— Ага. А теперь скажи-ка, что это по деньгам? Я слышал, двадцать лимонов. Откуда такой солидный куш?

— Частные инвесторы. Или банки, которые питают к Саю доверие.

— Если б ты представлял банки, какого рода доверие ты бы мог испытывать к Саю?

Джерми расцепил руки и сложил их на груди.

— Я бы вложил деньги, пусть не двадцать миллионов. Это жутко много для фильма, который в основном снимается не в студии, а на Манхэттене, даже при всех этих расточительных декорациях и костюмах, даже при таком преданном постановщике, прославившемся благодаря бесконечным дублям. Но если оставить в стороне доллары и центы, Сай снимал по-настоящему хорошие фильмы. Окупаемые. Он всегда работал только с вылизанным сценарием. Выбирал талантливых и популярных актеров. Я неизменно восхищался его фильмами.

— Только восхищался? А были среди них любимые?

Он некоторое время обдумывал вопрос.

— Нет. Не могу объяснить почему, но во всех его фильмах было что-то немножечко снобистское. Казалось, он каждый раз говорил: «Гляди-ка, правда, ведь я утонченный? Правда, ведь я сообразительный? Правда ведь я исключительно все это делаю?» В его фильмах всегда вдоволь было проницательности и стиля, но чего в них не было, так это души. Наверное, он и сам был таким.

— Из того немногого, что ты о нем знаешь, что за человек он был?

— Умный. Холеный, но не сладкий. И это самое замечательное: в киномире, где сюсюканье и поцелуи с криками: «Милый, ты просто гений!» — это институциональное требование, он выделялся своей сдержанностью. Настоящий джентльмен.

Джерми внезапно умолк.

— О чем ты думаешь? Даже если это не имеет никакого отношения к делу.

— Знаешь, в нем не было определенности. Он всегда меня поражал сходством с хамелеоном. С местными держался как свой парень. С женщинами был настоящий Дон Жуан. С профсоюзами на переговорах вел себя очень жестко — только что не дрался. Ну, а с репортерами искрился еврейским шармом, направо-налево сыпал прибаутками на идише. Пару раз мы беседовали, и он держался очень покровительственно, как будто только и жил ради того, чтобы обсуждать теорию детерминированной вселенной Фрица Ланга. Он меня очень насмешил, потому что я-то знал, что он меня перепутал с другим кинокритиком. Я на этого Фрица Ланга, что называется, положил с прибором.

— Так какая же из масок ближе всего к настоящему Саю Спенсеру?

— Понятия не имею.

— Как ты полагаешь, что им руководило? Деньги? Секс? Стремление к власти?

— Ну-у, вероятно, все это ему нравилось. Но он не выглядел ведомым, даже если и являлся таковым. Он мог быть приятным и даже обаятельным. Но какая-то связующая часть его внутренней сути — часть, которая определяет все остальное и делает личность личностью, — она-то и не функционировала…

— Что тебе известно о его бывшей жене, Бонни Спенсер?

Джерми покачал головой: никогда не слышал.

— Она написала сценарий к фильму «Девушка-ковбой».

— А, как же, помню. Приятный фильм.

— О чем?

— Вдова мелкого ранчеро в буквальном смысле надевает мужнины сапоги. Все это завязано на ее отношениях с хозяевами соседних ранчо, главным образом, их женами. Проникновенные и динамичные диалоги о страстной любви к родной земле. Очень красиво снято.

— Великий фильм?

— Нет. Не такой уж великий, но действительно отлично сделан. — Он снова снял очки и еще немного погрыз дужку. — Когда она писала сценарий, у нее была другая фамилия, не Спенсер. Как-то еще.

— Сай женился на ней после выхода фильма. Но с тех пор ни один из ее сценариев не был реализован.

У меня перед глазами возник яркий образ Бонни, в тугих шортах и футболке-размахайке, Бонни, опершаяся о кухонную мойку. Этот образ ничего общего не имел с людьми, хоть каким-то боком связанными с кинобизнесом.

— Больше ты ничего о ней не слышал?

— Нет, — ответил он.

— Похоже, он решил расстаться с ней, обнаружив, что она вовсе не такой уж лакомый кусочек.

— Вполне в духе Сая и киношников вообще.

— А что ты можешь сказать о Линдси Киф? Я слышал, на этот раз она не очень хорошо играет?

