Адвокат объяснил ей, что никакого развода не будет. Если она решит уйти от Вернера — она сделает это на свой страх и риск, не получив ни сантима. Более того, против ее отца, графа де Сен-Брийен, будет немедленно начат судебный процесс, поскольку он задолжал банку более сорока миллионов франков.

Анн Франсин казалось, что она видит кошмарный сон и никак не может проснуться.

— Но чего он хочет от меня? Ему еще мало всего этого?

— Вы должны оставаться его женой ровно год. В течение этого года ваше поведение должно быть абсолютно безупречным. В этом случае через год вы получите развод с соответствующим содержанием, пятью миллионами франков в качестве разового отступного и любой дом из тех, которыми фактически располагает ваш супруг. Также ваш отец получит документ о том, что он свободен от всяческих претензий банка в отношении долга.

— Зачем Вернеру это нужно?

Но она понимала, зачем. Она должна была безупречным поведением восстановить его репутацию, вернее, то, что от нее осталось после его романа с королевой красоты и после ее неосмотрительной связи с актером. Она была вынуждена принять условия мужа, но затаила в себе лютую ненависть к человеку, который подверг ее такому унижению.

Она вернулась домой. Мужа она теперь видела не чаще, чем до сих пор — он продолжал жить со своей девкой. Только теперь он делал это тайно. На публике он появлялся один.

В конце августа Анн Франсин поняла, что беременна. Если бы она могла хотя бы на минуту поверить, что она ждет ребенка от Жана-Сесиля! Но это было невозможно. Они всегда были осмотрительны. Сомнений не было — она носила плод ненависти ее мужа. Выход был только один — немедленно избавиться от него, пока никто ни о чем не знает.

Но один человек знал — ее верная горничная, которая ухаживала за ней с рождения. Истая католичка Шарлотт Дюшене не могла дать своей девочке погубить душу, совершив убийство невинного ребенка. И остановить ее Шарлотт могла только одним способом.

В клинике, которую Анн-Франсин выбрала, потому что она была достаточно далеко от дома и не имела никакого отношения ни к банку, ни к семье ее мужа, ее встретили приветливо и вежливо. Пригласили в кабинет к главному врачу, чтобы подписать какие-то бумаги. Анн Франсин вошла, не подозревая ничего плохого.

Никакого врача в кабинете не было. Перед столом стоял ее муж собственной персоной.

— Ты! — прошептала бедная женщина. — Что ты тут делаешь? Что тебе от меня нужно?

— Мне нужен мой ребенок. Никакого аборта не будет.

— Убирайся отсюда! Зачем ты надо мной издеваешься?! — взорвалась она. — Я никогда в жизни не соглашусь родить от тебя! Мне не нужен выродок от такого мерзкого скота, как ты!

— А ты его и не получишь. Ну что, догадываешься сама, что у меня есть способы сделать тебя послушной? Или мне нужно тебе все объяснить?

Она знала, что способы у него были. Но она не догадывалась, что будет дальше.

А дальше были семь месяцев заточения в дорогой клинике, где за ней следили и не давали сделать ни шагу без одобрения мужа. Она не понимала, зачем ему нужен еще один ребенок. На словах он любил дочь, но на деле не подходил к ней, слишком занятый возней со своими модельками (которых к этому времени стало уже несколько). Зачем ему был нужен этот ребенок, зачатый от ненависти и злобы? Он и сам не мог это объяснить. Понимал только, что может быть, это дитя даст ему возможность как-то исправить все ошибки. Знал, что не позволит уничтожить беззащитного малыша, чья вина была только в том, что он решил появиться на свет у неправильных родителей.

* * *

Берн, 1966

Ребенок родился ранним утром тридцатого марта 1966 года. Здоровый и красивый мальчик, наследник банка, внук всемогущего Лоренца Ромингера с одной стороны и разоренного графа Корильон де Сен-Брийен — с другой. Роды были тяжелыми и долгими, и, когда все благополучно завершилось, Вернер Ромингер, который все это время ждал в коридоре, как образцовый папаша, проставился для всего родильного отделения и уехал домой, шальной от радости по поводу рождения сына. Через три часа молоденькая акушерка, работающая в клинике первый день и не имеющая понятия об обстоятельствах семейной жизни роженицы, принесла ей ребенка.

Анн Франсин пробудилась от тяжелого сна после анестезии и увидела перед собой медсестру или докторшу, держащую в руках причину всех своих мучений. Крошечный сверток белых пеленок. Она заявила, что не желает даже видеть этого ребенка.

