— Но вы ведь сами в это не верите.

— Верю.

— У вас нет доказательств.

— У нас полно доказательств. — Я положил ноги на стол. — Должен вам сказать, я убежден, что даже милым дамам негоже убивать. Но мое мнение не играет роли. Ей предстоит отправиться куда следует. Пусть готовится. Может, стоит подумать о прощальном вечере?


Мэриэн Робертсон, кухарка Сая, осталась при исполнении своих обязанностей. Кинокомпания решила платить ей до окончания съемок «Звездной ночи».

— Готовить? — усмехнулась она. — Для Линдси? Вы представляете себе, что она ест? Фрукты. Ну, иногда, — орешек. Ничего удивительного, что она сама похожа на стакан молока. Я целый день тут сижу, так что, может, когда она приедет, я ей нарежу с пяток дынь. Разве нормальный человек может питаться одними дынями?

Я не сразу смог ей ответить, потому что у меня рот был забит. Она упорствовала в своем желании накормить меня яичницей с беконом, не говоря уж о целой башне булочек и кофе.

— Не любите вы ее, — только и смог я сказать.

— Бывают и похуже.

— Кто, например?

— Ну такие, нахальные. Воображалы. А еще такие, которые заявляются за две минуты до обеда на двадцать персон и сообщают, что сидят на таблетках для похудания. А еще такие, которые считают нужным разъяснить черной кухарке, что это такое milles feuilles.

В крошечной белой вазочке я заметил мармелад, будто бы приготовленный специально для лилипутов. Я намазал его на булку.

— А что вы скажете о Бонни Спенсер? — спросил я. Мэриэн Робертсон начала грызть десны. — Ну помните Бонни? Бывшая жена Сая?

— Ах да, ну конечно! Славная девочка.

— Миссис Робертсон, я в затруднительном положении. Я вас с детства знаю. Я отвечаю за вас. И я не хотел бы, чтобы у вас возникли неприятности.

— У меня?

— Да. У нас есть доказательства, что Бонни Спенсер побывала в доме Сая в день его убийства. Так что вы можете мне, конечно, сказать, что не знали, будто она тут была, но рано или поздно Бонни предъявят эту улику. И она, вероятно, скажет что-нибудь вроде: «А, эта славная миссис Робертсон, с которой мы так хорошо знакомы с тех пор, как я была замужем за Саем. Она всегда готовила для меня мой любимый… бог знает что. Лимонный пудинг. Короче, мы в тот день мило поболтали с миссис Робертсон». И вот тут у вас возникнут проблемы с законом, потому что вы мне сказали, что здесь никого не было.

— Еще кофе?

— Миссис Робертсон, вы солгали полиции — это преступление.

Наконец она сказала:

— Ты, Стив, пальцем в небо тычешь. Бонни — хороший человек.

— Если она такая хорошая, зачем вы лжете и выгораживаете ее? Вам не кажется, что разумнее было бы всем рассказать, что она здесь была, и от этого она не станет хуже?

— Если она сказала вам, что была здесь, это ее дело, а не мое.

Она убрала со стола мармелад и сливки. Я больше не был желанным гостем.

— Так была она здесь днем в прошлую пятницу?

— Была.

Отрывисто. Выглядишь-то ты, Стив, отлично. Ай-я-ай, а ведь был лучшим нападающим в команде!

— Вы с ней говорили?

— Так, «привет», «как дела», пару слов.

— Она была любезна? Чмокнула вас в щеку? Вы притворились, сказав: «Рада вас видеть, миссис Спенсер»?

— Я зову ее просто Бонни. И мы обе были рады видеть друг друга. Я ее обняла. И что мне за это будет? Меня отправят на электрический стул?

— Миссис Робертсон, я пытаюсь понять, как все происходило в тот день.

— А происходило все так: мистер Спенсер просто, наверное, устал от своей Мадам Мускусной Дыни, потому что он-то и привез сюда Бонни. Он улыбался, он ей очень обрадовался — как раньше. И они даже не задержались в кухне поболтать. Им было, думаю, чем заняться наверху. Ну и ладушки, подумала я, она потом спустится. И уж тогда мы поговорим. Я-то ее знаю. Мистер Спенсер сядет на свой телефон, а она придет в кухню, и тогда-то мы и насудачимся вдоволь.

— Скажите мне честно, вы не слышали, чтобы они ссорились там, наверху?

— Нет.

— Вообще какие-нибудь звуки?

