оттолкни я ее тогда, на дискотеке, мы, должно быть, поехали бы к башне вместе, и, если суждено было той ночи никогда не окончиться рассветом для всех, кто гнал на том мотоцикле под ее покровом, значит – поделили бы мы общую судьбу на троих. Последнее показалось мне страшным, но еще более страшным было прятать сейчас глаза от скорбящего отца и думать о своей нечаянно долгой жизни впереди с грузом вины на сердце.

Тем временем дядя Жора простился с бабушкой и присел передо мной на колени, чтобы обнять. Я посмотрела в его проваленные темные глазницы – пустые глаза смотрели на меня в упор и не видели. Он потянул ко мне большие ручищи, и я всем телом подалась вперед. В каком-то беспамятстве он сдавил мои воробьиные плечи, и из груди его вырвался хриплый стон. Бабушка приняла еще одну маленькую таблетку и повалилась на диван. Я помогла дяде Жоре вынести пакеты и уложить их в багажник. Он сел за руль и подозвал меня к открытому окну.

– Кать, похороны завтра. Смотреть там не на что. Твои родители нам помогут, а ты побудь эти дни с бабушкой – сердце у нее совсем сдает, – на одном дыхании произнес он и повернул ключ зажигания.

Я отошла от машины и села на лавку. Автомобиль дернулся и медленно покатился за поворот. Проводив его взглядом, я посмотрела на дом напротив. Мне показалось, что за одни только последние дни он еще заметней сгорбился и просел. Крыша его, как большое самбреро, была надвинута на низкий фронтон и отбрасывала гигантскую черную тень на окна. Позади занавесок висели плотные ночные шторы – ни лучика дневного света, ни единого звука той грозы, которая разразилась над нашим домом, казалось, они не могли и не хотели пропускать.

– “Какими все-таки жестокими бывают людские сердца, – думала я. – Права была бабушка, когда с опаской и недоверием подглядывала за приездом этих чужих людей”.

Долго просидела я так, погруженная в свои печальные мысли. Мукой было возвращаться в нашу с Элен, теперь уже совершенно пустую комнату и сидеть там без сна и дела, слушая глубокие бабушкины вздохи. Но еще большей мукой было оставаться здесь – перед его плотно завешенными окнами и ждать, все еще ждать и глубоко в душе надеяться, что он выйдет и, узнав обо всем, обнимет, как тогда во дворе своего дома, и я наконец-то расплачусь.


Дневник


Солнце так и не выглянуло до самого вечера. Растерзанные пепельные облака, висевшие над головой, стали тихо стягиваться в одну большую тяжелую тучу и менять свой цвет. Большая землистая тень поползла по дороге, по крышам домов и, упав за горизонт, накрыла собой все небо. Тут и там послышался скрип закрывающихся ворот, калиток и стекольный звон оконных рам.

– “Неужели опять будет гроза?”

Позади меня раздался едва слышный стук. Я обернулась. Бабушка стояла в окне и махала мне рукой. Кожа на ее лбу, над переносицей, морщилась, и губы беззвучно что-то артикулировали.

– Иду, иду, – ответила я и, еще раз бросив короткий взгляд через дорогу, вошла в дом.

Во дворе стоял позабытый мной велосипед. Пока я стаскивала с себя сандалии, я все пыталась представить, что снова еду на нем к местам, которые люблю и считаю своими, но с удивлением обнаружила, что даже думать об этом было невыносимо. Как будто радость, которая жила в моей душе и которая никуда не исчезла, теперь была заперта там общим семейным горем. За то, что мне по-прежнему хотелось смеяться, мчать на велосипеде наперегонки и любить, пусть даже безответно, мне почему-то было стыдно. Какой бессердечной оказалась Элен. Я отдала ей самое дорогое, что было у меня, и чему я еще сама не успела в полной мере порадоваться – ласкового, как щенок, и сладкого, как сахар, мальчишку. Она же не только приняла этот подарок как должное, но и своей нелепой мыльной смертью отняла у меня само право на радость первого любовного чувства.

Где-то совсем близко раздался оглушительный гром, и дождь мелким бисером рассыпался по железной крыше. Совсем черными, как грозовые тучи, сделались мои мысли.

– Почему ты умерла, Элен? Что я тебе сделала? – безответно бросила я в пустоту.

Бабушка стояла на кухне, когда я вошла, и жарила картошку. Воздух был наполнен сытными масляными запахами. Учуяв их, мой желудок, как маленький голодный зверек, несколько раз кувыркнулся в своей норе и замер в ожидании.

Я прошла на кухню и села напротив бабушки. По ее медлительности и глубокому дыханию было понятно, что готовить для нее сейчас было делом трудным, но необходимым. Она помешивала картофельную соломку в сковороде, нарезала хлеб, разливала молоко по стаканам, а в это время внутри нее, как в часах, опять заводилась пружина какого-то большого рутинного механизма, поддерживающего ее жизнь в порядке и ясности.

Прихватив полотенцем край горячей сковороды, она поставила ее на стол и еще раз как следует перемешала картошку. Сверху она посыпала картошку мелко порезанным зеленым луком, но сама она к ней так и не притронулась – просидела, разглядывая меня, со стаканом молока в руке. Я съела немного, но с аппетитом, и вытерев губы о полотенце, встала из-за стола.

