И настал миг, когда она поняла, что для мужчины, для ее мужчины, тоже есть иное удовольствие, кроме желания извергнуться в нее. И она тоже ласкала его руками и губами, языком и зубами, ласкала так, как прежде еще не ласкала мужчину. Она удерживала жезл его желания в ладонях, гладила и тревожила его, с упоением ощущая его твердость и длину, ласкала пальцами нежную его мягкость, пока она не извергла капельку прозрачного сока. Алекс застонал. Она хотела, чтобы это оказалось в ней, в самой глубине. Как можно глубже, чтобы двигалось в ней, чтобы удовольствие стало наконец их общим счастьем, чтобы оно излилось в самой сердцевине ее женственности. Она желала почувствовать его семя, желала ощутить, как исторгается оно. И ей хотелось, чтобы оно не пропало напрасно. Она хотела, чтобы оно проросло в ней, оплодотворило ее.

— Пожалуйста… Прошу тебя… — простонала она.

Пусть она уже множество раз была на вершинах блаженства, задыхаясь и тая в его ласках, она знала, что ее ждет высшая радость. Потому что высшая радость не может принадлежать кому-то одному. Ей или ему. Высшая радость — в их слиянии. В одно тело. В одно сердце. В одну душу.

Он оказался на ней, вжимая ее бедра в матрас. Он раздвинул ногами ее бедра, а она обвила его руками и ногами, предвкушая сладостный миг проникновения. И тут он удивил ее. Он вдруг оторвался от нее и улыбнулся.

— По-моему, — сказал он, — пришло время заняться любовью, о которой мы говорили, Шерон.

Ей казалось, что она возбуждена до предела, но его слова доказали ей, что она была не права. Она ощутила оглушительную боль желания там, где он слегка коснулся ее. Он улыбался, продолжая смотреть ей в лицо, а потом вошел в нее, решительно и глубоко, внедряясь в самую сердцевину ее желания.

— Шерон, ты прекрасна, — прошептал он. — Такая горячая, влажная внутри и… такая тесная. Мне так хорошо в тебе. Ты моя, правда? Только моя?

— Только твоя, — выдохнула она. — Только твоя и навсегда твоя, Александр. А ты? Ты — мой?

— Твой, — ответил он, — и только твой, Шерон, с того самого момента, когда впервые увидел тебя. Я хочу доставлять тебе радость, только тебе. Тебе нравится? Нравится так? — Он медленно вышел и тут же крепко и сильно, словно ударяя, вошел в нее.

Она ахнула, мышцы в ее чреслах напряглись и запульсировали.

— Да, — выдохнула она. — Но не только мне, Александр. Мы должны вместе. Пожалуйста, мы должны быть вместе.

— Вместе, конечно, вместе, — отозвался он и, глядя ей в лицо, вошел в медленный ритм, приспосабливаясь к ее движениям, пока их сердца не забились в унисон. Его глаза потемнели, дыхание стало тяжелым, лоб покрылся капельками пота.

— Ах! — хрипло воскликнула Шерон, не в силах оторваться от его глаз. Его пронзающие движения вызывали у нее сладчайшую агонию.

— Я не могу больше, — выговорил Алекс. — Ты готова, любимая?

— Да! — почти прорыдала она. — Пожалуйста! Ох, пожалуйста!

Он лег на нее всем телом, одной рукой сжимая ее плечо, другой — обхватив ее ягодицы и крепко прижимая их к себе, а она обвила его руками и ногами и закрыла глаза, погружаясь в те глубины своего тела, где они оба исступленно трудились, чтобы приблизить миг их полного слияния в одно существо.

И он пришел, этот неописуемый миг восторга, радостного познания, когда мир предстал перед ними во всей своей красоте, и они бросились с обрыва и, паря в воздухе, медленно погружались в бездну.

Несколько минут они лежали неподвижно, тесно обнявшись, прежде чем постепенно и одновременно расслабились, обмякли. И снова стало два человека, которые только-только отлюбили. Это были уже два человека, хотя их тела все еще не разъединились и ее ослабшие глубины ощущали его присутствие.

Шерон обнимала Алекса и держала на себе, боясь потревожить его сон. На миг у нее проскользнула мысль о безнадежности во всем этом, но она зажмурилась и глубоко вдохнула, стремясь вобрать в себя этот единственно существующий для нее сейчас запах мыла и пота от его плеча.

Пока еще был вечер. Впереди у них целая ночь. Они еще не сказали друг другу последнее «прости». У них для этого еще будет время.

