Отведя людей от стен, воеводы Бельский с Курбским увидели, что в стане праздничном, джиенном, арбы уже почти пусты, а вот торбы на конях дворянской сотни князя Ростовского, наоборот, полны, и сам князь и его люди веселы и хмельны. А поскольку на Руси заведено: коли игумен за чарку, то братия — за ковши, глядючи на своих начальников, набили свои походные мешки и ратники, и рекой полилось в их глотки хмельное вино из разбитых кувшинов. А воины Бельского да Курбского рыжие, что ли? И кинулись они, не слушая команд, по Арскому полю, хватая то, что еще осталось, и через малое время в шатре какого-нибудь знатного казанского мурзы с пяток ратников, допив очередной кувшин, уже затягивали нетрезвыми голосами застольную песню. Ну что тут поделать, коли есть возможность задарма попить-поесть? Да товарцу какого-никакого прихватить? Конечно, пить-есть, хватать, что без присмотру оставлено, тем паче что взад вертать ничего не придется, ибо где они, хозяева всего этого? Нетути. И есть сие — халява, самое желанное на Руси счастие, потому как негаданное, нежданное, а главное — задарма. И неведомо ни воеводам, ни паче рядовым ратникам, что наблюдает за ними через стрельницы высоченной Арской башни сам хан казанский Мохаммед-Эмин, и губы его растягиваются в усмешке.

— Ты оказалась права, — досыта наглядевшись на раззор джиенного торгу, произнес Мохаммед-Эмин, обернувшись к стоящей рядом жене. — И как я сам не догадался такую простецкую ловушку урусам учинить. Ведь жил с ними бок о бок столько лет.

— Так ты во дворце великокняжеском жил, великий хан, — с легкой подковыркой произнесла, улыбнувшись, Таира. — Много ли ты видеть мог? Характер урусов не через князей и бояр познавать надо, через простолюдинов, чернь. Вот где нутро их видно. Как на ладони.

— И все же я должен был сообразить сам. Ведь знал я, что урусы на дармовщину падки. Знал. А коли так, заманить их на Арское поле, где торжище, яства да разные товары, — это предать их искушению, которое они бы не выдержали. И конечно, бросились бы пить, есть и грабить. Тут уж не до…

— Ну вот они и не выдержали, — не дала ему далее сокрушаться Таира. — Посмотри на них — гульба в полном разгаре. Теперь им не до боя, добычу делят, дерутся, вином дармовым упиваются. А как набьют свои мешки доверху да напьются досыта — тогда и ударим.

Мохаммед-Эмин с восхищением посмотрел на Таиру. Ежель бы не сардары да уланы, что вместе с ними на стенах башенных, взял бы ее тут же, прямо на башне. Пусть урусы, кто еще трезв, видят, как хан свою бике любит…

Невольно вспомнилось, как однажды они с Таирой решили подняться на самую маковку дозорной башни. Заводчиком сего дела, конечно, явилась Таира. Захотелось ей, видишь ли, взглянуть на город с высоты птичьего полета. Ну открыли башенные двери, вошли. Увязавшихся за ними джур-охранителей отправили обратно, как чуяли, что уже на втором ярусе к ним придет желание.

Они занялись этим прямо на лестнице. Кое-как оголив причинные места, принялись ласкать друг друга, распаляясь и тяжело дыша. А потом… Нет, вначале он спустился на ступеньку ниже, дабы сравняться с Таирой ростом. А затем уже вошел в нее, прислонив ее спиной к каменной побеленной стене.

Все продолжалось несколько мгновений. Они излились одновременно, и, когда Таира, перестав двигаться ему навстречу, намеревалась, по своему обыкновению, издать победный вопль наступившего наслаждения, Мохаммед-Эмин закрыл ей рот своей ладонью.

— Тихо! — сказал он извивающейся всем телом жене. — Дозорные услышат.

Успокоившись, они полезли выше. Лестница постепенно сужалась, и, когда они прошли шестой ярус, показался открытый люк.

Когда он встал на последнюю ступеньку, виднелись уже только его ноги. Потом пропали и они. А потом в проеме показалась его голова.

— Держись за меня, — сказал Мохаммед-Эмин и протянул Таире руку. Она схватилась за нее, и Мохаммед-Эмин вытащил Таиру на смотровую площадку, прикрытую шатровой крышей. Дозорный, онемев и превратившись в неподвижного каменного истукана, подобно тем, что некогда стояли по берегам Итиль-реки, глубоко врытые, неизвестно кем и незнамо зачем, в землю, вытянулся и, не мигая, смотрел выпученными от неожиданности и страха глазами на хана. Таира, поднявшись, быстро опустила на лицо сетку тафию, — простым смертным не полагалось видеть лицо ханбике.

