До Цюриха они добрались уже почти за полночь. Чертов буран здорово задержал их — три часа в перекрытии, потом черепашьим шагом еще три часа, и потом уже на головокружительной скорости в 40 км/ч — до дома. Выполняя свое решение, Отто отвез Рене на Фрибурплатц и сказал:

— Пока. Завтра, наверное, позвоню.

Конечно, ее глаза тут же наполнились слезами, и он таки почувствовал себя последним гадом. Диплом — универсальная отмазка. На этот раз он должен заниматься дома, потому что дома куча материалов, тащить их к ней просто глупо, не говоря уже о совершенно нереальном объеме. Рене предложила: «Давай я поеду с тобой, ну хотя бы ужин приготовить». На что Отто ответил совершенно искренне, что если она поедет с ним, это опять будет сплошной трах и ни капли диплома, так что прости, малыш, но сегодня мы проводим вечер по отдельности.

— А ночь? — прямо спросила она.

— Ночь тоже, — твердо ответил Отто. — Ты будешь спать, а я добивать теоретическую часть. Чао, бамбино, сорри.

— А завтра…

— А завтра посмотрим, если сегодня закончу, то позвоню.

— Позвони, пожалуйста, в любом случае, — взмолилась она. — Не закончишь — так и скажешь, и я хотя бы ждать не буду.

Он нахмурился, ему уже в самом деле не нравилось, что она пытается давить и тянуть из него что-то. Конечно, по-настоящему противостоять ему она не могла — по правде говоря, таких, кто мог бы это делать, в его жизни раз-два и обчелся. Брум и Ноэль Пелтьер. Даже Регерс обычно сто раз подумает, прежде чем всерьез разинуть на Ромингера пасть. Рене? Да подумать смешно, таких, как она, Отто Ромингер при первой же необходимости размазывает по стене, лопает на завтрак, раскатывает в блин и вывешивает сушиться на веревочке. — Все, малыш, пока. Иди.

По-хорошему, он должен был бы проводить ее до квартиры, хотя бы чтобы помочь донести ее сумку, но какого черта? Раз он подонок, то он и должен действовать по-подонски. Он смотрел, как она заходит в подъезд, и боролся с искушением догнать, остановить. Остаться. Но, конечно, он этого не сделал. Развернулся и выехал на улицу. И домой.

Той крале он звонить не стал — от одной мысли о ней как-то портилось настроение, и ни малейшей охоты чем-то там с ней заниматься не было. Вот будь на ее месте Рене… Приворожила она его, что ли? Он заставил себя сесть за диплом и пахал почти до пяти утра. Не сказать, чтобы в данный момент его сильно волновали проблемы ценообразования, в котором он успел отлично разобраться за годы учебы и по которому уже успел защитить пару проектов, но он сумел себя мобилизовать и по праву гордился собой. Теперь, решил он, самое время лечь поспать, и проспать до вечера, а там, Бог даст, будут силенки вычитать всю эту часть диплома, подредактировать, если понадобится, потом возникнет охота присунуть любой девке, хотя б и той из универа или любой другой, которая мало-мальски неплохо выглядит, ну а после всего этого поздно уже будет звонить Рене.

Ну да, щас. В одиннадцать он уже открыл глаза и потянулся к телефону. И сказал:

— Я так соскучился.

— Хочешь, я приеду? — тут же спросила Рене, которая, как положено, схватила трубку после первого же звонка. И через пятнадцать минут они уже были в постели.

Глава 27

— Что это? — недоуменно спросила Рене, глядя, как Отто упаковывает в чехол какие-то странные лыжи. Они были очень широкие и длинные даже по сравнению с теми, на которых он выходил на скоростной спуск, закруглены с обоих концов и не «россиньоль», как все его лыжи, а «близзард». И вообще, все его многочисленное оборудование должно было ехать в Гармиш в специальном техническом фургоне сборной, а эти он паковал и вез сам. Рене мало смыслила в спонсорских соглашениях, но полагала, раз уж «россиньоль» поставляет ему все снаряжение, он не имеет права ездить на чьем-то чужом оборудовании, но, видимо, что-то от нее ускользало.

— Это для фрирайда, — неохотно объяснил он.

— А зачем?

Он что-то пробурчал в ответ, застегнул молнию на чехле.

— Ты собираешься в Гармише на фрирайд?

Он пожал плечами:

— Не совсем там.

— А где?

— Посмотрим. Ты помнишь, что у нас мясо в духовке?

Рене закатила глаза:

— Что с ним сделается? Оно там будет еще час!