Она спала. Ее голова покоилась у него на плече, ее теплое дыхание ласкало ему шею. Он чувствовал ее груди, прижатые к его груди, ее руки, обвившие его талию, ее живот и бедра у своих бедер. Он проснулся несколько минут назад и, чувствуя себя виноватым за то, что позволил себе уснуть, придавив ее весом своего тела, осторожно скатился с нее, но она тут же повернулась во сне, инстинктивно прижимаясь к нему, и они вновь оказались вместе, прильнув друг к другу, словно отныне только так и могли существовать, словно только такое положение тел могло послужить гарантией тому, что произошедшее было не сном, а явью.

Они стали едины. На какое-то невероятное мгновение — или вечность — он забыл, где кончается он и где начинается она. На один краткий и бесконечный миг они потерялись друг в друге, но не исчезли, а стали некоей третьей, единой сущностью, в которой не было ничего отдельного, а только общее — их общее «я».

Так лежали они, прижавшись друг к другу, не в силах вырваться из объятий сна.

В полудреме ему казалось, что он может спать так часами, рядом с ней, не шевельнувшись ни разу. Но вскоре он совсем проснулся. Да и как он может спать, когда в его объятиях такое сокровище? Он улыбнулся и потерся щекой о ее макушку.

Он чувствовал себя абсолютно счастливым. Он прислушался к собственным мыслям и ощущениям. Кому как не ему знать, что счастье — вещь эфемерная, неуловимая? Но сейчас он действительно чувствует себя счастливым, это бесспорно. Он держит счастье в своих объятиях. И так будет всегда. Он обнял ее крепче, и Шерон что-то пробормотала во сне. Конечно, он не настолько наивен, чтобы думать, будто сможет всегда ощущать его с той же силой и глубиной, но теперь он знает, что оно есть.

Его счастье заключено в ней. И сколько бы счастливых мгновений ни было отпущено ему в этой жизни, все они будут связаны только с ней — с Шерон.

А ведь он чуть было не позволил ей уехать. Даже сейчас, если рассуждать трезво, он не видит какого-либо убедительного повода, чтобы удержать ее. Но он не должен позволять себе таких мыслей. Не сейчас. Не теперь.

Он приподнял за подбородок ее лицо и нежным, легким поцелуем коснулся ее губ.

— М-м, — протянула она сквозь сон, непроизвольно подставляя губы для поцелуя.

Ах, какой он безжалостный! Ведь последние два дня совсем измотали ее. И их любовь, которой они так самозабвенно предавались всего два часа назад, должно быть, окончательно лишила ее сил.

Он осторожно повернул ее на спину, перекатываясь на нее, раздвинул ей коленом бедра и вошел в нее. Она была теплой, влажной и безвольной. Он замер в ней, смакуя ощущение, которое доставляло его плоти тело этой женщины. Шерон.

Она опять застонала, и он почувствовал, как раздвинулись под ним ее ноги, позволяя ему глубже проникнуть в нее.

Он понимал, что она еще спит. И это возбуждало его. Его возбуждало то, как она во сне откликается на его любовь. И его возбуждала ее пассивность, тем более что в этой пассивности были согласие и желание. Он мог не спрашивать разрешения.

— Расслабься, — прошептал он ей на ухо. — Просто лежи, я буду любить тебя.

Несколько минут он двигался в медленном ритме, только очень постепенно ускоряя темп. Он знал, что женщин мало возбуждает чисто механический секс в отличие от мужчин, для которых движение — сама жизнь. Он не спешил, он дал ей время и дал время себе. Время насладиться теплом и мягкостью ее женских глубин, их податливостью к нападкам его возбужденной плоти, время насладиться предательским восторгом обладания, господством над распростертым под ним женским телом. Но то было обладание и господство ради обоюдного восторга и наслаждения.

Он чувствовал, как внутри у нее постепенно и непроизвольно напрягаются мышцы в ответ на его ритмические толчки, как учащается ее дыхание, как нарастает жар ее желания. Он взял ее руки и отвел их назад, за голову. Их пальцы тесно переплелись, когда он ускорил ритм, побуждая ее снова взойти с ним на вершину блаженства. Она вздохнула и обмякла под ним в тот же момент, когда он излил в нее семя.

— Ах, — сказала она и открыла глаза, когда он устало лег рядом с ней, подложив ладонь ей под голову. — Мне снился дивный сон.

— Правда? — Он поцеловал ее в висок. — Расскажи мне.

— Мне снилось, что ты любил меня.

— Можешь не продолжать. — Он потерся носом о ее нос. — Мне снилось то же самое. Прости, что разбудил тебя, Шерон. Всему виной твоя возмутительная привычка спать обнаженной.

