Вторым выстрелом было то, что буквально через день после этого печального события случилось нечто еще более трагическое. Плачевное состояние замка, а особенно электропроводки, привело к короткому замыканию. Произошло оно далеко от картинной галереи, в одной из кладовых, но огонь по сухим деревянным перекрытиям весело и непринужденно добрался и до картин. Большая часть коллекции погибла. Граф и двое бывших в доме слуг отчаянно боролись с огнем до прибытия пожарных, но мало что смогли сделать: огонь был обнаружен слишком поздно. Горело другое крыло, далеко от жилых помещений, а пожарная сигнализация была только в картинной галерее. Естественно, когда она сработала и все побежали туда, огонь уже ел бесценные полотна. Один из слуг по приказу графа бросился спасать картины, вынес самую ценную — «Мадонну с голубями» Рафаэля, но, возвращаясь за следующими, был погребен под рухнувшим перекрытием. Больше охотников рискнуть не было, к тому же это было уже невозможно. Граф стоял в полном шоке, прижимая к себе спасенную картину, и думал о том, что будет дальше.

Дальше был еще один выстрел, пожалуй, самый нелепый из всех. Накануне кончился срок страховки, а новый страховой взнос граф, потрясенный гибелью урожая винограда, внести не успел, хотя ему требовалось всего лишь поставить свою подпись на новом полисе, присланном из «Ллойд унд Штуцмайстер», и отослать его обратно. Естественно, не случись пожара, проблем бы не было, но компания «Ллойд унд Штуцмейстер» отказалась платить страховое возмещение. Так, Вернер оказался по уши в проблемах. Картина Рафаэля, оцененная экспертом в 9 миллионов, перешла в собственность банка. Но 41 миллион повис. Банк это не разорило, особых проблем на фоне гораздо более крупных кредитов, которые своевременно возвращались вместе с хорошими процентами, не создало, но Вернер так и ломал себе голову, как бы вернуть кредит. Чтобы рассчитаться с долгами, графу предстояло заняться продажей замка, но теперь, после пожара, он и вовсе не представлял собой интереса. И даже если бы удалось продать замок до пожара, он вряд ли стоил бы больше полмиллиона вместе с землей, так что по кредиту граф рассчитаться не мог, даже если бы продал все, что у него было. Интересно, как бы он тогда жил? Вернер с досадой тряхнул головой. У него своих проблем хватает, чтобы еще думать о бедах графа. Важнее то, что он сам его милостью по уши в дерьме, должен думать, как заткнуть брешь в оборотных средствах банка и куда списать этот висяк, не говоря уже о том, что его реноме порядком потускнело.

Между прочим, граф здесь, и даже еще как здесь, как выразился лучший друг и заместитель Вернера Давид Шнеерзон, тоже присутствующий. Под этим «Еще как» Дав подразумевал суету и шум, которые де Сен-Брийен с успехом создавал вокруг своей персоны, а также роскошный смокинг, густо увешанный знаками отличия и орденами, сословными и благоприобретенными, которые сияли и переливались драгоценными камнями. Несмотря на то, что все присутствующие были в курсе плачевного финансового положения графа, он не мог не пустить им пыль в глаза.

Вернер вышел на пляж и остановился около кромки воды. Рядом шелестела листьями ива, Вернер взглянул в ту сторону и застыл как вкопанный. Только сейчас он заметил, что не один. На мраморной дорожке, ведущей к воде, стояла девушка. Она его не видела. Она была просто чудо как хороша. Высокая, чуть ниже него, с прекрасной фигурой, в обманчиво простом, но явно очень дорогом золотистом вечернем платье, которое облегало ее тонкую талию и изящные бедра, при этом довольно щедро обнажая высокую пышную грудь и стройные ноги. Девушка, видимо, уже вполне освоилась с новой модой, предложенной Мэри Квонт, в отличие от других присутствующих дам. Впрочем, вряд ли многие из них могли похвастаться такими красивыми ногами.

Волосы девушки, очень светлые, почти льняные, были уложены в элегантную высокую прическу, только один локон падал вдоль точеной шеи на плечо. Вернер поймал себя на приятной мысли: подойти, протянуть руку, дотронуться до этого локона, отвести в сторону и прикоснуться губами к этой шейке. Наверняка, ее кожа на ощупь нежная и бархатистая.

Все девушки, с которыми он встречался раньше, показались ему неуклюжими и дешевыми по сравнению с этой принцессой, такой утонченной и изысканной. Она принадлежит к высшему обществу по праву рождения, даже к аристократии, подумал он, любуясь ее тонким профилем. Интересно, кто она? Вернер уже подумал, не подойти ли к ней, но тут она развернулась и, так и не заметив его, направилась к дому. Вернер последовал за ней, отстав на 10 шагов.