Когда я проходила через бабушкину комнату, мое внимание привлек знакомый предмет. Под креслом, сидя в котором, я встретила известия о смерти Элен, лежала ее маленькая дамская сумочка. Последний раз она доставала из нее таблетку от головной боли для меня и, про-видимому, забыла ее на полу. Мое сердце заколотилось. Я испугалась того, что бабушка могла неожиданно зайти в комнату, поэтому поторопилась поднять ее и сунуть под футболку. Как вор, на цыпочках я прокралась в спальню и закрыла дверь на защелку.

Я обернулась и вздрогнула. Усыпанная бледными цветами на бумажных обоях пустота, как непереплываемое огромное море, лежала передо мной, и мои пятнадцать морских коньков на шерстяном ковре, которые, как и свои годы, я так любила подсчитывать, теперь безнадежно в ней тонули. Я села на пол возле кровати и достала из-под футболки сумочку Элен.

– “Я никогда не трогаю твои вещи, – раздались в моей голове собственные слова, когда-то сказанные Элен, и тут же вспомнился ее ответ: – Знаю, но, как говорится – на всякий случай”.

Память имеет поразительное свойство находить и склеивать, казалось бы, совершенно не соотносящиеся между собой фрагменты воспоминаний и, выдавая их за знаки и подсказки судьбы, являть тебе эту химеру в настоящем, которое после трагических событий всегда воспалено сотнями вопросов. Мне показалось, что, будь я внимательней тогда к этим ее словам, я бы непременно заметила первые признаки надвигающейся грозы и, возможно, смогла бы ее от этой самой грозы уберечь.

– “Антон был прав, когда говорил, что никто и ничто не убережет меня от любовного чувства. Сейчас я бы добавила к его словам еще и смерть. Никто не убережет тебя ни от разбитого сердца, ни от собственной гибели”, – размышляла я и, как котенка, гладила в руках маленькую сумочку.

Элен же так не думала. Открыв сумочку, я тут же наткнулась на небольшую тетрадь в твердой обложке. Я вспомнила, что видела, как Элен записывала в нее что-то в наш самый первый вечер вместе. Тогда-то строго-настрого она и наказала мне не трогать и не читать написанное. Я и вправду никогда не трогала ее вещи, но вряд ли под те самые “всякие случаи”, о которых она меня предупреждала, подпадала ее собственная смерть, а значит – я могла быть свободной от своих заверений. Такими были мои недолгие размышления прежде, чем я открыла тетрадь.

Тетрадь до половины была испачкана бледными графитовыми буквами. Элен писала в ней исключительно карандашом, либо не будучи до конца уверенной в правильности подобранных слов, либо и вовсе даруя времени возможность затирать их до полной неузнаваемости. Робкие маленькие буквы жались друг к дружке, образовывая слова, а те, в свою очередь, сбивались в плотные кривые ряды и заваливались в щель между страницами в переплете. Я поднесла открытую тетрадь к лицу и прижала ее к щеке – от страниц пахло Элен – смесь едва уловимого запаха пудры, фруктовой жвачки и ментолового дыма. Я проглотила внезапные слезы и стала вглядываться в хороводы ее слов и фраз, и вскоре они заговорили со мной ее голосом.

Это был личный дневник – подобие того, какие были у всех молодых сентиментальных девушек, вступающих, как им казалось, в серьезную взрослую жизнь. С каждой страницы, из разных мест на меня выпрыгивало – Алекс, Алекс, Алекс. Нетрудно было догадаться, что им и был парень в мотоциклетной куртке и шлеме. Сухой событийный рассказ дяди Жоры теперь обрастал живыми эмоциями и интимными подробностями. Алекс оказался вовсе не тем Александром – глупым полковничьим сыном без целей и особых устремлений. У него были цели, только у всех у них был один вектор и, будучи дьявольски привлекательным и хитрым, он прекрасно знал, как этих целей добиваться. Женщины и всевозможные яды единственно и составляли его интерес в жизни.

Их знакомство случилось задолго до того момента, когда Алекс решился на первый шаг. Однажды Элен просто заметила, что стала видеть его буквально везде, куда бы ни шла. Всегда безошибочно она могла угадать запах его сигарет, когда проходила мимо толпы парней, примерзших к ледяным лавкам перед ее подъездом. Сидя на уроках, в сонной зимней тишине контрольных работ она слышала зов его мотоциклетного мотора, когда он проезжал по дорожкам школьного сада. И часто, накинув на плечи пальтишко, в одном платице с голыми коленями в капроновом загаре она бежала по хрустящему снегу на дни рождения подруг и нарочно плутала чужими дворами в надежде увидеть его и дать ему разглядеть себя.

Забрав Элен со школьной скамьи, он сделал ее своей королевой и боготворил, но лишь то время, пока в ней мучительно росло и наливалось силами ее женское естество. Щедро одаренная красотой ее страстная натура, спустя каких-то несколько месяцев, явила себя ему во всем своем невинном великолепии. Алекс укрывал ее в своей пустой квартире, пока его отец с молодой женой и сыном ездили к морю фотографировать свое счастье, и лишал чувств.