Он вернулся через час.

— О, какой же ты ненасытный, — поднялась навстречу ему Таира. Прильнула к нему так, чтобы он почувствовал все выпуклости и изгибы ее тела и тут только, подняв голову и взглянув ему в лицо, заметила нахмуренные брови.

— Что случилось?

— Конница неверных прошла Нижний Новгород, — озабоченно произнес Мохаммед-Эмин.

— А сколько их?

— Семь темэнов. Когда они соединятся с теми, что приплыли сюда по Итили, их станет девяносто тысяч против наших двенадцати.

Таира отстранилась от него.

— А из этих двенадцати тысяч, пять тысяч — крымчаки-наемники, которые, если нечего грабить, воюют нехотя и слабо, так?

— Так, — согласился Мохаммед-Эмин.

— Выходит, воинов, на которых можно полностью положиться, всего семь тысяч. А с таким их количеством Казань не удержать. Так?

— Так, — снова ответил Мохаммед-Эмин.

— Значит, нам нужна помощь, — заявила Таира.

— Я уже повелел разослать фирманы в Сэм-бэр, Лаиш, Арчу, чтобы их баши привели свои полки в Казань. Бека Булат Ширина поутру посылаю в Чаллы-Черемшанский иль за ополчением. Он же доставит мои фирманы в Кашан и Джукетау.

— Его могут не послушать, если сеид Юсуф не даст своего согласия, — раздумчиво произнесла Таира.

— У бека Ширина есть мое письмо к великому сеиду, — сказал Мохаммед-Эмин, уже понимая, к чему клонит жена. — У твоего брата, мне кажется, нет оснований отказать мне.

— Ты же знаешь, Юсуф не очень-то благоволил к тебе из-за твоей дружбы с урусским улубием Ибаном, — заметила Таира. — А выходцев из Орды, коим является Булат Ширин, он вообще терпеть не может. И не исключено, что брат просто не примет бека Ширина… Ехать надо мне.

— Ширин сделает все как надо, — произнес, нахмурясь, Мохаммед-Эмин. — А нам с тобой надо позаботиться, чтобы успеть отменить джиен.

Хан задумался и не увидел, как блеснули искорками глаза Таиры. Однако чуть позже, посмотрев на нее, он понял, — жена что-то задумала.

— Не надо отменять праздника, любимый, — бросила Таира на мужа быстрый взгляд. — Есть тут у меня задумка. На одной из пагубных струн Урусов сыграть. Как они говорят, авось выгорит. — На мгновение она умолкла, и, чтобы избежать вопросов Мохаммед-Эмина, сказала: — Что же до бека Ширина, то он, конечно, сделает все, что от него зависит, но я сделаю это быстрее и лучше.

Она произнесла это твердо, как будто дело уже решено и не требует обсуждений. Потом заглянула мужу в глаза и взяла его ладонь в свои руки. Ладонь была крепкой и сухой, пальцы сильными и шероховатыми. И как они могли быть столь ласковыми еще час с небольшим назад?

— Брат, несмотря на его нелюдимость, очень привязан ко мне, — продолжила она тихо и, как ей казалось, убедительно. — Я уговорю его быстро, за одну беседу, так что никаких переговоров не понадобится, и мы выиграем немного времени. Он и за Ильхама-то меня отдал не столько потому, что это для державы шибко нужно было, сколько из-за желания поскорее избавиться от меня, потому как знал, что все, чего мне хочется, я от него добьюсь. Упросила же я его приехать в Казань и тем самым признать тебя ханом, когда ты у улубия московского в служилых царевичах числился. А теперь, когда неверные угрожают державной столице, мне и труда-то особого не понадобится убедить его помочь тебе. Так что не раздумывай, великий хан и любимый муж мой, — к сеиду поеду я и ополченцев приведу тоже я. Ты только не отменяй джиен. Пусть люди готовятся к празднику, пусть везут товары и ставят шатры на Арском поле, пусть будет все как всегда…

— Но ты мне объяснишь, что ты задумала?

— Конечно. Как только вернусь и приведу помощь.

— Возвращайся скорее…

И снова стелется под копытами коня пыльный юл, и ветер в лицо, и кажется, вот она, жизнь, а все, что случилось до этого, ну, кроме, конечно, любви к Мохаммеду-Эмину, пустое и ненужное. И вновь тебе четырнадцать лет, а впереди дорога, долгая и счастливая…

А вот и Шумбут, который по сравнению с Итилью кажется хилым ручейком. Как здесь все знакомо: топкий берег, поросший камышом и осокой, мосток для полоскания белья, одинокая сосна с белесой чешуей коры и слишком высокими ветвями, чтобы до них можно было допрыгнуть и даже этот камень-валун, о который некогда поранил ногу норовистый Хум.

