– Надеюсь, вы не собираетесь идти со мной? Там женщинам не место.

– Я и не женщина. Я одна из Орсини, и только что убили моего брата. Мы, Орсини, знаем, что такое уличный бой. В Риме от века мы только этим и занимались: воевали против Колонны. А теперь я буду сражаться против Карла Десятого.

Гортензия тоже, воодушевившись, поднялась с места:

– И я с вами. Сейчас переоденусь…

Но Фелисия жестом остановила ее:

– Нет, Гортензия. На этот раз я пойду одна. Мне в жизни больше нечего терять. А у вас сын – вы должны думать о нем. И не настаивайте! Вы для меня и так достаточно сделали.

– Для вас так же, как и для себя самой. Мои родители…

– Хорошо, что вы о них вспомнили. Вам никогда не отомстить за них, если умрете сами!

Ах, эта ночь! Жара немного спала, но Париж продолжал задыхаться под свинцовым колпаком. Возбужденный первой пролитой кровью (были убиты одна женщина и один мужчина из народа), город не искал забытья и прохлады. Он был настроен драться… От часа к часу вспыхивали бои где-то на улицах, люди дрались все ожесточеннее, все решительнее… Ломали фонари, выбивали булыжники из мостовой. Строили первые баррикады. В ход шло все, что попадалось под руку: фиакры, повозки, даже омнибусы… В то же время создавались и вырабатывали планы действий политические штабы. Взвешивались все «за» и «против»: ведь из-за антинародных указов выплыло на поверхность все недовольство, накопившееся за шестнадцать лет молчания. Ах, как прекрасна была эта душная ночь для тех, кто с надеждой ждал восхода нового солнца! Оставалось только договориться, каким оно будет, это солнце. Некоторые, невзирая ни на что, сохранившие верность Реставрации, хотели верить, что парижский бунт заставит призадуматься короля и он отменит свои указы. Но таких было совсем немного. Иные ждали республику. Но и они не были в большинстве. Многие видели будущее с сыном Наполеона на французском троне. Его собирались вырвать из венской тюрьмы. И наконец, четвертые, под предводительством Талейрана возлагали все надежды на Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, который, засев в своих владениях в Нейи, чутко прислушивался к раскатам грома, доносившимся из столицы.

Не в силах уснуть, Гортензия провела большую часть ночи у окна, тоже чутко прислушиваясь к тому, что происходило вдали. Вот она уловила эхо выстрелов, крики… К полуночи совсем рядом раздались команды и по мостовой застучали сапоги: это из расположенных неподалеку казарм в сторону ратуши уходил отряд швейцарцев.

Где была сейчас Фелисия? В какую безумную переделку она опять попала? Хотя почему безумную? Во всяком случае, не для нее! В этом гордом создании жила такая отвага, что, даже будучи женщиной, она не могла не оказаться в первых рядах. Фелисии Орсини скорее подходила роль предводительницы разбойников, нежели светской львицы. В воображении Гортензии она представала королевой амазонок, потрясающей пистолетом на баррикадах, и образ этот ничуть не казался ей смешным.

– Хоть бы она выжила! – молилась Гортензия. – Хоть бы вернулась! Хоть бы чуть-чуть порадовалась победе после стольких лет горя и страданий!

Но вот небо окрасилось розовым, чистая и светлая, без единого облачка, пришла заря, выкатив свой огненный мяч – солнце, скоро он покатится по небосклону, раскалится добела…

Гортензия приказала приготовить себе холодную ванну. Хоть спать ей и не хотелось, но она боялась впасть в оцепенение, как бывает после бессонной ночи.

К десяти утра из особняка напротив явилась, шурша фиолетовой тафтой, вдова де Вобюэн. С растрепанными волосами и пудрой, наложенной как попало, старая дама, казалось, была просто вне себя.

– Слава богу, вы здесь, дорогая графиня! – вскричала она, размахивая лорнетом. – Не могу больше метаться там у себя и слушать все это. Я всю ночь не сомкнула глаз.

– Я тоже, хотя это вряд ли чем-нибудь может вам помочь.

– Как вы думаете, они перережут нам горло? Эти кровопийцы, им снова дали волю! Ох, чувствую, воротятся ужасные дни девяносто третьего! Надо было эмигрировать, но я уже не в том возрасте, когда скитаются по дорогам, увы!

Хоть Гортензия и сама была встревожена, но тут все-таки улыбнулась. Конечно, ничего такого случиться с ними не могло. Народ восстал лишь из-за королевских указов, сметающих конституционную монархию и устанавливающих абсолютистское правление. Но вдова никак не поддавалась ни на какие убеждения.

– Так все обычно и начинается. Они отправились в замок Гранж-Блено за этим дьяволом Лафайетом! Бог знает, какие горести уготованы бедному королю! Я вчера послала своих людей разузнать, что происходит. Лишь немногие вернулись обратно. Остальные, должно быть, спелись с этими одержимыми! Боже, какие времена!