Они вошли в зал. Девушка огляделась и направилась к графу де Сен-Брийен, который стоял около одного их окон в компании одного из немецких промышленников. К тому моменту Вернер настолько сократил расстояние, что услышал ее слова, обращенные к графу:

— Папа, ты не знаешь, где Барбара?

Вернер взял очередной бокал с шампанским и отошел, чтобы собраться с мыслями и не позволить никому увидеть, как он потрясен услышанным. Дочь графа!

Он почти не ошибся, мысленно назвав ее принцессой. Он знал из бухгалтерского отчета, на что и сколько она тратит. Платье от Баленсиага, туфли от Марио Лери, открытый Мерседес, украшения от Картье… Но не знает, что она любит, что ненавидит, от чего плачет и смеется. Не знает даже, как ее имя! Черт возьми, оборвал он себя, какое это имеет значение! Из всех неподходящих девушек она — самая неподходящая. Дочь графа де Сен-Брийен!

Он развернулся, чтобы снова выйти на террасу, но тут же натолкнулся на кого-то. Извинение застыло на его губах, когда он осознал, что налетел именно на нее. И все мысли о ее неподходящести вылетели из его головы, едва он встретился взглядом с ее глазами. Эти глаза — огромные, светло-карие, прозрачно-ореховые, с золотисто-зеленоватыми искорками — вспыхнули, когда она смотрела на него. Он прочитал в этом янтарном взгляде все, что могло заставить его потерять голову. И он ее тут же потерял. А потом услышал зычный голос графа:

— Ромингер, позвольте представить вам мою дочь. Мадмуазель Анн Франсин Боншанс Корильон де Сен-Брийен — Вернер Ромингер.

Он хотел ее так, как никого до сих пор. Она дала ему понять, что он ей нравится. На следующий вечер Вернер пригласил ее в ресторан, потом повез домой. На прощание он хотел поцеловать ее в щеку, но она оказалась в его объятиях, их губы слились, он чуть не овладел ею прямо здесь, на переднем сиденье своего Бентли, смог остановиться с огромным трудом. Анн Франсин не была такой девушкой, с которой можно было бы просто поразвлечься: она выросла в убеждении, что добрачный секс — грех. И он не мог воспользоваться тем, что она забыла обо всем и готова была позволить ему сделать с ней все, что он жаждал. Чуть переведя дыхание, он предложил ей выйти за него. Она тяжело дышала, глядя на него своими невероятными глазами сквозь растрепавшиеся от объятий белокурые волосы. Над ее чуть припухшими от его поцелуев губами поблескивали мелкие бисеринки пота. Потом она выдохнула «Да» и снова оказалась в его объятиях.

Они поженились через неделю. Лоренц и Мари были удивлены и выбором сына, и спешкой. Граф сперва заявил, что это мезальянс для его дочери, и нельзя девушке благородного происхождения сочетаться с плебеем, но вспомнил о своем плачевном финансовом положении и о том, что плебей попался не только богатый, но и волею судеб его, графа, кредитор, и благословил дочь. Лучший друг жениха, его коллега и его шафер Дав Шнеерзон, не хуже Ромингера изучивший дебет и кредит графа, напутствовал Вернера следующими словами:

— Шлимазл, твой поц таки доведет тебя до беды: она тебя разорит! Та еще штучка.

Вернер хмыкнул и отвесил Даву подзатыльник. Он ничего не имел против того, чтобы осыпать свое сокровище бриллиантами и изумрудами и создавать для ее красоты достойную оправу в виде мехов и туалетов от известнейших кутюрье. Более того, именно этим он и собирался заняться после возвращения из свадебного путешествия.

Медовый месяц они провели в Акапулько. Они сняли свадебный номер в «Карлтон Ройал» с широченной кроватью под тонким пологом. Вместе они проводили только то время, что занимались любовью. Вне постели им было практически не о чем говорить и нечем заниматься. Он обожал океан и горы, ее больше устраивала терраса в саду отеля и спа-центр. Он нырял с аквалангом, отправлялся на глубоководную охоту и носился по пустыне и горам на арендованном джипе, она отказывалась даже зайти в соленую воду океана, чтобы не испортить свою нежную белую кожу.

