Она распахнула глаза и посмотрела на меня. Интересно, бьется ли сейчас ее сердце так же, как и мое: быстро, испуганно, так, что кружится голова?

Она посмотрела на наши ладони и сжала их один раз. Потом она снова сжала мою руку, и мое сердце бешено заколотилось.

Я перестал сдерживать дыхание и выдохнул.

Я засунул свободную руку в карман и вытащил мамину подвеску.

– Это тебе. Амулет дружбы. Якорь. Обещаю, что я буду твоим другом – хорошим другом. По крайней мере, я сделаю все, что смогу. Я буду твоим якорем. Я буду держать тебя, если ты почувствуешь, что тебя уносят волны. Просто… – Я вздохнул, глядя на подвеску в своей руке. – Я хочу, чтобы ты снова улыбалась. Я хочу, чтобы твои мечты сбывались. И я буду очень стараться, чтобы они сбылись, даже если ты мечтаешь о собаке по кличке Скиппи и коте по кличке Джем. Я хочу, чтобы ты знала… – Я снова вздохнул, потому что всякий раз, когда ее глаза наполнялись слезами, мне было очень больно. – Мэгги, я хочу, чтобы ты знала: даже если ты решишь больше никогда не говорить, рядом с тобой всегда будет человек, который тебя услышит. Хорошо? Я всегда буду рядом, чтобы слушать твое молчание. Ну что? Она тебе нужна? Тебе нужна эта подвеска?

Она дважды сжала мою руку, и на ее лице появилась едва заметная, почти не различимая улыбка.

– Если хочешь, мы можем вместе послушать мою музыку. Знаю, я говорил, что никогда не дам тебе ее послушать, но я хочу сказать, что ты можешь ее слушать, если захочешь. Вчера вечером Джейми собрал для меня новый плейлист на своем компьютере, и я загрузил его в плеер. Я не знаю, что там, но мы можем послушать вместе.

Она снова дважды сжала мою руку. Я дал ей один наушник, а сам взял другой. Мы лежали на ее кровати, свесив ноги с края. Я включил музыку. Начала играть «Low» – FloRida feat. T-Pain.

«Боже, Джейми».

Не слишком-то она подходит моменту[6]. Я хотел включить другую, но Мэгги сжала мою руку, останавливая меня. Ее глаза были закрыты, и по щекам скатилось несколько слез, но я готов был поклясться, что видел, как ее губы дрогнули в едва заметной улыбке. Настолько незаметной, что кто-то, наверное, подумал бы, что она просто хмурится, но я знал, что это не так.

Когда я смотрел, как она едва заметно улыбается, мне было больно. Я закрыл глаза, и, когда мы слушали FloRida, у меня из глаз вытекло несколько слезинок. Не знаю почему, но когда она плакала, я тоже плакал.

В этот момент я понял, что она была права с самого начала.

Она была права насчет меня, и нее, и нас.

Я буду любить только ее. Я буду любить ее вечно.

Как бы жизнь ни пыталась изменить нас.

Часть 2

Глава 7

Мэгги 15 мая 2016 года – восемнадцать лет

Мама и папа больше не танцевали.

За последние десять лет между ними изменилось многое. Но эта перемена была самой печальной. Они по-прежнему обнимались по утрам, и папа всегда целовал маму в лоб перед тем, как пойти на работу в университет. Выходя из дома, он всегда говорил: «Я люблю…», а мама всегда заканчивала: «…тебя».

Они все еще любили друг друга, но больше не танцевали.

По вечерам мама разговаривала по телефону со своими лучшими подругами по колледжу, обсуждая меня или разных психотерапевтов, читала статьи в Интернете или оплачивала счета. Папа сидел в гостиной. Он либо проверял работы студентов старших курсов, либо смотрел «Теорию Большого взрыва»[7].

Раньше папа пытался включить песню, под которую они танцевали на свадьбе, но обычно мама была слишком уставшей, чтобы танцевать с ним.