— Его надо покормить, — сказала акушерка. — Бедный малыш еще ничего не ел. Он плачет.

Ребенок молчал до этого момента, но после этих слов, будто получив команду, заорал. Врач начала совать его в руки матери.

— Нет! — закричала Анн Франсин, пытаясь перекричать плач младенца. — Унесите сейчас же!

— Его нужно покормить!

Несколько минут бесплодных пререканий закончились победой акушерки. Анн Франсин капитулировала, не в силах терпеть вопли ребенка. Акушерка помогла ей дать новорожденному грудь. Наступила блаженная тишина.

— Это хоть кто, мальчик или девочка? — без всякого интереса спросила Анн Франсин.

— Чудесный мальчик, — просияла акушерка. Она предполагала, что у жены красавца банкира какой-нибудь послеродовый психоз или депрессия, которую излечит общение с очаровательным сыночком.

— Хорошо, — сказала Анн Франсин. — Оставьте нас. Я позову, когда он закончит есть.

Ужасная идея начала оформляться в ее голове. Он не должен жить. Пусть он умрет. Это было бы превосходной местью Вернеру. А если… нет… Вряд ли ему понадобится много. Она неловкая, она могла заснуть и случайно придавить… Кто знает? Муж ничего не поймет. Когда к ней зайдут, она будет мирно спать, а ребенок будет мертв. Никто никогда ни о чем не догадается. Она посмотрела на младенца — он жадно сосал грудь, ни о чем не догадываясь, не понимая опасность, в которой оказался. Чудесный мальчик, сказала эта дура.

Сомнений в отцовстве Вернера не было никаких. Пусть ребенок был мал, но он уже был похож на отца. Только льняной пушок на голове показывал, что кое-что он унаследовал у матери. Сурово сведенные бровки делали его невероятно похожим на свекра, которого Анн Франсин боялась как огня со дня своего замужества. Сжатые кулачки на крошечных ручонках, которые он выпростал из стягивающих его пеленок, свидетельствовали о фамильной агрессивности натуры. Родился еще один мужчина, который будет насиловать женщин.

— Не хочу, чтобы ты жил, — прошептала Анн Франсин, глядя на ребенка. — Пожалуйста, не заставляй меня делать это. Я… не могу. Я ненавижу тебя. Я хочу, чтобы ты умер. Прямо сейчас.

Она говорила, но вдруг поняла, что это неправда. В ней не было ненависти. Она не хотела ему зла. Он был прекрасен, он был ни в чем не виноват. Он просто открыл глаза и посмотрел на нее. Он устал и был голоден, ему было страшно, одиноко и холодно, и вдруг он нашел ее. Маму. Она дала ему грудь, она держала его на руках, и он понял, что на свете есть тепло, покой и защищенность. Он смотрел на нее доверчиво и ясно, и мать понимала, что он не виноват в том, что с ней сделал его отец. Он ни в чем не виноват.

Она заберет мальчика себе. Она назовет его красиво, к примеру, Сильвэн или Себастьен. Не совсем же она бесправна! Она будет бороться с Вернером.

Мальчик наелся и уснул. Какое-то время мать просто сидела в кровати, держа его у груди, и смотрела на него. Он продолжал хмуриться даже во сне, будто его только что начавшаяся жизнь уже ставила перед ним неразрешимые задачи и приносила сплошные проблемы. У него были длинные темные ресницы. По крайней мере, в отличие от сестры, он выглядит очень миловидным. Трудно сказать, что из него вырастет, подумала Анн Франсин. «Но рискнуть стоит — я смогу забрать его. Этому я стану мамой, вне зависимости от того, какие козни будет строить его отец».

Акушерка пришла и унесла Сильвэна или Себастьена, сказав матери, что принесет его через три часа на очередное кормление. Анн-Франсин улыбнулась, что не ускользнуло от внимания девушки. Похоже, ее расчет был правильный — матери пошло на пользу побыть с сыном. Ну ведь такой чудесный ребенок! Здоровенький, спокойный, а до чего хорошенький. И так похож на мамочку!

Время шло, пролетели три часа, четыре, Анн Франсин начала проявлять нетерпение. За это время она окончательно решила, что назовет малыша Себастьеном. Ей разрешили воспользоваться телефоном, она позвонила своему отцу, рассказала о Себастьене и поинтересовалась, унаследует ли он графский титул со временем.