— А, это уже из области сплетен. Я слышал то же самое и не сомневаюсь, что это правда. Она всегда раньше играла женщин очень сосредоточенных, умных, любящих свое дело, иногда способных на глубокое чувство, иногда оскорбленных дам, пишущих стихи, иногда — миссионерок, присоединяющихся к непонятным революционным движениям. В таком роде. А роль в «Звездной ночи» совсем иного плана. Это такая мягкая, любвеобильная, богатая бедняжка. Я так думаю, Линдси, с ее актерским талантом, вполне могла изобразить эту любвеобильность. Но она сама живет в основном умом, а не сердцем. Так что эта роль для нее будет большой натяжкой.

— А что, после смерти Сая съемки не будут прекращены?

— Шутишь, что ли? Кино — прежде всего бизнес. Ради актера, постановщика, они еще могут задержаться на несколько дней, пока не подыщут замену. А ради продюсера не пожертвуют даже чашечкой кофе.

— Тебе известно что-либо еще о событиях на съемочной площадке?

— Вполне рутинные злобные сплетни.

— Ясно. И какие же?

— Что Сай недоволен игрой Линдси, и они по этому поводу ссорятся. Но даже если бы между ними не возникло бы этой конфронтации, она все равно чувствовала бы, что у нее с Саем возникают проблемы. Как бы то ни было, она собралась с духом… и направила главный артиллерийский удар на постановщика, Виктора Сантану. Сделала его своим союзником.

— Как она умудрилась перетащить его на свою сторону?

— На свою сторону? Ха, ты не совсем понял.

— Черт побери! Неужели Линдси и Сантана…

— Стив, если продюсер на день покидает съемочную площадку, а постановщик и исполнительница главной роли заявляют, что у них совещание по ходу сценария в трейлере постановщика, и они не показываются сорок пять минут, и шторы в трейлере спущены, и они даже не просят ассистента принести им по чашечке кофе, и, по рассказам очевидцев, трейлер ходит ходуном… Как ты думаешь?

— Дерьмовая ситуация.

Но меня больше занимало другое: как Сай воспринимал все это? И что он планировал сотворить над Линдси Киф?


Мы сидели на кухне и ели мороженое прямо из пинтовых стаканчиков, как мы делали в детстве. Доев до половины, мы поменялись. Я отдал Джерми мороженое с печеньем, а он мне — свое кофейное, с карамелью. Ни один из этих наполнителей не был придуман, когда мы были детьми.

Он рассказал мне, как прогрессировал рак у его матери, как она мучилась от болей и как в конце концов покончила с собой, приняв сверхдозу секондала, который тайком копила целый месяц. Я признался, что всегда думал: вот так она вечно будет ходить в своем старомодном смешном чепце, с секатором. И как мне искренне жаль, что я никогда больше ее не увижу, и никто больше не назовет меня «голубчик».

Он отложил ложку.

— Стив, когда мы были маленькими, у меня никогда не хватало духа спросить… Твой отец ушел от вас? И мать осталась одна?

— Да. После того, как он продал ферму, он пытался найти работу, но быстро отовсюду вылетал за то, что заявлялся на службу пьяным. Буквально в стельку надравшись. Когда твоя работа связана с железной дорогой, никто не обрадуется, если на рельсах все время будет валяться бренное тело величайшего из бриджхэмптоновских фермеров. В общем, он пустился в бега, когда мне было восемь.

— И ты о нем ничего с тех пор не слышал?

— Нет. Судя по всему, он, может, еще жив, хотя божиться я б не стал.

Мой папаша был ленивым, отвратительным, грязным пьяницей. В те редкие моменты, когда ему случалось протрезветь, он становился очень добродушным. Говорил со мной о спорте, покупал всякую дешевую ерунду и давал деньги на билеты на бейсбольное поле. Он частенько сиживал за спиной у Истона, когда тот мастерил модели кораблей, и говорил: «хорошая работа», хотя подсобить ничем не мог. От хронической белой горячки у него тряслись руки. Изредка он подгребал к матери и говорил: «Ах, милая, будем же верны друг другу до гроба» или «Тебя сравнить мне с чем, любовь моя, как не с погожим летним днем?». И в это мгновение становилось ясно, что между ними что-то еще есть.

— Ты никогда не приглашал меня к себе, — негромко проговорил Джерми, когда мы снова перебрались на террасу. — У тебя всегда находились отговорки: то маляры, то твоя мать ждала гостей…

— У нас не было денег. Я не мог предложить тебе даже газировки. Дом совершенно разваливался. А ты жил во всей этой роскоши, и это был всего лишь твой летний дом.