— Великий хан! — наконец, булькнул дозорный горлом и снова замолчал.

Мохаммед-Эмин, немного смущенный своим мальчишеством, напустил на себя серьезный вид и буркнул:

— Вот, решил самолично проверить, как мои воины несут дозор. Вижу — несут. Все в порядке?

— В порядке, великий хан, — вновь пробулькал дозорный, который никак не мог прийти в себя. Ведь скажи кому, что видел сегодня величайшего из великих и мудрейшего из мудрых, да еще и разговаривал с ним, так ведь не поверят, лжецом назовут. Да еще и на смех поднимут.

Таира во все глаза смотрела на вид, открывшийся с башни. Какой простор! А видно столь далеко, не менее, верно, сорока полетов стрелы! Поля, реки, словно линии на ладони. А вот, вдалеке, нескончаемый Арский лес, расплывающийся темно-зеленым пятном. И ветер, сильный, колючий, прямо в лицо!

Обратный путь с башни тоже прошел не без остановки. На том же, втором ярусе.

Теперь они любились долго, самозабвенно и неистово.

Он вошел в нее сзади. Она стояла, уперев ладони в стену и повернув набок голову, чтобы он мог дотянуться губами до ее губ. И когда ему это удавалось, она впивалась в него, и они двигались в такт резкими движениями навстречу друг другу.

Задохнувшись, Мохаммед-Эмин на время отрывался от ее губ, выпрямлялся и гладил обеими ладонями ее белые упругие ягодицы, любуясь ими.

На сей раз наслаждение возрастало медленно. Достигнув пика, когда из горла сам собой вырывается стон и хочется кричать и кусаться и одновременно тихо боготворить подарившего такое несказанное блаженство, они оба задрожали и едва не рухнули на деревянные ступени лестницы.

Джуры, ожидавшие у дверей башни, почтительно расступились, пропуская их вперед. У ханбике были измазаны в побелочном меле спина и ладони, и даже через сетку тафии было заметно, как светится от счастья ее лицо. У великого хана, еле спустившегося после всего по ступеням, потому как едва держали ноги, и по сей час заметно дрожали колени…


Мохаммед-Эмин с восхищением смотрел на жену. Чудо как хороша! Разрумянилась, глаза горят, золотые волосы выбиваются прядями из-под шлема, и развеваются на ветру. Ну совершенно как тогда, когда она, откинув сетку тафии, смотрела с дозорной башни на город. Эх, если бы не сардары да уланы на стенах…

Прошел час, другой. Великий хан, наконец, дал знак, и забили накры за стенами казанскими, и поднялось над Арской башней зеленое знамя ислама с серебряным полумесяцем кверху рожками, и открылись градские ворота, из коих лавиной хлынули воины городского алая бека Урака. А из Арского леса, завидя знамя на башне Арской, выскочил с гиканьем и свистом из своего секрета конный полк бека Отуча, смял выставленные князем Бельским против Арского леса немногочисленные заслоны русских.

Оказавшиеся меж полками Урака и Отуча, как между молотом и наковальней, русские, разделившись на две части, стали в беспорядке отступать к Казанке и Кабану. И когда поднялось над дозорной башней круглое войлочное знамя с изображением крылатого дракона на петушиных лапах, змеиным хвостом, закрученным в кольца и раскрытой пастью, из коей вылетало раздвоенное жало — тамгой [15] Казани — вышли из Ягодного леса стоящие до сей поры в запасе чаллынцы и черемшанцы, приведенные ханбике. А из Крымских ворот города — трехтысячный отряд казанских улан и мурз, и… к заходу солнца все было кончено. Три дня ждал своих воевод и воинов князь Димитрий Иванович, и вернулось их всего около семи тысяч из девяноста. А когда поведали ему, как под князем Бельским пала лошадь, и доблестный воевода, покрывший себя славою не в едином сражении, был растоптан насмерть своими же ратниками, а князя Курбского рассек проклятый бек Отуч от плеча и до седла и что русскими воинами запружено все течение речки Булак — велел князь Димитрий оставшимся в живых грузиться на суда и плыть отсель восвояси, и как можно шибче…

15

Лето кончилось, и в один из дней созвездия весов почудилось Таире, что будто где-то звучит колокол. Она кликнула прислужницу, прислушайся, мол, действительно ли колокол где звонит или блажится просто?

— Звонит, ханбике, — ответила та. — На Биш-Балте, кажись.

Отрядили джур. Те скоро вернулись, встали у покоев ханских, мнутся, в сторону смотрят.

— В чем дело? — спрашивает Таира. — Что за звон?

— Колокол на русской церкви звонил, — отвечает один из джур.

— Поп, надеюсь, в зиндане?