Потом они вернулись в Швейцарию, каждый к своим привычным занятиям. Он снова пропадал в банке, она красиво выглядела и предавалась светским развлечениям. Конечно, она переехала в его особняк неподалеку от Берна, прихватив с собой те из драгоценностей и одежды, которые еще не успели ей надоесть, и свою горничную Мари Шарлотт.

В конце июля Франсин сказала Вернеру о своей беременности. Он был в таком восторге, что даже не сразу заметил, что она вовсе не разделяет его радость. Потом спросил:

— В чем дело?

Она поморщилась:

— Роды портят фигуру. И потом, дети — такая докука.

Уже не впервые он замечал, что за пределами спальни у них не так уж много общего. Да, она красива как картинка, нежная и страстная любовница, но от женщины, которую Вернер сделал своей женой, он хотел большего. Подумав об этом, он пожал плечами: если он женился на «неподходящей» женщине, в этом никто не виноват, кроме него самого. Его никто не принуждал к браку, он сам не захотел подождать немного, чтобы узнать ее получше. Его так ослепила ее красота и захлестнуло страстное желание сделать ее своей, уложить ее к себе в постель и овладеть, что он отбросил здравый смысл и сделал необдуманный шаг, в котором теперь начинал раскаиваться. Он вспомнил то, что сказал ему Дав, и не смог не согласиться: в брак он вступил, руководствуясь не разумом, а своим мужским естеством. Впрочем, Вернер не сильно переживал: их страсть еще не успела остыть, они по-прежнему желали друг друга и занимались любовью по несколько раз в день, а теперь, когда у них будет малыш, они получили еще один шанс обрести счастье.

Шло время, Франсин полнела, плохо себя чувствовала, в сентябре доктор заявил, что существует угроза выкидыша, и дал понять, что Вернеру лучше держаться от супруги подальше, если он не хочет, чтобы она потеряла ребенка. Он перебрался в одну из спален для гостей. Впрочем, он не роптал: перспектива стать отцом была для него не менее дорога, чем нежное лоно супруги. Тем не менее, они еще сильнее отдалились друг от друга.

В феврале Франсин родила дочь. Малышка Джулиана была здоровая, но очень некрасивая и невероятно капризная, и мать была к ней совершенно равнодушна, пока не заметила у дочери то, что заставило ее с криком ужаса уронить ребенка. У девочки, которой уже успело исполниться 2 месяца, были разные глаза. Один, как у всех младенцев, темно-синий, другой, непонятно почему, светло-серый. С тех пор Франсин наотрез отказалась даже прикасаться к дочери. Вернер, обожавший малышку такой, какая она есть — некрасивая, злонравная, а вот теперь еще и разноглазая, уговаривал жену образумиться, как только не пытался ее улестить или пригрозить, а под конец наорал на нее и чуть не ударил, но все без толку. Франсин рыдала, грозилась подать на развод и покончить с собой, но от ребенка шарахалась.

Замахнувшись, Вернер остановился. Рыдающая жена, малышка, равнодушно взирающая на безобразную сцену разными глазами, он сам, взбешенный и готовый разорвать на куски мерзкую бабу, которая без оглядки бросает собственную двухмесячную дочь… Он отвернулся и выскочил из дома. Сбегая по лестнице в холл, пересекая двор, садясь в свой Бентли и выезжая на улицу, он думал, что будет дальше… Развод. Называть и дальше своей женой эту холодную эгоистку?! Чертов Дав Шнеерзон был прав. Почему он, умный, хладнокровный Вернер Ромингер, до сих пор совершавший в жизни только правильные и логичные поступки, свалял такого дурака и женился на женщине, настолько непохожей на него?! Эти чертовы де Сен-Брийены вечно втягивают его в неприятности. Впрочем, не женись он на ней, на свете не было бы его обожаемой разноглазой принцессы… Наверное, все к лучшему. Джулиане он наймет легион нянь… Нет, не надо легион. Одну, но хорошую — лучшую, которую можно купить за деньги. Такую, которая могла бы заменить мать. Сам он будет проводить с дочкой больше времени… Станет хорошим отцом, будет заниматься ее воспитанием. Франсин он хорошо обеспечит и разведется с ней, опеки над дочерью она будет лишена… Но ребенку нужно материнское молоко. Франсин, конечно, попробует отказаться от необходимости кормить Джулиану. Но он ее заставит… При мысли об очередной ссоре с женой ему стало дурно. Впрочем, молоко можно сцеживать. Наверняка Джулиане будет полезнее пить сцеженное молоко из бутылочки, которую будет держать в руках он сам или няня, чем сосать грудь нелюбящей матери. Ну ладно, пока Джулиане нужно материнское молоко, развода не будет. А он сам?