Элен с упоением описывала забавы, которым они предавались вдвоем. Он знал дорогу, она верила ему, поэтому все, куда он ее вел, было для нее раем. Она пробовала алкоголь, затягивалась от его ментоловых сигарет и даже знала по именам друзей, у кого он доставал еще много чего, ею неиспробованного, а потому интригующего. Сначала он приучил ее, не задумываясь, переступать последнюю границу близости, а потом, почувствовав сытую тяжесть от собранного с цветов ее распустившейся прелести нектара, нашел ей замену.

Я на секунду прервала чтение, чтобы перевести дух. Поздний дождливый вечер уже глядел в окно. Тусклый свет делал и без того маленькую комнату еще меньше, добавляя всему происходящему в ней драматизма. За окном разносилось шелестение смородиновых листьев, и было слышно, как разгневанный сосед криками загонял свою старую лошадь в стойло.

Дальше почерк Элен и вовсе покосился и заплясал из стороны в сторону. Так же и ее саму стало прибивать к разным случайным берегам и рвать ее парусную душу в клочья. Я никогда не видела Элен с этой ее стороны: она всегда либо кривлялась, либо с умным видом учила меня простым истинам, либо обижалась и подолгу молчала. Читая же теперь ее сердечные откровения, я, казалось, могла слышать ее слезы, такие же тихие и одинокие, как дождь за окном. Я, помниться, гордилась своей способностью читать между строк и угадывать сокровенные людские мысли, но Элен – самый родной и близкий мне человек – до последних дней своей жизни так и осталась для меня тайной. Надо ли говорить о том, как благодарна была я возможности прикоснуться сейчас к ее душе, такой настоящей и живой?

Записи в дневнике делались все более редкими и короткими, а иногда и просто сводились к написанию даты и паре забавных фраз, как то: “на вечеринке было хорошо, после нее – плохо помню” или “опять эти экзамены в школе, а мне так хочется целоваться”.

Вот в дневнике появилась запись о смерти деда прошлым летом, и последние страницы сплошь и полностью запестрели именем Кэт. Увидев это короткое слово с заглавной буквы, я вдруг вспомнила, как звонко и капризно она его произносила, и по моей спине пробежала дрожь.

– “Когда я увидела мою Кэт сегодня, то не поверила своим глазам – она выросла, я бы сказала, доросла. Ей столько же, сколько и было мне, когда я встретила Алекса. Что же мне с ней делать? Как уберечь ее от этого?” – читала я на одном дыхании.

Элен решила пойти от противного и показать мне без прикрас жизнь, которую она вела. Наши с ней скитания по квартирам и дискотекам, посиделки на школьном дворе с ее обожателями – она делал на моих глазах все, что хотели от нее другие, и что она ни в коем случае не хотела для меня. Теперь мне стало ясно, почему она ни на шаг не отпускала меня от себя и грубо одергивала своих псов, когда они пьяные начинали посматривать в мою сторону. Вот, что означало ее заклинание “быть другой”, которое она произносила надо мной тогда, на сеновале, когда я попросила ее одолжить мне одно из ее платьев. “Я не хорошая и не обязана быть для тебя хорошей, а ты должна быть другой,” – вспомнила я и то, что она мне сказала, и то, как она это сказала – искреннее, моляще. Я запомнила каждое ее слово, подумав, что смысл сказанного откроется мне позже, когда я повзрослею, но я и представить не могла, что случится это через какие-то считанные часы.

Последние записи стали для меня совершенным откровением.

– Она все знала о нас с Антоном! – невольно сорвалось с моих губ.

Наш взаимный интерес друг к другу она заметила еще тогда, в самую первую нашу встречу, когда Антон возвращался с водонапорной башни.

– “Моя маленькая Кэт уснула. Я тут, Кэт, рядом, и ты можешь спокойно спать. Мне страшно за тебя – этот конфетный мальчик запросто может испортить твой желудок, а ты, как и я когда-то, этого не понимаешь. Много сладкого вредно, Кэт – говорю же тебе”, – были ее слова, напрямую адресованные мне.

Все, что случилось после, было очень в духе моей выдумщицы Элен. Она принялась соблазнять Антона, но, согласно записанных в дневнике ее собственных слов, из сестринской любви и самых добрых побуждений.