— Нет, ты сам виноват. Почему ты не носишь с собой кинжала? — с улыбкой откликнулась Шерон, а потом серьезно и испытующе посмотрела на него. — Александр, это правда, что ты сказал дедушке и остальным? Ты действительно хочешь провести перемены в Кембране? Ты не накажешь людей, не уедешь в Англию?

— Наверное, так было бы проще, — ответил он. — Но это стало бы наказанием и для меня.

— Значит, ты… любишь Уэльс? — спросила Шерон с удивлением в голосе.

— Я мало знаю Уэльс, — сказал он, — но я успел узнать Кембран и его людей, и я полюбил их. И особенно одну из его жительниц.

Она прижала кончики пальцев к его губам.

— Довольно, — сказала она. — Если ты имеешь в виду меня, то я скоро перестану быть жительницей Кембрана. Я уеду до Рождества. Или даже раньше. Я начну новую жизнь… Не надо! — Она плотнее прижала пальцы к его губам, почувствовав, что он хочет возразить. — И вообще, не будем сегодня говорить об этом. Мы будем дарить друг другу эту ночь, как если бы для нас не существовало завтра.

Он хотел сказать то, что собирался. Но внезапно передумал. Ему нужно хорошенько обдумать все. Есть множество обстоятельств, которые он не может не учитывать, — его титул, его обязательства по продолжению древнего аристократического рода и, наконец, Верити. Такое решение нельзя принимать в минуту страсти, он должен еще раз обдумать все как следует на трезвую голову.

Он медленно поцеловал ее.

— Я хотел спросить тебя о Йестине, — сказал он. — Его, кажется, не радует шахтерский труд?

— Он никогда не жалуется, — ответила Шерон, — и он работает не хуже остальных. Но когда он был мальчишкой, когда жестокая реальность еще не вторглась в его жизнь и он не воздвигал баррикад, чтобы спрятать за ними свои мечты, он иногда делился ими со мной. Он говорил мне, что мечтает прочесть много книг, выучиться на священника, говорил, что у него будет свой приход и прихожане будут уважать его.

— По-твоему, это были просто мальчишеские мечты? — спросил Алекс. — Ты думаешь, он не смог бы стать священником, если бы имел возможность?

— Не знаю, — сказала Шерон. — Раньше я думала, что он слишком чувствителен и мягкосердечен для того, чтобы суметь повести за собой приход. Но в последнее время я все больше понимаю, что в Йестине есть стержень, и очень крепкий стержень. У него действительно мягкое и доброе сердце, но его дух несгибаем, он совсем не слабый человек, каким считал его Оуэн.

— Да. Когда я вправлял ему руку, он, несмотря на адскую боль, улыбался и терпеливо выслушивал твои причитания, — сказал Алекс. — Мне показалось, что он старался таким образом ободрить тебя, Шерон. Ты несла такую околесицу.

— Правда? Я даже не помню, что я говорила.

— Какие-то телячьи нежности, — сказал Алекс. — Это напомнило мне, как я общался с Верити, когда она была в пеленках. Я, конечно, не понял ни слова, потому что ты говорила на валлийском, но твои интонации были очень красноречивы. — Алекс улыбнулся и погладил ее по щеке. — А вот скажи мне: если я заберу его из шахты и назначу своим секретарем, не вызовет ли это общего недовольства? Я, честное слово, не знаю, чего ожидать от этих людей, Шерон. Они совершенно непредсказуемы.

Даже в темноте он увидел, как расширились ее глаза. Она, приблизив лицо, внимательно посмотрела на Алекса.

— Ты правда хочешь сделать это? — спросила она. — Ох, Александр!

— Это не ответ, — сказал Алекс.

— Да ведь это не важно, что подумают другие, — горячо заговорила Шерон. — Не важно, что подумаю я. Спроси у него, Александр. Пожалуйста, спроси у него! Ох, как я люблю тебя!

Он расплылся в довольной улыбке.

— Правда, Шерон?

Она посмотрела на него долгим взглядом и кивнула.

— И я люблю тебя, — сказал он. — Ты наверняка очень, очень устала.

Она, не отвечая, смотрела на него.

— Нам нужно поспать, — сказал он.

— Да.

— Хотя, — продолжал он с улыбкой, — если мы уж все равно не спим, то почему мы тратим время понапрасну?

— Терпеть не могу тратить время понапрасну, — согласилась Шерон.

— Чем же нам заняться?

— Поцелуй меня, — сказала она. — Может, к концу поцелуя мы сообразим, как нам провести время.

И Алекс внял ее совету.

Никогда прежде он не шутил с женщинами. Во всяком случае, в постели. И он находил, что в этом есть своя прелесть. Они оба словно сошли с ума. И ему, и ей отчаянно хотелось спать.