Мы оба замолчали. Частенько обсуждая бейсбольные проблемы, мы никогда прежде не говорили о своих собственных. А теперь и не знали, как продолжить разговор. Я поднялся, подошел к краю террасы и некоторое время наблюдал за роскошным красно-белым парусом виндсерфа, скользившим вдоль побережья Мекокс Бэй. Потом обернулся к Джерми.

— Помнишь, твой серф «Санфиш»? Тебе подарили его на шестнадцатилетие.

Он кивнул.

— Ты давал мне поплавать, и я уплывал так далеко, что думал: либо утону, либо меня схватит за задницу береговая охрана. Помню, что больше я боялся береговой охраны, чем утонуть.

— Как раз тогда ты начал выделывать странные штуки. Я помню то лето, до колледжа. Ты так много пил, даже для взбунтовавшегося подростка. Я даже чувствовал себя как-то некомфортно в твоем обществе.

— Знаю.

— Ты еще хвалился, что зимой залезаешь в чужие дома и потрошишь их — так, ради хохмы. — Он посмотрел мне в глаза. — Ты просто выпендривался?

— Нет. Это даже был не вандализм. Я действительно покатился, Джерм. Я воровал. Цветные телевизоры, магнитофоны. И продавал всю эту дрянь скупщикам на Сентрал Айлип. А потом проматывал денежки. На выпивку. На кассеты. На кожаную куртку. Кроме одного случая, когда пошел на стадион. Играли «Янки». Я купил офигенное место, прямо в центре, внизу. Думал, это будет лучший день в моей жизни. А мы проиграли. Дерьмовая была игра.

— Когда это быль?

— Июль шестьдесят шестого.

— Дерьмовый год, — согласился Джерми. — «Янки» были худшими.

— Я помню. Это был первый из обоймы дерьмовых лет. Для меня. «Янки»-то потом пошли в гору. А я — наоборот. Но, к счастью, не навсегда.

Я отмерил, наверное, миллиметр между большим и указательным пальцем и объяснил:

— Мне вот столечко не хватило умереть. Или сломаться.

— Должно быть, это было страшно.

— Страшно было. — Я на секунду задумался. — И есть.

5

Когда я вышел от Джерми, уже минуло три. Была суббота, вторая половина дня, и со съемочной площадки «Звездной ночи» уже все ушли. Поэтому я пригласил киношников посетить наш временный командный пункт в отделении Саутхэмптон Виллидж. Обычно я использовал для бесед комнату, где стояли ксерокс и кофеварка. Отдавая, впрочем, себе отчет в том, что случись непредвиденная и срочная необходимость отксерить миллион копий, и беседу придется прервать.

Эта комната была не лучше и не хуже любой другой: маленькая, без окон, с люминесцентным освещением, с металлическими стульями, обитыми зеленым кожзаменителем. Типичная для государственного учреждения. В спертом воздухе витали ароматы некогда функционировавшей кофейной машины и запахи жидкости для ксерокса. Пол украшали розовые, белые и голубые клочки бумаги — обрывки от пачек сахара и шоколадок, а также напыление в виде белого порошка, рассыпанного в результате роковой ошибки, поскольку это были сухие сливки для кофе. Короче, эта комната походила на тысячи аналогичных комнат, где работают копы: в целом вполне пригодна для обитания, но в то же время с неоспоримыми свидетельствами явной деградации человеческого духа.

Вот почему Виктор Сантана — расфуфыренный пижон, сидящий напротив меня, коротко стриженный, с роскошными усами, — всячески старался показать, что он выше окружающей обстановки. И у него это чертовски здорово получалось. Он как бы не вписывался в эту отвратительную комнату. Я подозреваю, что он и не мог вписаться никуда, кроме трехзвездочного ресторана, четырехзвездочного фильма или пятизвездочного отеля. Этот парень был воплощенная элегантность: белая рубашка с темно-красным галстуком, бледно-серые слаксы и черный спортивный жакет, сшитый из какой-то безумно дорогой ткани, такой эксклюзивный, что человек вроде меня о ней и не слыхал.

Имя у Сантаны было испанское, и сам он был довольно-таки смуглым, но акцент явно не был испанским. По его речи можно было подумать, что в свое время он попытался получить образование в Оксфорде. Ничего у него из этого не вышло: его дикция, как и его бакенбарды, была слишком отрывистой. Я подумал, что он не то чтобы скрывал свое происхождение, но и не воскликнул бы «каррамба» в ответ на предложение стать во главе парада пуэрто-риканских войск.