— Нет. Послушай, Стив. Он бы не вышел искупаться и позвонить, если бы Бонни оставалась наверху. Про него что угодно можно сказать, но что до манер — он был очень хорошо воспитан. Не в его правилах было не отвезти даму домой или, если она на своей машине, не проводить ее до машины. Уж ты поверь мне на слово, после Бонни и до Линдси перед моими глазами вереницы женщин прошествовали наверх — взглянуть на океан и тому подобное. И он всех и всегда должным образом провожал.

— Так как же вышло, что вы не заметили, как он ее проводил?

— Не знаю. Может, я белки взбивала в тот момент. Или нос пудрила.

— Вы слышали, как мистер Спенсер спустился и прошел к бассейну?

Она опять погрызла десны, а потом кивнула.

— А что же Бонни? Вы слышали, как она ушла?

Она не ответила.

— Хорошо, между тем моментом, когда Бонни поднялась на второй этаж с Саем, и моментом, когда вы услышали выстрел, что конкретно вы еще слышали? Ее голос? Ее шаги? Как отъезжала ее машина?

— Она его не убивала.

— Что вы слышали, миссис Робертсон?

— Ничего не слышала. — Она убрала булочки и мою тарелку. — Ты доволен, Стив?

Я всегда знал, что верна старая поговорка: боль забывается. Физическая боль, как во Вьетнаме, когда один новичок из Северной Каролины, услышав вражеский огонь, в панике навел свой огнемет М-60 и прожег мне плечо. Врач вколол мне тонну какого-то дерьма, и, чтобы я не орал и не выдал наше местонахождение, пока они разрезали мне гимнастерку, им пришлось вставить мне в зубы резиновый кляп. Мне, который до этого, глядя на стонущих раненых, думал: больно, конечно, ужасно, но неужели нельзя закусить губу и сдержаться? Я стонал так громко, что они оставили кляп у меня во рту и вытащили его только тогда, когда меня вырвало и я чуть не захлебнулся в собственной блевотине.

Я помню, как подумал, когда они тряхнули плечо, кладя меня на носилки и относя в вертолет: этого полета я не выдержу, потому что умру от боли. Клянусь, я не мог этого вынести. Я выл: «Священника!» И это я, чья последняя исповедь совпала с моментом конфирмации. Но самой по себе боли я не помнил.

Так же и с болью душевной.

Мне семь лет, мы играем в бейсбол, а мой папаша на чьем-то тракторе заезжает прямо на игровое поле. Глушит мотор, вываливается из кабины, едва не сломав себе шею, а потом выхватывает биту прямо из рук одного из моих приятелей и сообщает, что сейчас сделает пару ударов.

Еще о боли? Пожалуйста. Мне уже тридцать пять, и у меня есть приятель — единственный, кому я доверяю, единственный, кому мне хочется послать открытку на Рождество, владелец магазина со спиртным. Переступая порог его дома, я вдруг замечаю, как он обменивается со своей женой быстрым взглядом, выражающим отвращение.

Ясное дело, бывает и побольнее. Когда об этом вспоминаешь, можно почувствовать грусть или даже страх. Но самой боли не вспомнишь.

Так что когда я позвонил в дверь Бонни, и никто не отозвался, а потом сбегал к ее гаражу взглянуть, там ли машина, и уж тогда заметил, что Бонни ковыряется в своем садике, собирая овощи, — в общем, я чуть не помер от смеха, вспомнив охватившую меня панику, даже ужас, физическую боль — я ведь вообразил, что она уехала. Ну и уехала бы. Что ж с того, и это можно пережить.

И когда Муз приветливо залаяла, а Бонни, увидев меня, вздрогнула от страха, — мне захотелось съежиться и исчезнуть или умереть, и это тоже было очень больно. Но я сказал себе: держись, старик.

Она сидела на корточках над ведерком с баклажанами.

— Куда тебе столько овощей? — спросил я.

— Убирайся отсюда, — она сказала это хриплым шепотом. Потом уперлась руками в коленки и медленно, как бы с трудом выпрямилась. Вся ее энергия, весь юмор, весь ее огонек куда-то испарился.

— Слушай, я хочу, чтобы ты просто уяснила себе… — Господи, что я несу! Ничего личного. — Бонни, вы мне солгали.

Она вышла из садика, бросив баклажаны, ведерко с помидорами, Муз — все. Она направилась к дому, двигаясь очень странно, — ее пошатывало, она волочила ноги, ее оставила даже ее природная грация, как будто земля ее больше не держала. Я отправился за ней.