– Потанцуй со мной? – спрашивал он.

– Не сегодня. У меня болит голова, Эрик, – отвечала она.

Она не знала об этом, но я видела, что папа всегда хмурился, когда она уходила.

– Я люблю… – говорил он, глядя ей в спину.

– …тебя, – по привычке бормотала она.

Она поднимала глаза в сторону лестницы, видела меня и хмурилась. Глядя на меня, она всегда хмурилась, как будто я была трещиной на семейном портрете.

– Иди спать, Мэгги Мэй. Завтра рано вставать на учебу.

Иногда она стояла и смотрела на меня, словно ждала, что я скажу ей что-то в ответ. А потом, когда я молчала, она вздыхала и уходила, еще более уставшая, чем минуту назад.

Тяжело было осознавать, как сильно я ее изматывала.

Было еще тяжелее сознавать, как сильно я сама себя измотала.

– Все хорошо, дочка? – спросил папа, заглядывая ко мне в спальню.

Я улыбнулась.

– Хорошо, хорошо. – Он потер рукой седеющую бороду. – Время шуток?

Мой отец был ботаником в хорошем смысле этого слова. Он был профессором английского языка в Университете Харпер-Лейн и знал о литературе больше других. Но настоящий его талант заключался в том, что он знал самые ужасные шутки на всем белом свете. Каждый вечер он рассказывал мне что-то ужасное.

– Что можно найти на кухне у Чарльза Диккенса? – Он похлопал себя по ногам, изображая барабанную дробь, и закричал: – «Лучшее из тимьяна, худшее из тимьяна»[8]!

Я закатила глаза, хотя это была самая смешная шутка, которую я когда-либо слышала.

Он подошел ко мне и поцеловал меня в лоб.

– Спокойной ночи, Мэгги. Земля вертится, потому что твое сердце бьется.

Каждую ночь, лежа в постели, я слушала, как Кельвин играет у себя в комнате. Он всегда засиживался допоздна. Он либо слушал музыку, либо делал уроки, либо проводил время со своей девушкой Стейси. Я всегда знала, когда она была у нас, потому что она хихикала, как безумно влюбленная девчонка. Они встречались уже так долго, что даже носили кольца обещания, которые связывали их навеки.

Около одиннадцати вечера я просыпалась и слышала, как Шерил на цыпочках выскальзывает из дома, к своему парню Джордану. Джордан был классическим плохим парнем, о которых я читала во многих книгах. Шерил было лучше всего без него, но я не могла сказать ей об этом. Даже если бы и могла, она не стала бы меня слушать.

За последние годы каждый из членов моей семьи нашел определенный способ обращения со мной и моим молчанием. Кельвин стал одним из моих лучших друзей. Они с Бруксом проводили со мной много времени. Мы играли в видеоигры, смотрели фильмы, которые нам нельзя было смотреть, и раньше всех находили лучшую музыку на свете.

Мама закрылась от меня, когда поняла, что я больше не буду говорить. Она уволилась с работы, чтобы обучать меня на дому, но в основном говорила со мной только о том, что было связано с учебой. По правде говоря, мне казалось, она винила себя в том, что со мной произошло. Ей было сложно видеть меня каждый день, и поэтому она возвела между нами стену. Она не знала, о чем со мной говорить, поэтому через некоторое время ей стало очень тяжело общаться без слов. Иногда, когда я заходила в комнату, она выходила из нее. Но я ее не винила. Увидев меня, она вспоминала, как много лет назад не заметила, что я выскользнула из дома, чтобы встретиться с Бруксом. И ей было больно смотреть на меня.

Папа вел себя так же, как и всегда. Пожалуй, он был даже еще нелепее и нежнее, чем раньше. Я была благодарна ему за это. Я всегда могла рассчитывать на него. Казалось, он и мысли не допускал, будто со мной что-то было не так. Он считал, что со мной все в полном порядке.