— Нет, — сказал Сен-Брийен. — Цепочка прерывается на мне, потому что у меня не было сына. Титул уйдет к… — Она перестала слушать. С радостью вспомнила, что через три месяца истекает срок, в течение которого она обязана была являться образцовой супругой, и ее поведение было безупречным, у нее не было любовников, она не светилась на публике и не попадала в газеты, как и требовал Вернер. Как она могла пускаться во все тяжкие, будучи запертой в этой комфортабельной медицинской тюрьме? Он обещал ей развод на прекрасных для нее условиях. Пять миллионов единовременно, подобающее содержание и любой дом. Она заберет у Вернера виллу в Гштааде. Себастьен останется с ней.

Где он? Анн-Франсин набросила на себя шелковый халат от Бушель и отправилась искать сына или акушерку, которая приносила его утром. Навстречу попался кто-то из персонала клиники, она спросила — где ее сын. Ей показали на отделение перинатологии, и она отправилась туда.

На входе ее остановила незнакомая медсестра, которая сидела в коридоре за столом.

— Что вам угодно, мадам?

— Я жду своего сына. Мне должны были его принести.

— Ваше имя?

— Анн-Франсин Ромингер.

Секундная пауза.

— К сожалению, мадам, не могу вас впустить.

— Но почему?

— Нельзя.

— Послушайте, вы не имеете права… — возмутилась Анн-Франсин, не привыкшая к тому, чтобы какая-то прислуга смела ей перечить. Но тут она увидела давешнюю акушерку, которая вышла из какой-то палаты со стопкой пеленок в руках. Сейчас Анн-Франсин увидела на ее груди табличку с именем — Каролин Крюгер.

— Доктор! Где мой ребенок? Я хочу видеть сына!

Девушка остановилась, на ее лице явно отразилось замешательство.

— Что с ним? — надавила Анн-Франсин, увидев ее реакцию. — Скажите мне сию секунду!

— Э… Он заболел, мадам. Ничего страшного. Так распорядился врач.

— Что с ним? Чем он мог заболеть?

— Ничего не могу сказать, мадам, — акушерка скользнула в открытую дверь палаты, из которой она только что вышла, и плотно закрыла за собой дверь.

— Но послушайте! — мать бросилась следом за ней, но ее остановил резкий окрик медсестры за столом:

— Нельзя, мадам! Я вызову охрану!

Не желая опускаться до пререканий с ней, Анн-Франсин отвернулась, собираясь вернуться к себе, но увидела мужчину во врачебном халате, который вышел в коридор. Кто распорядился, что ей нельзя видеть сына?

Но он отказался решить вопрос. Неловко, глядя в сторону, он ответил, что это распоряжение Вернера Ромингера. Он категорически запретил матери любой контакт с новорожденным.

— Вы не смеете! — взорвалась женщина. — Мой сын, я не могу его покормить?! Я засужу вас, я засужу вас всех!

— Разбирайтесь с вашим мужем сами, — сухо ответил тот. — Вон телефон. Звоните и спрашивайте его. Я всего лишь выполняю распоряжения главврача.

Женщина, кипя от ярости, набрала номер офиса мужа. Она была уверена, что это недоразумение, которое легко будет разрешить. Как только она скажет, что ребенок дорог и нужен ей, Вернер тут же распорядится, чтобы она занималась им. Разве это было не то, чего он хотел от нее, когда родилась Джулиана? Разве это не то, чего он требовал, когда она отказалась от дочери? Теперь она скажет ему, что она станет настоящей матерью для обоих детей. Он тут же перезвонит главврачу, и все будет в порядке. Через десять минут Себастьен будет с ней. Радость, которую она испытала при одной мысли о том, что она сможет взять на руки этот крошечный теплый комочек, приложить к груди, осыпать поцелуями крошечное личико, показала ей, как на самом деле он ей дорог. Все будет хорошо!

Секретарша Вернера притворилась, что не узнает ее. Впрочем, может, и не узнала — Анн-Франсин очень редко звонила мужу в офис, разве только чтобы решить вопрос с оплатой какого-нибудь очень дорогого чека, который он должен был предварительно одобрить. Потом отказывалась соединять, объясняя, что он на совещании. Супруге Вернера пришлось долго униженно объяснять, что это очень срочно и важно. К тому моменту, когда она наконец услышала в трубке холодный голос мужа, Франсин вспотела, ее шелковая сорочка от Джози Натори прилипла к телу, она была готова заплакать.

— В чем дело, моя дорогая? — спросил он. — Что тебя так расстроило? Тебе подали на обед осетровую икру вместо белужьей?