Думала ли я когда-нибудь, что при всей моей проницательности к фальши мыльных опер, которыми в то время были отстираны от серой скуки умы многих, я невольно сделаюсь участницей одной из них? А могла ли я тогда предвидеть ее столь печальный конец? Конечно, нет. В этот, начавшийся как очередная сумасшедшая авантюра Элен сериал вмешалась сама жизнь и строго указала нам на неизменные правила своего жанра. Выдуманные имена, переодевания, недомолвки и лишь намеки на правду или бледные записи последней в дневник – признаться, мне нравилась эта игра и то, как Элен устанавливала ее правила, но, к сожалению, отменить финал, банальный и отрезвляющий, ей не удалось.

Теперь, когда мне стал ясен замысел Элен, и когда я осознала, сколь высокую цену заплатила она за его воплощение, мне, наперекор все еще горящему в груди чувству, захотелось поверить, что все было не зря. Мне захотелось поверить в то, что у Элен получилось в двух глубоких тинистых болотцах Антоновых глаз увидеть холодное каменистое дно, открыть его многоликую мужскую природу, так разительно роднящую его с Алексом.

Последняя страница дневника была надписана ночью, когда Антон влез в сад нашего дома для одного из самых нежных свиданий в моей жизни. Нашего тихого любовного шепота было достаточно, чтобы разбудить Элен. Тогда-то при свете того услужливого фонаря она и вписала последние слова в тетрадь.

– “Кэт спустилась в сад – он пришел к ней. Сидят там сейчас и поют, как два полуночных соловья. Слушаю. Как хорошо, как сладко поют, когда не прерываются на поцелуи. Иногда я спрашиваю себя – ревную ли я Кэт, завидую ли ее радости? Нисколько. Завидуют тому, чего сами не имеют, чему может быть никогда не суждено сбыться, у меня же было с Алексом все, да только повторять этого не хочется. Впрочем, у меня бы и не вышло – пусто, так пусто внутри. Только маленькая Кэт знает, как жить в этой моей пустоте да при всем при этом еще и любить ее. Моя девочка, сестренка, душа твоя – единственная тайна и сокровище, но ты этого еще не понимаешь, и, как и я когда-то, готова растратить все без остатка. Может этот сахарок тебе и по вкусу, и слова его чего-нибудь да и стоят – поверь, я буду этому только рада – если же он растает и прилипнет к одной из моих коротких юбок – там ему, значит, и место. Опять стихли – целуются. Не хотелось бы им мешать сегодня, но жуть, как хочется курить…”

На этом голос Элен оборвался, и ее последние слова закружились в моей голове, как птицы.

– “Почему она никогда мне этого не говорила? Она всегда так много и невпопад болтала о чувствах, но не проронила ни слова о том настоящем, что было в ее сердце. Ну, прям как бабушка!” – мысленно говорила я сама с собой и злилась на них обеих.

Как бабушкино клубничное варево, память вдруг зашумела, вспенилась сотней вопросов и забурлила воспоминаниями. С самого детства, несмотря на нашу с Элен разницу в возрасте, я была ее старше. Элен всегда была для меня ребенком, который только еще открывал жизнь и пробовал все, до чего могли дотянуться его руки. Как любой ребенок, она не терпела объяснений и наставлений, не только потому, что была капризна и избалована, но потому, что слова просто не имели для нее никакого смысла. Она меняла имена, заучивала чужие мысли и никогда не говорила о сокровенном. В этом, последнем, было их поразительное сходство с бабушкой.

В дневнике оставалось больше половины чистых белых страниц для историй, которым не суждено было случиться, но не потому что жизнь Элен оборвалась так рано, а потому что история, записанная ею в начале, оказалась насыщенней и напряженней любой другой на ее месте, растянутой пассивными эпитетами на сотни страниц.

Тонкая небесная красота Элен задавала всему в ее жизни высокое звучание. Также, как и ее красота, жизнь ее не искала компромиссов, не заключала перемирий и не терпела пресных созерцательных бездействий. Если она любила – а Алекса она любила вне всяких сомнений – она отдавала все, что имела, она не боялась последствий и не выторговывала себе высокую цену. Она просто любила, как только способна была любить настоящая женщина – слепо и безрассудно.

Алекс оставил ее, но даже Элен не понимала того, что разлюбить он ее так и не смог. Он просто испугался и сбежал. Он понял, что столкнулся с чем-то, что превосходило по степени безумия даже самый его смелый наркотический бред. Это была смерть. Элен несла ему то, с чем он давным-давно заигрывал, и что он исступленно звал в моменты своих с ней оргастических восторгов. Но, как известно, от собственной смерти не удавалось еще сбежать никому, и он все время возвращался к ней, будто проверяя, что все еще жив.