На сеидовом дворе — тишина. Только в медресе при мечети чувствуется какая-то жизнь и слышится голос хальфа-учителя, нараспев читающего знакомый с детства дастан:

Начало наших начал — на берегах великой реки Амур; а первый наш бий — Боян, который прожил всю жизнь,

но не нажил сынов. И вот когда настало ему время вернуться к Творцу, и алп Хурса — вестник смерти — был уже в полдня пути от дома Бояна,

стал молить старый Боян бога неба Тенгре,

чтобы ниспослал тот ему наследника-сына…

«…И потемнело небо, — всплыли в памяти Таиры строки старого дастана, — и настала страшная буря, и выбросило бурей к дому Бояна огромную рыбу, и вышел из левого уха сей рыбины младший сын Творца Иджик, от коего пошел славный булгарский род Дуле…»

Медленно приоткрылись тяжелые двери дворца, и старый джур, помнящий, верно, еще времена, когда отец Юсуфа эмир Абдул-Мумин впервые взял в руки саблю, поклонился и произнес:

— Великий сеид ждет тебя, ханбике.

И снова наматывается на копыта резвого скакуна серая лента юла, только теперь за спиной Таиры не горстка ханских джур в панцирях и шлемах, а восемь тысяч отборных воинов-батыров, кои не единожды уже обагрили кровью ворога свои острые сабли.

Она усмехнулась, вспомнив разговор с братом.

Юсуф провел ее в свои покои, усадил напротив, пододвинул пиалу с медовым шербетом и сладкими орешками и, перебирая четки, по своему обыкновению, стал смотреть куда-то вбок. Таира, справившись о его здравии, начала без всяких предисловий:

— Казани и всему ханству грозит большая опасность, великий сеид. Огромное войско московитов подходит к городу и вот-вот осадит его. У хана очень мало людей, и он просит тебя помочь ему.

Она все же поймала взгляд брата и уже не отпускала его, стараясь по взору Юсуфа понять, о чем тот думает и как следует вести себя с ним. Но взор великого сеида был как всегда бесстрастен.

— Чем же я, наислабейший из всех созданий Творца, могу помочь ему? — почти искренне удивился Юсуф. — Дела мирские не в моей власти.

— Нам нужны воины, великий сеид, — нахмурила брови Таира. — Иначе урусы захватят Казань.

— Смертному не дано понять помыслов Всевышнего, — продолжал перебирать четки Юсуф.

— Послушай, брат, все очень серьезно, — жестко глядя в глаза Юсуфа, произнесла Таира. — Правоверные должны держаться друг друга. И если один за другого не заступится — все сгинем и веру нашу на поругание неверным отдадим. Ты ведь, великий сеид, не хочешь этого?

Юсуф отвел взгляд от сестры и, сколько ни старалась Таира снова поймать его, ей это не удалось.

— Великий хан и я просим: разошли письма чаллынским и черемшанским баликбаши. Молю тебя, отпиши им, что страшная угроза нависла над Казанью и что приехал от хана посланник просить помощи — пусть дадут воинов и оружие. Иначе, — она поудобнее устроилась на подушках, — я отсюда никуда не уйду.

Юсуф, наконец, посмотрел на сестру. Долго, пристально. Та сидела, упрямо упершись взглядом в пол и сдаваться не собиралась. Сеид усмехнулся одними глазами, громко вздохнул.

— Я тебя понял, сестра.

Таира подняла загоревшийся надеждой взор, но сеид опять смотрел куда-то в сторону.

— Покои твои готовы, — медленно произнес он, поднимаясь с подушек. — Помнишь, наверное, как пройти-то?

— Помню, великий сеид, — вскочила с ковра Таира. — Так ты поможешь?

— Отдохнешь с дороги, себя в порядок приведешь, — словно не расслышав вопроса, произнес Юсуф. И немного помолчав, добавил: — Не годится женщине в платье мужском перед мужчинами являться.

Она ушла в приготовленные для нее покои, разделась, прилегла на приготовленную прохладную постель. Как там Мохаммед-Эмин, любимый муж и друг единственный поживает?

Сразу в памяти всплыл его образ: высокий, крепкий, с сильными и в то же время ласковыми руками. Когда он улыбается, то похож на большого ребенка, которому отдали, наконец, его любимую игрушку.

А вот когда он любит ее, то на ребенка вовсе не похож. Скорее, на ребенка был похож Ильхам с его мальчиковой плотью и ненасытной страстью к сладостным удовольствиям.

