Ника еще какое-то время продолжала держать лицо в «приятности общения», будто вежливая улыбка намертво приклеилась к губам. Потом опомнилась, глянула на часы. Ого! Целых сорок минут — псу под хвост… Теперь, пока до работы доедешь, еще час пройдет, если не больше. Сева быстрее приедет, наверное.

Севиной машины на стоянке возле офиса не было. Но секретарша Марина, не успев поздороваться, огорошила ее вопросом:

— Вероника Андреевна, я ничего не понимаю… Может, вы что-то объясните? Совещание у Всеволода Григорьевича сегодня отменяется, да? Все звонят, спрашивают.

— Почему отменяется? Всеволод Григорьевич скоро приедет.

— Так он был уже!

— Как — был? Когда?

— Минут десять назад. Я ему отдала почту, он посмотрел и сразу уехал.

— Почту? Какую почту?

— Ну два журнала, счета какие-то. Потом конверт еще был, толстенький такой. Мне показалось, там какие-то фотографии.

— Какие фотографии?

— Не знаю… Я видела, что он вскрыл его и вроде бы перебирал в руках фотографии. А потом сразу уехал. И ничего не сказал. Так мне отменять совещание или нет, Вероника Андреевна?

— Погоди, Марина… Кто принес этот конверт, не помнишь?

— Помню. Парень какой-то в синей бейсболке. Сказал, что он посыльный. Просил передать конверт Всеволоду Григорьевичу Тульчину лично в руки. А что такое? Не надо было передавать?

Лицо Марины становилось все более заинтересованным, глаза горели нездоровым любопытством, хотя девушка и старалась быть вежливо-отстраненной и деловитой, как и полагается вышколенному секретарю.

— Все нормально, Марина. Разберемся. А совещание я сама проведу, ничего отменять не надо.

— Хорошо, Вероника Андреевна. А после совещания у Всеволода Григорьевича встреча с клиентом. Он уже звонил. Я не знала, что говорить.

— И встречу я сама проведу. Перезвони ему и скажи, что ничего не отменяется.

— Хорошо.

До обеда Сева так и не появился в офисе. И на звонки не отвечал. После обеда Ника дозвонилась до Маргариты Федоровны, и та выдала ей подробную информацию:

— Да дома твой муженек, дома… Злой как собака. Я сунулась было с вопросами, но поняла, что не стоит злить его еще больше. Вон, вижу в окно: сидит.

— Где сидит?

— В беседке. Слушает блюз опадающих листьев. А еще смотрит, как твоя подружка по участку шатается. Чего она шатается, а? Туда-сюда подолом метет, туда-сюда.

— Она ж никому не мешает, Маргарита Федоровна, пусть шатается.

— Мне мешает. Глаза мозолит. И вообще, не нравится она мне. На какой срок она намерена оккупировать наш гостевой домик? Или решила там навеки поселиться?

— Ей жить негде… Я ж вам объясняла уже.

— Ладно, тебя все равно не переспоришь, добрая ты наша самаритянка. Лучше объясни, какая черная кошка между тобой и Севой пробежала? А то я ничего не знаю, и мне тревожно. Ты мне обещала все прояснить.

— Потом, Маргарита Федоровна, потом.

— Ну потом так потом. Ты бы приехала, Ника. Что-то мне мой сынок совсем не нравится, никогда его таким не видела. Сидит, в одну точку смотрит и не шевелится. Приезжай, а?

— Да, я приеду. Сейчас все основные дела закончу и приеду.

— Давай. А я пойду, посплю немного, ночью совсем не спала.

— Отдыхайте, Маргарита Федоровна. Я скоро.

Но скоро не получилось. Ника поехала домой, только когда часы показывали глубоко послеобеденное время. И удивилась, когда у ворот усадьбы увидела такси с открытым багажником. Сердце дернулось неприятно — Сева?..

Но из ворот вышла Томка с двумя баулами в руках, деловито передала их таксисту, и он так же деловито начал укладывать сумки в багажник.

Ника вышла из машины, окликнула:

— Том…Ты куда собралась?

— Домой, куда… — не поднимая на нее глаз, вяло проговорила Томка, ныряя на переднее сиденье такси. — Домой, Ника, домой. По месту законной прописки. Хоть и никудышная у меня законная прописка, но какая уж есть.

— Да что случилось, Том?

— Ничего не случилось, все нормально.

— Тогда почему уезжаешь?

— Потому. Хочу и уезжаю.

— И все-таки. Тебя кто-то обидел, да? Сева? Или Маргарита Федоровна?

— Да никто меня не обидел. Отстань! — почти на истерике проговорила Томка, захлопывая дверь машины.

