— А ты, значит, решила сделать ее счастливой, да?

— Нет, я решила помочь.

— Ника, Ника. Ну когда ты уже поумнеешь, а? Ну пусть Томка добрая, пусть не такая. Но нельзя помочь всем добрым и «не таким»! Нельзя помочь всем несчастливым и ни в чем не виноватым, не в твоих это силах. И помочь не поможешь, и себе навредишь, вот что обидно. И вообще, научись не придумывать себе людей, Ника. А то иногда, знаешь, через край. Ты же не девочка-фантазерка, ты серьезная женщина, бизнесвумен и мать семейства. Это же смешно, в конце концов.

— Но я и в самом деле считаю, что плохих людей нет! Потому что нельзя оценивать человека по шкале хороший-плохой!

— Да только так и можно оценивать. Хотя бы для себя. Для себя, понимаешь? Каким этот человек будет для тебя — хорошим или плохим. И не обманываться, чтобы самой себе не навредить. А ты… А, да что говорить… Разве тебя можно в чем-то переубедить?.. Тоже, наивная Береника нашлась.

Маргарита Федоровна махнула рукой, медленно поднесла ко рту чашку с чаем. Ника переспросила автоматически:

— Что за Береника, Маргарита Федоровна? Я не знаю.

— Да была такая жена у одного из древних египетских царей, Береникой звали.

— А что, это имя является эквивалентом женской наивности?

Маргарита Федоровна усмехнулась, глянула на Нику с прищуром, заговорила в своей обычной веселой и слегка ироничной манере:

— Нет, отчего же эквивалентом… Наоборот… Просто она тоже вся из себя такая была, людям верила. И коса у нее была шикарная, все древние египетские бабы ей завидовали. Так вот… Когда у нее муж-царь с победой с войны пришел, эта дурочка на радостях и отрезала себе косу, да в храме Афродиты повесила, пусть, мол, люди видят, как она мужа уважает. Утром приходят жрецы в храм, а косы нет, украл ночью кто-то. Знамо дело, кто, одна из завистниц и украла, но ведь народу это преступление под таким соусом не подашь… Вот жрецы вместе с Береникой и придумали сказочку, что будто бы волосы Береники ночью на небо улетели и превратились в созвездие, и всегда будут людям напоминать о доброте и самопожертвовании Береники. А что, люди поверили. Это ж куда как привлекательнее — созвездием обозвать то, что ночью банально сперли. Та самая завистница себе шикарный парик сделала, а народ в небо до сих пор пялится и вздыхает: вон оно, созвездие, «Волосы Береники» называется. Кстати, нынче это созвездие чаще всего называют не волосы Береники, а волосы Вероники.

— Это вы сейчас про что, Маргарита Федо-ровна?

— А про то, что глупая ты, Ника. У всякой доброты есть обратная сторона — глупость. Только не вздумай на меня обижаться, ты ж знаешь, как я тебя люблю, Береника ты моя разнесчастная.

— Я тоже вас очень люблю, Маргарита Федоровна. Но все равно считаю, что нельзя отказать человеку, если…

— Ладно, знаю я твои песни. Хватит на сегодня, устала я, отдыхать пойду. Будет утро, будут новые песни. Очень на это надеюсь.

— Да те же самые и будут, Маргарита Федоровна.

— И зря! Зря ты меня не слушаешь! Взяла и привела в дом лихо… Неизвестно еще, что оно за собой притянет, ой неизвестно…

* * *

А ведь притянуло. Маргарита Федоровна как в воду глядела. Хотя лихо притянулось вовсе не из той воды, в которую нужно глядеть… И не притянулось, а само пришло, ровно через две недели после того памятного разговора. Вернее, позвонило среди бела дня.

У Ники дрогнуло сердце, когда на дисплее высветился незнакомый номер. Хотя мало ли кто мог звонить, номер телефона имел статус рабочего и общедоступного. Потенциальный клиент, например. Если так после каждого звонка вздрагивать, от сердца ничего не останется. И тем не менее…

— Здравствуй, Ника. Это я. Узнала?

Еще бы она не узнала. Столько лет прошло, а голос ничуть не изменился. И так же на нее по-действовал ошеломляюще, будто душа вскрикнула на самой отчаянной ноте и затихла.

— Здравствуй, Антон. Откуда ты взялся?

— Странный вопрос… Будто я умер и с того света тебе звоню. Я не умер, Ника, я жив и здоров и очень по тебе скучаю. И всегда скучал. И помнил. Да ты и сама знаешь.

— Ничего я такого не знаю и знать не желаю, Антон. И вообще, откуда у тебя мой номер телефона?