— Нет, всемудрейшая…

— Почему? — вскинулась Таира. — Я же повелела, чтобы никаких служб в храме урусском. А за ослушание — в узилище, под замок.

— Никакой службы не было, досточтимейшая ханбике, — ответил старший из джур. — Священник ихний в огороде копался, а звонарь на дворе своем пьяный спал, не добудились…

— Кто же тогда звонил?

— Никто, ханбике. Своими глазами видели: на колокольне церковной никого нет, а колокол звонит. Священник сказывал, что колокол сам по себе звонит в канун несчастья великого. Или к покойнику…

На закате того же дня привели охранители на ханский двор безумного старика Шамгуна, известного в городе и на посадах своими пророчествами. Сказывали сведущие, что лет двадцать назад затеял Шамгун тяжбу за огородную землю близ Кабан-озера, и в самый разгар ее, закопав на огородах в ямах трех своих живых сыновей, предложил местному кадию [16] спросить у самой земли, чья, дескать, она. Кадий, усмехаясь, согласился. Спорщиков подвели к одному месту, которое, как считал Шамгун, принадлежит ему, и кадий громко спросил:

— Чья это земля?

— Шамгуна, — последовал ответ.

Затем перешли на другое место, и на вопрос кадия «Чья это земля?» — сама земля отвечала:

— Шамгуна.

Землю Шамгун, конечно, отстоял, но когда все разошлись, и он откопал сыновей, то нашел всех их мертвыми, ибо не может смертный долгое время без воздуха. Тем же днем лишился Шамгун рассудка, крепкое хозяйство его пришло в упадок, и он жил тем, что подавали ему сердобольные правоверные на базарах и при мечетях.

Завидев вышедшую к нему Таиру, Шамгун повалился на колени и с пеной у рта стал выкрикивать:

— Хурса [17]. Я видел Хурсу, я говорил с ним.

Таира отшатнулась от него, а он вдруг вскинулся и, указывая на окна ханской спальни, дико завопил:

— Он! Вон он, Хурса. Он пришел за нашим ханом! Он пришел…

Ледяной холод пробежал по спине ханбике.

И действительно, пришла великая беда. Заболел Мохаммед-Эмин нежданно какой-то незнаемой болезнью. Тело его покрылось незаживающими язвами, и Таира с ужасом заметила, что во взгляде любимого поселились мука и боль.

Порою наступало улучшение, и от лучей надежды на скорое исцеление Мохаммеда-Эмина светлело лицо Таиры. Однако облегчения становились короче и короче и сменялись еще более сильными страданиями мужа. Лекари, собранные Таирой со всех концов державы, только теребили хилые бороденки и печально разводили руками: не в нашей, дескать, власти помочь твоему горю, прекраснейшая ханбике.

Русские купцы, прознав про страшную болезнь хана, привели как-то во дворец древнего деда с седой бородой по пояс:

— Испытай, царица, сего знахаря-ведуна. Он, — сказали купцы, — не одного из наших товарищей на ноги поставил. А тоже лежачими были… Привели деда в спальню ханскую. Тот походил округ Мохаммеда-Эмина, понюхал воздух, осмотрел язвы. Что думает старик, догадаться было трудно.

— А долго ли лежит царь в постели? — наконец, обратил он свой взор на ханбике.

— Третий месяц, — произнесла Таира. — Ты можешь помочь?

— Попытаем, — не сразу ответил старик, сняв с шеи гайтан с нательным крестиком и доставая из котомки холщовые мешочки и скляницы.

— Если ты поможешь, я дам тебе столько золота, сколько смогут унести люди, что привели тебя сюда, — промолвила Таира, заглядывая старику в глаза.

— И-и, царица, — протянул знахарь, остро глянув на нее из-под совершенно белых кустистых бровей. — Золото ноне мне без надобности. Вот ежели бы лет эдак с полсотни назад… — Он замолчал, раскладывая на таскаке свои мешочки.

— И что это у тебя? — спросила Таира, кивнув на столик. — Худо не станет ему? Смотри, старик…

Знахарь спокойно выдержал взгляд ханбике, любовно потрогал мешочки с травами.

— Вот здесь, — указал он на один из мешочков, — одолень-трава, что всяку силу нечисту одолевает, а еще помогает от потравы, когда ково ядом опоят. А сие, — протянул он заскорузлый палец в сторону другого мешочка, — трава плакун, что бесов смиряет да чары отводит, ежель на ково сглаз да порча были насланы. Тако же травка сия от всяческих недугов весьма пользительна. Однако мыслю, — он глянул тревожно на Мохаммеда-Эмина, — у хозяина твово болесть не нутряная, а извне насланная, от людей худых, злобою супротив него исходящих.