– Вы забываете о солдатах. Под командованием маршала Мармона в город вошли многочисленные войска.

Сморщенный ротик пожилой дамы так презрительно изогнулся, что даже отвалилась плохо приклеенная мушка.

– Этот пустобрех с карнавальным титулом? Вы что, поверили в него? Уже поговаривают, что в некоторых линейных полках начались брожения: этих проклятых бунтовщиков солдаты не хотят считать врагами. Что мы будем делать, если они побратаются и потом обернутся против нас?

– Есть еще швейцарцы. Это наемники, и у них нет никаких причин воевать против короля. К тому же расквартированы они тут поблизости.

– Милочка, вам просто ничего не известно. Знайте, что десятого августа тысяча семьсот девяносто второго года этим храбрецам ничто не помешало предать короля. Хотя многие из них честно пошли на смерть и погибали один за другим на ступенях Тюильри, где люди утопали в крови…

Гортензия чуть не ответила, что о тех событиях госпожа де Вобюэн может знать лишь понаслышке, поскольку в девяносто втором году она, по ее собственным рассказам, с самого начала выехала в Кобленц. Что, впрочем, не умаляло самопожертвования швейцарцев. Гортензия начала уже понемногу терять терпение и соображала, как бы отделаться от гостьи, все перечислявшей злодейства, о которых ей доложили: якобы бандиты захватили продуктовый склад, лишив солдат хлеба, а посты, охранявшие столицу, перешли на сторону восставших… как вдруг, услыхав знакомое название, насторожилась. Старушка произнесла слово «Венсен».

– Извините, пожалуйста, – прервала ее Гортензия, – я что-то прослушала, так о чем вы говорили?

Та испепелила ее взглядом.

– А между прочим, это очень важно! Я говорила, вооруженная банда этих головорезов задумала захватить венсенский пороховой склад. Но склад хорошо охраняется. Там люди, получившие приказ все взорвать, но не отдать врагу…

– А если склад взорвется?

– Будут ужасные последствия. Загорится все в округе, волна разрушений прокатится чуть не на полулье оттуда.

У Гортензии замерло сердце. На полулье? Дом госпожи Моризе стоял всего в четверти лье от порохового склада. Тут соседка, потеряв вдруг весь свой воинственный пыл, рухнула в кресло.

– Там один из моих внуков, – призналась она, с досадой утирая глаза, на которые навернулись предательские слезы.

Гортензия вдруг почувствовала симпатию к этой пожилой женщине, этому обломку старого порядка. И, поскольку вдова рылась в поисках платочка, она склонилась к ней и протянула свой:

– Вам действительно страшно, маркиза?

– Ну конечно! Можно мне остаться здесь с вами? Я просто не могу больше видеть свой дом…

– Оставайтесь сколько хотите. Ливия приготовит вам свой чудный кофе и позаботится об остальном. А мне придется на какое-то время вас покинуть.

– Но куда же вы собираетесь?

– Мне… мне предстоит неотложное дело… Простите меня и, если вернется графиня, скажите, что я поехала в Сен-Манде.

– Но… это же почти что в Венсене! Как вы туда попадете? В этот час по Парижу не пропустят ни один экипаж!

– Так я пойду пешком…

И, оставив госпожу де Вобюэн в недоумении восхищаться ее поступком, она поднялась к себе, надела туфли на толстой подошве, соломенную шляпу и, поручив старую даму заботам Ливии, не менее вдовы ужаснувшейся тому, что она собиралась предпринять, Гортензия вышла из дома и сразу же окунулась в уличную суету. Первое, что она услышала, был грохот пушечных выстрелов. В их тихом квартале такого шума еще не бывало, и, добежав до казарм швейцарцев, она даже обратилась к часовому:

– Это что… пушка стреляет?

Здоровенный горец с красно-кирпичным лицом важно кивнул:

– Бушка… Да, мадам… Эдо бушка… Идите к зебе домой…

Не желая вступать с ним в перепалку, она только отрицательно покачала головой и побежала дальше, к улице Бак, а оттуда на улицу Севр, где было оживленно, как никогда. У всех дверей толпились женщины и дети, люди выглядывали из окон. Старики оделись в старые мундиры. Ветераны войн империи нацепили все свои награды и прямо на улице держали совет. Вот мимо пробежал какой-то парень с корзиной, накрытой салфеткой, – такие обычно бывают у продавцов пирожных. Он раздавал мужчинам патроны. Давал и женщинам, если они просили. Он протянул парочку Гортензии, но она не взяла:

– У меня нет оружия.

– Тогда идите домой, дамочка! Здесь-то еще спокойно! Жарко только на площади Пантеона и вокруг мэрий, но долго так не продлится. Слышите, как грохочут пушки?

Действительно, пушечные выстрелы раздавались все чаще. Они слышались со стороны Тюильри.