— Значит, час надо потратить с пользой.

Она задумалась — это какая-то очередная тайна Мадридского двора или просто привычка переводить любой разговор на нейтральные или эротические темы?

На этот раз ФГС расщедрилась — раз уж Отто сейчас возглавлял общий зачет после двух побед в двух уже состоявшихся гонках, то и попал в лучший отель, пятизвездочный Райндль Партенкирхнер Хоф, прямо рядом со станцией Цугшпитцбан[1]. Двухместный люкс на верхнем — третьем — этаже. Тут, в этом отеле, остановились многие из звезд кубка мира — перед ресепшеном Отто успел похохмить с Хайнером и поздороваться с еще несколькими спортсменами, которых Рене не узнала.

— Вам оставлено сообщение, герр Ромингер, — сообщил клерк и передал Отто листок бумаги с логотипом отеля.

— «В Энотеке в 9 часов», — прочитал Отто и ухмыльнулся. — Конечно, ясное дело.

— Что такое Энотека? — недовольно спросила Рене, которая полагала, что они проведут вечер вдвоем.

— Бар в этом отеле.

— А ты раньше здесь был?

— Не останавливался, не по карману было. А в Энотеке был.

— А кто это тебе там назначил? — она состроила грустную мордашку. Отто рассмеялся:

— Не напрягайся так. Это всего лишь Ноэль.

— А-аа. А почему его не было в Кран-Монтане?

— Так он же не ходит слалом. Только спуск и супер.

— И в какой он будет группе?

— Полагаю, во второй.

— А ты?

— Хороший вопрос. Тоже во второй.

Он закончил прошлый сезон с восемнадцатым местом в зачете скоростного спуска, в отличие от других дисциплин, где он вообще не имел до этого сезона никаких очков, потому на этот раз оказывался в более выигрышной позиции по сравнению с прошлыми стартами, где он вынужден был стартовать в последних номерах на разбитых трассах.

— Здорово! — оживилась Рене. И тут же насторожилась: — А, так это вы с ним собрались на фрирайд?

— Не ори ты так, — пробурчал Отто. — Никому об этом знать не обязательно.

— Почему?

Он посмотрел на нее этаким раздраженно-снисходительным взглядом и не ответил.

Рене думала, что на нее тоже распространяется приглашение в Энотеку, но Отто не допускающим возражения тоном возвестил, что он идет один.

— Отто, — взмолилась она. — Ты все время оставляешь меня одну! Я же хочу побыть с тобой!

— Может быть, мы тебя позовем попозже, — терпеливо сказал он. — А если нет — побудешь со мной ночью.

— Конечно, ночью побуду, — горько сказала она. — Я не забыла, что я всего лишь подстилка для вашего величества.

Он безразлично пожал плечами:

— Это ты сказала. Не я.

— Прекрати! — взорвалась девушка. — Не смей со мной играть в это! Кто бы не сказал, это факт! Ты это сейчас снова доказал!

Отто обернулся, чтобы посмотреть на нее — он одевался после душа (до которого, разумеется, был секс). По пояс голый, в незастегнутых джинсах, он был, как всегда, ослепителен, но его красота только острее подчеркивала пропасть, которая их разделяла. В его глазах была какая-то странная смесь холодной отстраненности и душераздирающей печали. А вот голос совершенно ледяной:

— Довольно. Я не собираюсь выслушивать все это дерьмо.

— Ты думаешь, что я — какая-то кукла, которую можно забросить в угол, когда наиграешься?

— Дебильный разговор. — Он резким движением застегнул молнию на джинсах. — Если тебе что-то не нравится — я тебя не держу.

Она судорожно втянула в себя воздух, потеряв дар речи. Отто покопался в своей полупустой сумке с логотипом Россиньоль и извлек оттуда очередной убогий лонгслив — выцветший темно-серый кошмар с полустершимся от бесчисленных стирок белым принтом, который при всем желании было невозможно разобрать. Эта штука подчеркнула его мускулы и вполне аппетитно обтянула его роскошный торс. Рене волей-неволей подумала обо всех этих девках, которые начнут пускать слюни, едва он попадет в их поле зрения. Может быть, это вовсе никакой не Ноэль ждет его в Энотеке!

— А Ноэля зовут случайно не Клоэ? Или еще каким-нибудь женским именем?