Таира стала думать, как она вернется в город. Спасительницей. Жители будут ликовать и восхвалять ее, когда она въедет в Казань, в небо полетят шапки и тюбетеи, запоет азан муэдзин с высокого минарета, вознося хвалу Всевышнему, но все это будет ничто по сравнению с восторженным взглядом Мохаммеда-Эмина. Восторженным и восхищенным. А потом они пройдут к нему, и он, соскучившись по ней, начнет целовать ее, и его сильные руки, снова станут ласковыми и нежными и заскользят по ее телу, принося негу и наслаждение. Склонившись, он поцелует ее плечи и грудь, касаясь повлажневшей головкой своего восхитительного естества ее живота, оставляя на нем мокрые следы, и она сама, не в силах более сдерживаться, притянет его руку к раскрывающимся лепесткам своего вместилища. Его подрагивающие от страсти и нетерпения пальцы дотронутся трепещущего венчика, одно прикосновение к которому унесет ее из этого мира в иной, полный страсти и блаженства.

Когда она проснулась, солнце уже клонилось к закату. Тихо, чтобы никто не услышал, поднялась с постели и осторожно выглянула в коридор. Пусто. На цыпочках, как когда-то в детстве, тенью скользнула в камору-чуланчик возле сеидовых покоев, затаилась и замерла, услышав приглушенный голос брата:

— Хан Мохаммед-Эмин уже не тот, что был раньше. С урусами после смерти улубия Ибана дружбы более не водит, в прошлом году на Нижний Новгород самолично рати водил, и только из-за трусости служилых ногаев балик сей не взяли, иначе сегодня наш бы был, как оно и быть должно. Теперь неверные на Казань войной идут, войско собрали огромное в девять темэнов. Хан помощи у нас просит, так что ведите свои алаи в Чаллы, да чтоб самых лучших воинов сюда привели, а не тех, коих не жалко. И помните: постоять за истинную веру — честь великая и в потомстве славная и памятная… Завтра, — добавил Юсуф, — не позже полудня жду вас, да поможет вам Аллах…

Таира вернулась в свои покои с улыбкой. Спаси тебя Всевышний, дорогой брат, и да пусть Отец Небесный продлит дни твои.

На следующий день, выезжая пополудни из сеидова двора к запыленным воинам, собранным Юсуфом и уже ждущим ее за воротами, Таира, прощаясь с братом, поймала на себе его одобрительный взгляд, который сеид тут же отвел в сторону.

— Великий хан и я благодарим тебя, — громко произнесла она и тронула коня. — Прощай.

— Прощай, сестра, — ответил Юсуф и махнул рукой сардарам алаев: — Следуйте за ней.

В толпе народа, собравшегося у сеидова двора, зашумели, и Таира услышала восхищенные возгласы:

— Алтынчач. Новая Алтынчач!

Она улыбнулась и развернула коня. Назад, в Казань! Джуры, верные ханские охранители, опять еле поспевали за ней. Следом за ними пошло все войско, джигиты один к одному.

Пролетел час, другой, а с лица Таиры все не сходила улыбка, — знала, что обратный путь всегда короче.

14

Семидесятитысячное русское войско, которое привел сын Ивана Васильевича и брат нового великого князя московского Димитрий, соединилось с двадцатитысячной судовой ратью верстах в двадцати от Казани, куда рать отошла после поражения на Козьем лугу. Старые бояре, князь Федор Бельский и князь Андрей Ростовский, воеводы битые и осторожные, советовали князю Димитрию просить помощи у великого князя да ждать покуда, обложив город осадою. Димитрий же с молодым воеводой князем Михайлом Курбским желали немедля, не дожидаясь новых ратей, идти на Казань.

— Даст Бог, — заявил князь Димитрий Иванович на последнем совете с воеводами, — авось возьмем Казань силами своими, тогда государь не токмо простит нас за погибель трети рати судовой, но и милостию своею не обойдет каждого…

Ровно через месяц после битвы на Козьем лугу, князь Димитрий двинул на Казань все полки, оставив у судов в сторожах лишь малочисленную дружину. Пройдя через разоренную месяц назад Биш-Балту, русские вышли на юл, ведущий на Арское поле, смяли запиравший дорогу полк ногаев и крымчаков и, как они считали, неожиданно для казанцев вышли на Арское поле. Конница князя Михаилы Курбского, рубя отступающих наемников, растеклась вокруг тысячи шатров и, маневрируя меж ними и арбами, наполненными рухлом и яствами, с трудом пробивалась к городу, топча все на своем пути. Торговцы, покупатели и просто пришедшие поглазеть на ежегодный джиен празднолюбцы кинулись к городским стенам и едва успели укрыться за ними, как близ Казани появились всадники Курбского. Вскоре подошли и пешие воеводы князя Бельского, несшие приставные лестницы, и полезли на стены. На их головы посыпался каленый песок и полился кипящий вар из чанов, сметая с лестниц целые гроздья дико орущих от боли людей, повалились со стен огромные валуны и толстенные бревна, давя и калеча десятки ратников. Волна за волной, будто воды далекого Скифского моря, накатывали русские полки на стены Казани и отступали, неся большие потери. И только когда положили русские воеводы ратников своих едва не вровень с острожными стенами, прозвучала по штурмующим полкам команда «отбой».