— Тоже странный вопрос, Ника. Ты не забыла, что мы в одном классе учились? Нетрудно было сделать пару звонков одноклассникам, чтобы узнать твой номер.

— Понятно… Ты надолго приехал?

— Надолго, Ника, надолго. Давай встретимся, я все тебе расскажу.

— Нет! Нет, я не могу.

— Почему?

— Не могу, и все! И вообще, зря ты позвонил.

— Но мне очень нужно поговорить с тобой. Просто поговорить, Ника. Я же не прошу ничего особенного.

— Нет… О чем нам с тобой говорить, сам подумай? Тем более я и впрямь не могу, совсем нет времени.

— Ты боишься? Скажи, ты боишься, да?

— Ничего я не боюсь. Просто не надо нам с тобой встречаться и разговаривать не надо.

— Почему?

— Не надо, и все… И хватит, Антон, что мы по одному и тому же кругу?.. Все, я отключаюсь, извини.

— Все-таки ты боишься, Ника. Иначе пришла бы.

— Я не приду.

— А я все равно буду ждать тебя на нашем месте. Ты ведь помнишь про наше место? Конечно, помнишь, я знаю, можешь не отвечать. Значит, завтра в три.

— Я не приду, Антон!

— Я буду ждать. Завтра в три, запомнила? Все, до встречи.

Телефон вежливо тренькнул, давая сигнал отбоя. Ника долго еще смотрела на пустой дисплей, пытаясь прийти в себя и понять, что же произошло. Хотя чего там понимать? И без того все ясно. Произошла ужасная вещь — она потеряла душевный покой, эту великую ценность, с которой комфортно жила последние годы. Счастливо жила. Без проблем. И успела привыкнуть, и даже решила, что так будет всегда. Не надо было привыкать-то. Надо было вокруг душевного покоя забор городить, неприступную крепость строить, охранников с оружием по периметру выставлять. Может, и не потеряла бы тогда. А теперь — чего ж? Теперь, как в пресловутой пословице: что имеем — не храним.

А может, не потеряла? Может, ну его, этот звонок? И «наше место», и «завтра в три» — ну его к лешему? Не было никакого звонка. Надо попробовать жить дальше по принципу «ну его»…

Да только не получилось «по принципу». Да и не надеялась она особо. И саксофон внутри никакими средствами не задушишь и не убьешь, так надрывается, что всю душу наизнанку выворачивает.

— Ника, что с тобой? Ты вирус от Ларисы не подхватила часом? — испуганно проговорил Сева, заглянув к ней в кабинет. — Говорил я этой Ларисе — отлежись дома, не надо умирать с отчетом на амбразуре, не достойна налоговая инспекция таких жертв…

— Да брось, никакого вируса я не подхватила. Немного устала, и все.

— Ну да, немного устала! Ты глянь на себя в зеркало, глаза больные совсем! Давай-ка езжай домой. Точно, наверное, вирус подхватила.

— Да, я поеду, пожалуй. Все равно не соображаю ничего.

— Сама доедешь?

— Да, конечно.

— Приедешь и сразу в постель, поняла? Я маме позвоню, она Матвея из школы встретит.

— Да.

Дома Ника послушно легла в постель, накрылась с головой одеялом. За окном уютно шуршал сентябрьский дождь, свежий воздух гулял по спальне… На какой-то миг душа обманулась, и стало хорошо… И даже тревога внутри затихла, и сердце стало биться ровно, спокойно. А потом опять началось…

Вместо тоскливого саксофона в душе зазвучала песня, грустная и надрывная… И откуда взялась, никто не просил…


Тихо, саваном белым,

Вьюга, дом мой укрой.

Где-то ты засыпаешь,

Где-то, но не со мной.

Где-то там, вдалеке!

Никогда ты не поймешь!

Где-то там, не со мной!

Так и не узнаешь ты!

Ну вот что, что не узнаешь? Как жить без любви? Да что она такое, эта любовь? Обман и предательство? Нет, не-е-е-т… Любовь — это другое. Это забота, это уважение, это ребенок, это милейшая Маргарита Федоровна, это общий счастливый дом. Да, счастливый, черт побери! И не надо в этой любви никаких страданий и песен, а надо дело делать, и жить, и радоваться. Слышишь, ты, душа неразумная? Ну что ты опять мне поешь?!.


Слышишь, как замерзаю…

Снова я без тебя…

Ника отбросила одеяло, села на постели — невозможно больше эту муку терпеть. Надо отвлечься как-то.