Отто фыркнул, кое-как пригладил пятерней свои лохматые светлые волосы, подхватил свою затрапезную куртку и вышел из номера. Рене упала на кровать, уткнулась в подушку и расплакалась. Как она могла дать ему столько власти над собой? Почему он так с ней обращается? Она слышала когда-то такое высказывание, что якобы из пары только один любит, а второй просто позволяет себя любить. У них с Отто именно так и было — она обожала его, готова была целовать его следы, а он просто снисходил до нее. Позволял ей ублажать себя, с удовольствием трахал ее, держал при себе до поры до времени, но она не имела для него ни малейшего значения. Несмотря на его огненный постельный темперамент, по отношению к ней он оставался холодным, как лед.

«Если тебе что-то не нравится — я тебя не держу». Это его слова. Ей действительно что-то не нравилось, но мысль о том, чтобы уйти, была невыносима. Рене так его любила, что не представляла, как она потеряет его, останется одна, не будет греться в лучах его озорной, дерзкой улыбки, больше не почувствует силу и тепло его загорелых рук, не сможет смотреть в его ясные карие глаза с чудесными орехово-зеленоватыми искорками, не испытает этого невероятного наслаждения, отдаваясь его напору и неистовой, неуемной, ненасытной страстности… Господи, нет! Только не это!

В глубине души она всегда понимала, что она ему не пара. Что между ними только и могут быть такие отношения — великого господина и покорной подстилочки. Кто она и кто он! Он — Отто Ромингер, восходящая звезда горных лыж, он чертовски красив и воинствующе независим, он никого не допускает в свою жизнь. Он — человек с очень сильным характером. А она — никто, ничто и звать никак, всего лишь серая мышь, которой он по неизвестным причинам позволил пробежать по обочине его жизни и погреться в его лучах. Впрочем, причины как раз известны — ему просто нравится с ней спать. Но вокруг него все время вертятся сотни девчонок намного красивее, готовые занять ее место в любой момент.

Рене лежала ничком на широченной кровати с витыми деревянными столбиками, застыв в какой-то неизбывной тоске. Что ей делать? Продолжать валяться вот так и реветь? Собрать вещи и уехать домой? Дождаться его и закатить истерику? Самый безрассудный вариант — он уже свел на нет ее попытку сцены перед своим уходом. Рене инстинктивно понимала то же, что знали и ее предшественницы — с этим человеком нельзя переходить черту, установленную им с самого начала. Черту, четко ограничивающую постелью ее присутствие в его жизни. Только секс и полная беспроблемность. Рене попыталась заступить за линию, и он поставил ее на место корректно и твердо, тем не менее ясно дав понять, что, если ее не устраивает статус кво, он ее вышибет в любой момент. Пусть он сказал «не держу», якобы оставляя это на ее усмотрение. Между строк было другое — «я не потерплю».

* * *

Так и не приняв никакого решения и не дождавшись Отто, Рене легла в кровать. Она чувствовала себя несчастной и беспомощной дурой, даже не серой мышью, а какой-то бесхребетной амебой. Она думала, что будет полночи мучиться бессонницей и растравлять свои раны, но милосердный сон выключил ее моментально, она будто упала с обрыва. Сквозь сон она слышала, что Отто вернулся — сколько было времени, сколько он отсутствовал? Он принял душ, лег рядом с ней и сразу же вырубился, вместо того, чтобы как обычно заняться с ней любовью. А рано утром, когда она проснулась, его уже не было. На столике лежала записка: «Буду поздно. Вечером поужинаем».

Рене повертела в руках листочек толстой чуть рифленой бумаги с логотипом отеля. Всмотрелась в записку — она уже видела раньше его почерк, но ни разу не имела возможность порассматривать. Жаль, что она ничего не понимает в графологии. Возможно, его размашистый, быстрый почерк должен многое рассказать о его личности. А что она может тут увидеть такого, что бы до сих пор было ей неизвестно?

И куда он отчалил, раз будет поздно? Рене выглянула на балкон, куда он вчера водрузил свои монстры-близзарды для фрирайда, и обнаружила, что их нет. Это открытие обрушило на нее целый ушат мыслей, догадок и эмоций. Вчера, скорее всего, он действительно встречался в Энотеке с Ноэлем, обсуждал сегодняшний выезд, ее не взял именно потому, что ей было бы совершенно нечего там делать — потому что на фрирайд с ними ей идти просто кишка тонка, да и вообще не ее это дело. Сам факт записки — это что-то вроде завуалированного извинения. Ночью он не стал ее будить именно потому, что чувствовал себя в каком-то смысле виноватым. Она тоже почувствовала себя виноватой — устроила ему сцену на пустом месте. Ей стало чуть легче, она пошла завтракать в ресторан отеля.