– Я пушек не боюсь, – улыбнулась Гортензия. – Я к сыну иду…

– Лучше поберегите себя, тогда у него хоть будет мать! Нечасто попадаются такие хорошенькие мамаши!

Первую баррикаду она заметила на перекрестке Круа-Руж. Ее как раз возводили. Молодые парни в блузах-безрукавках выворачивали из мостовой огромные булыжники и складывали в кучу возле двух перевернутых фиакров, служащих остовом сооружения. Кто-то притаскивал мебель, стулья взгромождали на столы, а на них кидали мешки с землей и громоздили пустые и даже полные бочки. Сидевшие прямо на мостовой женщины рвали простыни на корпию и бинты. Мужчины готовили оружие, проверяли на просвет ружейные стволы, считали патроны. Как и вчера, здесь были и рабочие, и зажиточный люд. Богатые снимали свои сюртуки и, аккуратно сложив, куда-нибудь запихивали, а сами брали кирку и начинали корчевать булыжники или же помогали переносить мебель. Все смеялись, шутили, даже пели и, казалось, превосходно ладили между собой. Если бы не заслон ощетинившихся ружей, можно было подумать, что здесь какой-то праздник.

Гортензию весело окликнули, когда она подошла поближе. Какой-то молодой человек в черном форменном мундире, по-военному застегнутом наглухо, судя по всему, студент Политехнической школы и, видимо, главный тут, спросил ее с вершины баррикады, не может ли она им помочь.

– Я просто хотела пройти… У меня дело там…

– Слева оставлен проход. Сюда!

Он спрыгнул со своего насеста и, любезно поклонившись, предложил ей руку, чтобы помочь пройти по разъезжавшимся под ногами камням.

– Здесь не воюют, – заметила Гортензия. – Зачем вы строите баррикаду?

– Пока не воюют, но будут обязательно. Такие же баррикады возводят на всех улицах, по которым могут пройти швейцарцы на выручку тем, кто засел в Тюильри. И потом, есть еще полки, расквартированные в казармах у площади Анфер и южных окраин. Дан приказ изолировать Лувр, Тюильри и Ратушу.

– А к чему все это? Разве король не в Сен-Клу? В Тюильри никого нет.

– Никого? А предатель Мармон и все министры, которых он якобы защищает? Вот эти люди здесь, сударыня, они прокляли их. Теперь тем не будет пощады! Народ не остановится, пока не добьется победы… или пока не будет полностью истреблен… Где вы живете?

– На улице Бабилон, но…

– Неспокойное сейчас место, но все же лучше, чем на этих улицах и особенно там, куда вы направляетесь. В общем, конечно, это ваше дело, – добавил он, видя, как она нахмурила брови, – только к Сене не ходите. Идут бои за мосты.

Он снова поклонился и вернулся назад продолжать работу. Гортензия пошла своей дорогой, но чем дальше, тем труднее ей было проходить: везде строились баррикады, похожие на ту, что она видела первой. На каждой ее встречали такой же энтузиазм и такая же любезность. Шум боя слышался все ближе, хотя она еще не добралась до предместья Сен-Жермен. В Латинском квартале все бурлило, студенты в беретах и бумажных колпаках толпой с криками и песнями повалили к Сене, вооружившись всем, чем смогли разжиться у оружейников.

От нескончаемой беготни по улицам Гортензия так устала, что ей требовалось собрать все свое мужество для того, чтобы продолжать путь. У Сены и в самом деле стоял невообразимый шум. Проход по Новому мосту был закрыт, там хозяйничали линейные полки. Стреляли со всех сторон, и из серых клубов дыма, как привидения, выступали гигантские здания Лувра и Тюильри.

На набережной Гранд-Огюстен собралась толпа, однако еще можно было пройти. Присев на минуту на каменную тумбу у фонтана, чтобы перевести дух, Гортензия пошла дальше. Никто на нее и не смотрел. На набережной женщин было почти столько же, сколько мужчин. Ее чуть было не потащили за собой студенты, ворвавшиеся на мост святого Михаила с криками «Да здравствует император!», «Да здравствует Наполеон Второй!». Она вырвалась, но тут же была подхвачена толпой орущих рабочих, мужчин и женщин. Ее увлекли за собой к Сите, и, уже сама не зная каким образом, она вдруг оказалась на набережной Лепелетье в центре плотной людской массы, двигавшейся под палящим солнцем к Ратуше. Гортензия не сразу сообразила, что находится в самом центре событий, только видела, что попала прямо в ад. Свистели пули, повсюду распространялся удушливый запах пороха, смешанный с запахом сотен потных тел, обступивших ее со всех сторон. Шляпа слетела у нее с головы и болталась сзади, сдавливая лентами горло. Волосы рассыпались по плечам. Кто-то неуклюже толкнул ее, выворачивая руку: она вскрикнула от боли. Вокруг она видела разгоряченные почерневшие лица со светлыми полосками от пота, по некоторым пурпурными ручьями струилась кровь.