— Одна из ваших соседок узнала не только машину Сая, которая за неделю до убийства каждый день останавливалась у вашего дома, но и самого Сая. В общем, мы можем доказать, что вы с ним встречались достаточно часто… Почему вы мне лгали про это?

Она не ответила. И даже не отреагировала, когда я схватил ее за плечо, пытаясь привести в чувство или хотя бы задержать.

— А зачем вы мне наврали про сценарий? Неужели вы не знали, что он всем подряд говорил, какое это дерьмо, а не сценарий?

Она споткнулась о корень. Ее плечо выскользнуло из моих рук, и она упала ничком.

— С вами все в порядке? — спросил я.

Она не могла подняться. Тяжело дыша, села на землю и уставилась на камешки и траву, налипшие на ладони, на струйку крови, стекавшую по запястью, но даже не вздрогнула и не вскрикнула.

— Бонни, — позвал я.

Она словно онемела.

Муз бегала вокруг, виляя хвостом, и лизала Бонни руки, но Бонни и ее не узнавала.

— Пожалуйста, — попросил я.

Я поднял ее. Она не сопротивлялась. Оказавшись на ногах, она снова, пошатываясь, побрела к дому.

— Послушайте, ваш приятель собирается на свои деньги нанять лучшего уголовного адвоката.

Я чувствовал себя больным. Опустошенным. Но я кое-что в жизни понимал. Я знал, вернее, какая-то часть меня знала, что через пару недель я буду потягивать безалкогольное пиво, есть картофельные чипсы, и Линн скажет: «Бог с тем, что от этих чипсов тебя разнесет и ты станешь самым толстым человеком в Бриджхэмптоне. Но вообрази, как эти чипсы выглядят у тебя в желудке!»

Боль забывается. Правда.

Бонни открыла стеклянную дверь на кухню.

— Поздравляю, — тихо сказала она.

— Не надо поздравлять. Мне правда очень жаль.

— Нет. Ты сделал то, что себе постановил. Ты меня прищучил. Вот так-то. Моя жизнь окончена. То, что ты сделал, это не убийство, но в результате выходит то же самое: покойник.

В ее голосе было столько печали, словно она оплакивала горячо любимого человека.

— Так должно было случиться, — сказал я.

— Почему?

— Потому что ты убила человека.

Она зашла в дом и прикрыла стеклянную дверь. Я посмотрел на ее неясный силуэт за стеклом.

— Не вздумай скрываться. За тобой будет установлено круглосуточное наблюдение.

— Куда ж мне от тебя деваться?

— Верно.

— Это все очень грустно.

— Да, — согласился я.

— Ты не понимаешь. Это грустно, потому что я этого не делала. И ты знаешь, что я не убивала.

На улице было градусов восемнадцать, но меня зазнобило. Я знал, этой боли мне не забыть никогда.

— Не убивайся, — сказала Бонни перед тем, как захлопнуть дверь. — Переживешь.

11

Мы приехали к Бонни следующим утром. Еще не было восьми. Через тридцать секунд она уже рассматривала ордер на обыск, потом сглотнула и сказала:

— Мне нужно позвонить своем адвокату.

— Ради бога, — великодушно разрешил Робби, и они с еще одним следователем, качком-коротышкой лет тридцати, продефилировали мимо нее и вошли в дом. У качка были такие мускулистые ляжки, что он не мог по-человечески ходить и ковылял, как шимпанзе.

— Вы не имеете права! — воскликнула Бонни и попыталась преградить нам дорогу. Мне удалось оттереть ее плечом в сторону.

— Применение силы на законных основаниях, — откомментировал я. — Все жалобы — в комиссию по гражданским правам.

Я ожидал от нее истерики. А потом — главным образом, когда я заметил, что она опять в этих бирюзовых шортах в обтяжку и футболке — я опять начал представлять себе разные сцены. Вот она падает в обморок. Я беру ее под руки, отношу к дивану и нашептываю что-нибудь ласковое, дескать, успокойся, Бонни. И медленно опускаю ее на диван. Успокойся, Бонни. Мне нравилось произносить ее имя вслух.

Но она осталась стоять, как стояла, на лестнице, совершенно невозмутимая. Она как бы здесь была и не была одновременно. Мир, в котором ей приходилось существовать, оказался столь ужасен, что она его покинула и поселилась в другом измерении — где люди добрее и лучше. Наконец, она прошла мимо меня в кухню, звонить Гидеону. Как будто я был для нее призраком — лишь воздухом или дымом. Муз, уловив настроение хозяйки, последовала за ней с озабоченным видом, и не удостоила меня даже взмахом хвоста.