Лицо у Томки было хоть и злое, но очень растерянное. И на щеках, и на шее выступили красные пятна. И водителя она поторопила так, будто сорвала на нем злую досаду:

— Ну ты, тормоз несчастный! Чего стоим, кого ждем? Едем уже или нет?

Машина резко сорвалась с места, Томка даже не оглянулась напоследок. Ника пожала плечами, постояла еще немного, прислушиваясь к наступившей тишине. Почему-то было страшно идти в дом. Явно там что-то произошло, не зря же Томка уехала. Не то что вежливого «спасибо», даже обычного «до свидания» не сказала.

Но в доме было тихо. И Севы нигде не было. Вышла на участок, заглянула в гараж… И машины на месте нет, значит, уехал куда-то. Вернулась в дом, поднялась на второй этаж, тихо постучала к Маргарите Федоровне. Не услышав ответа, слегка приоткрыла дверь. Свекровь спала, сложив сухие ладошки под щекой и уютно укрывшись пледом. Странно, странно… Кто тогда Томку обидел, из дома изгнал? Что тут вообще произошло, пока ее не было? И где Сева? Куда он мог поехать?

Ника спустилась в гостиную, села на диван, снова прислушалась к тишине. Плохая была тишина, неуютная. Такая тишина бывает летом перед грозой — природа замирает на несколько минут в тревожном ожидании и осознании того, что буря уже неминуема и вот-вот на небе вспыхнет первый разряд молнии. Да, еще несколько секунд.

Молния на небе не вспыхнула, конечно, зато на крыльце раздались шаги. Тяжелые шаги. Севины. Хлопнула входная дверь. Ника подняла на мужа глаза…

Он был очень бледным, опухшие веки тяжело прикрывали глаза в красных прожилках сосудов. И голос был хриплым, будто больным:

— Хорошо, что приехала. Поговорить надо. Нет, не поговорить, о чем тут еще говорить? Я у тебя спросить хочу. А ты отвечай, только правду. Правду, Ника. Пожалуйста.

— Хорошо, хорошо. Ты сядь, Сева. Ты едва на ногах стоишь. Сядь…

— Ты думаешь, я опять напился? Нет, я не пьян. Если бы я был пьян, мне было бы легче. Скажи… Это правда, Ника? Это он — отец Матвея, да? Это правда?

Сева потянул из кармана джинсов пачку фотографий, но рука не слушалась, и они веером рассыпались по ковру. Одна из них спланировала поблизости, и Ника наклонилась, подняла…

Да, на фотографии они были втроем, в кафе «Пингвин». Она, Матвей и Антон. Она сидела боком, выражения лица не видно, зато лица Матвея и Антона хорошо сняты. Матвей тянет ко рту ложку с мороженым, Антон смотрит на него, говорит что-то через улыбку. Со стороны можно подумать — семья. Мать, отец и сын. Тем более отец и сын так похожи. Просто одно лицо. Да, очень похожи.

— Он отец Матвея? Это правда, Ника? — донесся до нее Севин голос. — Ну что ты молчишь? Говори. Это правда, что она сейчас сказала, да?

— Кто она, Сева? О ком ты говоришь?

— Да Томка твоя! Она мне сказала, что ты… И этот… А я — без вариантов, да? Это правда, что я не могу иметь детей? Правда? И почему я об этом узнаю от какой-то посторонней женщины, бывшей твоей подруги?

Сева почти кричал, склонившись над ней и сжав кулаки. Лицо его из бледно-зеленого стало почти багровым, глаза горели желтой больной яростью.

— Сева… Сева, послушай меня, пожалуйста! Не кричи, ладно? Сядь, пожалуйста, ты задохнешься сейчас!

— Ты мне ответь, я прошу… Правда? Только не ври, я же могу прямо сейчас в клинику съездить и все узнать. Я уже и поехал… С полдороги вернулся, решил у тебя сначала спросить. Правда? Ты Матвея родила от этого, который на фотографии? От одноклассника, да? И давно вы так меня по молекулам раскладываете? Ты все время с ним встречалась, и Матвея к нему?.. И Матвей тоже… Зачем? Зачем, Ника? Объясни мне, зачем? И за что ты так со мной, а?

— Сева, у тебя истерика. Давай поговорим, когда ты успокоишься, хорошо? Я тебе все объясню. Я тебе все расскажу. Постарайся взять себя в руки, я никогда тебя таким не видела.

— Конечно, не видела! Я ведь всегда был для тебя удобным, да? Только я одного не пойму: зачем весь этот обман, зачем?.. Я не пойму, Ника! Объясни мне, дураку, пока я совсем не сошел с ума! Объясни, наконец!

— А ну, хватит орать! — неожиданно прилетел сверху голос Маргариты Федоровны. — Немедленно прекрати истерику, хватит ее терзать, она ни в чем не виновата! Я сама тебе сейчас все объясню!