Ага, внизу голоса зазвучали… Маргарита Федоровна что-то говорит Матвею, он ей со смехом отвечает. Хорошо им, весело. А она сейчас возьмет и спустится к ним с кислым лицом, с пресловутой «Вьюгой» внутри… Нет, лучше не надо. Лучше обратно лечь, одеялом укрыться. Может, удастся заснуть.

Так и промаялась Ника до вечера в непонятной дремоте. Слышала, как заглянул в спальню Сева, тихо постоял на пороге, потом так же тихо закрыл дверь. Потом уснула все-таки, а когда открыла глаза, поняла, что еще раннее утро и Сева посапывает на своей половине кровати. Ника долго смотрела на его лицо, даже во сне доброе.

Сева. Любимый. Прости меня, пожалуйста. Прости за саксофон, за «Вьюгу». Ну ничего не могу с ними поделать, сами звучат и поют… Но я тебе обещаю, я соберусь с силами, с разумом, я справлюсь.

Утро выдалось чудесным, солнечно-золотым, будто и не было вчерашнего дождливого дня. Завтракали на веранде, и запах кофе смешивался с запахом сырой земли и влажных опавших листьев. Сева поглядывал на Нику осторожно, наконец, решился спросить:

— Ну как ты? Лучше тебе?

— Да, лучше. Все нормально, Сев.

— Ну, не знаю, как уж там нормально. Ты так стонала во сне. Я думал, у тебя температура высокая.

— Все хорошо, я с тобой на фирму поеду. Работы много, да и отчетные сроки никто не отменял, между прочим.

— Да какой отчет, какие сроки, успокойся. И без тебя Лариса все сделает.

— Неудобно, Сев.

— Неудобно больной работать, а остальное все удобно. И не возражай, пожалуйста. Побудь дома, отлежись. А Ларисе даже полезно за тебя поработать, как мама говорит, карма свежее будет.

— Почему — за меня? И почему — полезно?

— Ну как… Ты же у нас мать-защитница, не дала мне эту хамку Ларису уволить. Вот пусть она тебя и благодарит, хотя бы таким способом. Кстати, она в последнее время спокойнее себя вести стала, ты заметила?

— Ну так… Я ж говорю, ее просто понять надо. И принять… Ты ж ее понял и принял такой, какая она есть, правда?

— Ну…почти. С большими оговорками.

— Оговорки можно опустить, а главное у тебя получилось. Молодец. Я тобой горжусь.

— Я страшно рад за себя, за тебя и за Ларису. И вообще, ты из меня веревки вьешь.

— Да ладно, веревки… Тебя совьешь, как же. Может, мне все-таки поехать, Сев? Неудобно, отчет все-таки.

— Я же сказал — отлежись. И все, и хватит, больше этот вопрос не обсуждается.

— Что я слышу? Откуда в наш дом такого сердитого дяденьку принесло?

Они вместе обернулись на голос появившейся за их спинами Маргариты Федоровны, вместе рассмеялись. Сева проговорил виновато:

— Да вот, мам, Ника расклеилась. Я ей: дома отлежись, а она на работу рвется.

— Рвется, говоришь? Тогда плохо дело, сынок. Плохо, когда расклеенная женщина на работу рвется. Что-то, значит, не в порядке у нее.

Ника и Сева переглянулись, снова зашлись тихим смехом, забыв про кофе. Маргарита Федоровна села за стол, принялась аккуратно намазывать масло на хлеб, не обращая внимания на их смех. Впрочем, по всему было видно, что она ужасно собой довольна — это же прекрасно, в конце концов, когда люди с утра смеются…

— А Матвей где? Вы его разбудили?

— Да, мам, сейчас придет. Нам уже ехать пора.

— Опять ребенок в спешке завтракать будет. Надо раньше его будить. Говорю вам, говорю…

— Ничего, успеет.

— Я с вами поеду, вы не возражаете? У меня в городе кое-какие дела образовались. А Ника пусть дома остается, денек поваляется. Слышишь, Ника? И никаких на сегодня рабочих порывов, поняла? Мужа надо хоть иногда слушаться.

— Хорошо, Маргарита Федоровна. Слушаюсь. Буду валяться, и никаких рабочих порывов.

— Вот и молодец. И умница.

Через полчаса дом опустел. Ника убрала со стола, поднялась в спальню, снова легла в постель, нашарила на тумбочке пульт от телевизора. Нажала на кнопку включения, и на экране возникло лицо певца, и голос его выплеснулся на крике, на болевом надрыве, как серная кислота в лицо:


Где-то ты засыпаешь!

Где-то, но не со мной!

О боже. Это насмешка над ней, что ли? Так же нельзя… И надо было именно в этот момент кнопку пульта нажать! Да чтоб вас всех…