Шерил, напротив, меня ненавидела. Возможно, ненавидела – слишком сильно сказано, но мне в голову приходило только это слово. Впрочем, ей действительно было за что меня не любить. Все время из-за моих проблем она оставалась на втором плане. Из-за меня мы не могли ездить куда-то всей семьей, из-за моего домашнего лечения приходилось пропускать шоу талантов. Кроме того, денег на нее не тратили, потому что мои родители вкладывали их в меня. И, поскольку мама не могла смотреть на меня, она всегда смотрела на Шерил, срываясь на нее по всяким пустякам и обвиняя ее во всем. Неудивительно, что, когда Шерил стала подростком, она начала бунтовать против всего мира. Самой бунтарской ее выходкой был Джордан. Он был ее самой большой ошибкой.

Я снова засыпала, слушая, как Кельвин играет, а потом просыпалась около трех часов ночи, когда Шерил пробиралась обратно в дом.

Иногда я слышала, как она плачет. Но не могла узнать, в чем дело, потому что ей было больше по душе, когда я оставалась невидимой.



– Да ты можешь скорее?! – спрашивал Кельвин следующим утром, барабаня по двери ванной. Его волосы стояли торчком, одна штанина мятых пижамных штанов была задрана, а вторая волочилась по полу. Он снова постучал в дверь, перекинув через плечо полотенце. – Шерил! Давай быстрее! Брукс приедет с минуты на минуту, я опаздываю. Выходи уже. Ты такая страшная, что тебе никакая тушь на свете не поможет.

Дверь ванной распахнулась, и она закатила глаза.

– А ты такой вонючий, что тебе никакая вода на свете не поможет.

– О, неплохо. Интересно, оценит ли это мама. Особенно если я расскажу ей, что вчера вечером тебя не было дома.

Шерил прищурилась и протиснулась мимо него.

– Ты самый надоедливый человек в этом гребаном мире.

– Я тоже тебя люблю, сестренка.

Она отмахнулась от него.

– Я использовала всю горячую воду. – Она прошла в свою комнату и посмотрела на меня: моя дверь была открыта. – Чего пялишься, уродка?

Затем она направилась к себе в комнату и захлопнула за собой дверь.

Кельвин посмотрел на меня и хихикнул.

– Ну до чего же она милая. Доброе утро, Мэгги.

Я помахала ему.

Моя рутина, когда я готовилась к учебе, была довольно простой. Я просыпалась, читала одну из любимых книг, чистила зубы, причесывалась и шла в столовую заниматься.

Больше всего мне нравилось, когда в гости заходил Брукс. Каждый день они с Кельвином вместе ехали в школу, а учитывая, что Шерил всегда надолго занимала ванную, по утрам Кельвин всегда опаздывал.

Брукс был из тех людей, которые мгновенно всем нравились. Даже с учетом его хипстерских наклонностей, он все равно был одним из самых популярных ребят в школе. И неудивительно: он был таким общительным. Он увлекал людей своим обаянием, и поэтому у него всегда была девушка. В данный момент счастливицей была Лейси Палмер, но множество других с нетерпением ждали своей очереди. Ничего удивительного, ведь он был не просто очарователен. Он был шикарен. У него был идеальный загар, мускулистые руки и волнистые, идеально взлохмаченные волосы.

Его улыбка тоже была идеальна. Он всегда улыбался левой стороной рта и смеялся правой. Он носил футболки с логотипами инди-рок-групп, купленных на концертах, на которые ездил с Кельвином и еще двумя друзьями, Оливером и Оуэном. Он всегда носил рваные джинсы и кожаный ремень, на который вешал небольшие значки со словами любимых песен. В его кармане всегда было несколько медиаторов, которые он перебирал в течение дня, а его белые кеды всегда были расшнурованы и раскрашены маркерами.