Сева вдруг обмяк, будто проснулся после кошмарного сна, провел тыльной стороной ладони по мокрому лицу, сделал шаг назад, тяжело опустился в кресло. Маргарита Федоровна спустилась с лестницы, прошла сначала на кухню и вскоре вернулась со стаканом воды в руках.

— На, выпей. Возьми себя в руки, сын. Так нельзя. Так и до инфаркта себя довести можно.

Сева сделал пару глотков, отставил стакан в сторону, глянул на мать недовольно:

— Давай мы сами разберемся, ладно? Иди к себе.

— Да никуда я не пойду. Потому что я тебе должна объяснить: Ника ни в чем не виновата.

— А кто виноват? — отстраненно спросил Сева, задрав голову и глядя поверх головы Маргариты Федоровны. — Я виноват? Или ты виновата, может?

— Да, ты прав. Это я виновата. Это я так решила, понятно? Я знала, что у тебя не может быть детей, и я это скрыла от тебя. Решила, что не надо тебе об этом знать. Самолюбие твое пожалела. А когда Ника забеременела, это я уговорила ее.

— Мам, ты что?! Молчи, мам, не надо… Ничего больше не говори, прошу тебя!

— Прости, сынок. Наверное, я плохая мать и поступила неправильно, но я хотела как лучше, пойми. Да, это я Нику уговорила, когда она, будучи беременной, хотела тебе во всем признаться. Она все порывалась рассказать тебе правду и в измене своей покаяться, и покаялась бы обязательно, но я не дала. Прости, но я была не уверена в твоем решении, Сева. Тогда у тебя был трудный момент… Ну ты помнишь… Ведь помнишь, что происходило тогда в твоей жизни?

— Да какое это имеет отношение?!.

— Прямое это имеет отношение, Сева. И потому я сочла, что хорошая неправда будет лучше плохой правды. Я Нику убедила, упросила. Она ни в чем не виновата, сынок. Я во всем виновата. Прости.

Сева смотрел на мать с ужасом, уперев руки в подлокотники и вдавливая себя в спинку кресла. Казалось, совсем не дышал. Наконец, тихо проговорил на сиплом выдохе:

— Мама, как же ты?.. Как ты могла, мама?.. По какому праву…

— По материнскому праву, сынок. Есть такое право, знаешь ли. Дурное оно, конечно, право, но ты уж прости, что я им воспользовалась. Захотела, чтобы ты испытал радость отцовства, поэтому солгала и Нику солгать заставила. Потому что очень люблю тебя, сынок.

— Это не любовь, мама, нет. Это предательство, а не любовь.

— Ты не прав, сынок. Любовь и предательство всегда идут об руку, это как две стороны единого целого. Разве ты меньше стал любить Матвея, узнав, что он тебе не кровный сын?

— При чем тут Матвей? Не надо, мам. Это совсем другое. Как ты могла, мама?.. Я видеть тебя не хочу. Никого больше видеть не хочу. Все, я ухожу.

— Что ж, иди. Я понимаю, каково тебе сейчас, да. Надо побыть одному. Иди.

Сева тяжело выбрался из кресла, шагнул к лестнице на второй этаж. На нижней ступеньке остановился, проговорил почти равнодушно:

— Ника, собери мои вещи, когда я уйду. Потом я пришлю за ними водителя.

— Хорошо, — эхом откликнулась Ника, глядя прямо перед собой.

Потом они сидели в гостиной вдвоем с Маргаритой Федоровной, молча ждали. Сева вскоре спустился вниз, умытый и причесанный, задумчиво охлопал себя по карманам… Было в этой задумчивости совсем отстраненное что-то, будто уходил из дома чужой человек, случайный гость.

Они так же молчали, когда за ним захлопнулась дверь. Молчали, когда услышали, как зашуршали по гравию колеса отъезжающей машины. Наконец, Ника тяжело всхлипнула, уронила лицо в ладони. Маргарита Федоровна вздохнула, глядя на нее, произнесла с досадой:

— Ну чего теперь-то реветь?.. Теперь уж без толку. Говорила я тебе: зачем Томку в дом привела? Она все ему и выложила как на духу, зараза.

— Зачем?! Зачем она это сделала? Я ж ее пожалела всем сердцем, помочь решила, а она, — сквозь рыдания проговорила Ника.

— Ну да, а как ты еще можешь? Конечно, всем сердцем! Больше никак! Каждое дерьмо готова раскрасить радужными красками, а потом удивляешься — надо же, какая неблагодарность. Скажи еще, Томка не виновата, Томкина природа так устроена, по-другому она не могла! Давай, спой свою коронную песню, чего уж. Самое время сейчас для сказок из созвездия Береники.