Так рано или поздно, я уверена, случается с каждым, только к каждому смерть приходит под разными личинами. Я думаю, ее услышала бабушка в тревожном заводском гудке и, испугавшись, бросилась бежать до дома. В ее глаза она заглянула одиннадцатилетней девочкой, когда пришла война и голод, с ней по соседству в полном одиночестве она стала жить после смерти деда.

Все – вечное веселое детство, и все – праздная скука до момента, пока ты не переживешь нечто, что выбросит тебя за пределы житейской обиходности и твоего уютного существования в ней. Вот тогда-то все, будто с высоты, покажется тебе ничтожно малым и одновременно целостным и причинным. Любовь и смерть – две сестры, две родные души. У них одно на двоих лицо, обе они способны в одночасье положить твоей жизни конец или, пройдя стороной, увлечь за собой к вершинам бытийного величия, до которых только способен подниматься человеческий дух.

В доме сделалось совсем тихо и темно, только слабый шум пролитого дождя доносился с улицы. Я встала и включила свет. У моих ног на полу все еще лежали вытряхнутые из сумочки Элен вещи – ее пустая пудреница, жвачка, упаковка таблеток и тонкая бумажная коробочка. Я нагнулась и взяла коробочку в руки. Она была легкая, как перышко. Внутри у нее было спрятано последнее, оставшееся не выкуренным воспоминание об Элен. Я покрутила в пальцах хрупкую ментоловую сигарету и положила ее обратно. В окно тихо постучали.

Я выключила свет, приподняла занавеску и посмотрела в ночь. На цветочной клумбе на цыпочках стоял Антон. Я повернула защелку и толкнула оконные створки рукой. В комнату тут же влетел влажный свежий воздух. Запахло сырой травой и асфальтом.

– Катя, мне нужно поговорить с Элен, – сказал Антон, и я уловила тревожные серьезные нотки в его голосе.

– Ее нет, – едва слышно ответила я и добавила: – нет дома.

– А когда будет?

– Зачем она тебе?

– Мне в общем-то не Элен нужна, а имя того парня, который увез ее с дискотеки.

Голос Антона становился взволнованней и настойчивей.

– Ты что-то знаешь? – осторожно спросила я.

– Кать, я промокну до нитки, если стану отвечать на все твои вопросы.

Ни секунды не задумываясь, я протянула ему руку и позвала его к себе.

Одним прыжком он вскочил на деревянный приступок под окнами дома и обрушился на меня с высокого подоконника. Он пах дождем. Тем самым летним большим дождем, которого, изнемогая от засухи и скуки обыденной жизни, все так долго ждут, но часто, завидя который, бросаются со всех ног закрывать окна. Дождь этот пролился над моим иссушенным любовным томлением и болью утраты сердцем, как над пустыней – слишком поздно и бесполезно. Антон касался влажными губами моей горячей кожи, и та без остатка выпивала с них воду. Его вспотевшие нервные ладони ощупывали мое бедное сухощавое тело в поисках хотя бы крошечного оазиса с сочными плодами и страстными подземными реками, но только больше обжигались и обессиливали.

Наверно, случись то, что произошло между нами, до момента, когда я открыла дневник Элен и ее саму на его страницах, в моей бы памяти осталось больше приятных подробностей той ночи. Теперь же, до омерзения детально описанные Элен ласки Алекса, казались мне сценарием к нашей с Антоном близости. Он был необычайно хорош, но лишь в том, что знал свою роль наизусть и в точности проделывал все, что требовал от него вполне себе банальный сюжет. Наивный и нелепый план Элен сработал, но в масштабах, которые даже ее прелестная головка не могла себе вообразить.

– Люблю, люблю тебя, Катенька, – изможденно нашептывал он, когда буря его смелых воплощенных мечтаний стала постепенно стихать.

Дождь за окном тоже кончился, и ночь приятно захолодила пылающую стыдливыми поцелуями кожу. Мы лежали на полу и вслушивались друг в друга. Его сердце часто билось и гнало бешеную радость ко всем его членам, заставляя дрожать мелкой щенячьей дрожью. Биения же собственного сердца я не слышала. Странно, но, пожалуй, первый раз за все недолгое время нашего знакомства оно молчало. Эта давящая тишина насторожила Антона. Он встал, надел сырые джинсы и сел напротив меня.

– Что-то не так? – спросил наконец он после того, как внимательно оглядел мою худую наготу.