Она покачала головой. Я завел мотор.

— Пока.

Бонни свистнула двумя короткими свистками. Муз подбежала к ней, и Бонни запихнула ее вовнутрь.

Так мы и добрались до моего дома: Бонни на боковом сиденье, я за водителя, и толстуха Муз у нас на коленях. Всю дорогу она заливисто лаяла, выражая свой восторг по поводу той замечательной игры, которую мы с Бонни придумали.


Халупы сезонных рабочих не отличаются ни просторными комнатами, ни высокими потолками. Так что архитектору-неудачнику, у которого я приобрел свой дом, не особенно было где развернуться. Поэтому он превратил большую часть дома в «место общего пользования» — одну огромную комнату, служившую одновременно и кухней, и гостиной, и столовой. Потом в разных частях дома он наотгораживал клетушек и во время визитов потенциальных покупателей делал эффектный жест рукой, вуаля, мол, и говорил: «Уснуть…» После чего дожидался, пока образованный житель Нью-Йорка продолжит: «… И видеть сны» [35]. По его замыслу эта маленькая хитрость сближала продавца и покупателя, оттеняя их образованность, и напрямую подводила к взаимовыгодному соглашению о купле-продаже. Но я все ему испортил. Я скорее язык бы проглотил, чем сказал бы «… и видеть сны», и архитектор задергался, потому что он знал, что я коп и вообще-то могу подумать, что эта фраза «уснуть» означает, что он ко мне пристает. Он ведь носил волосы хвостиком. В общем, дело могло быть безнадежно испорчено. Поэтому он поспешно пробормотал: «А это спальня», и на этом успокоился.

Хозяйская спальня, как и весь дом, была меблирована. Ужас заключался в том, что архитектор горел желанием разработать универсальный дизайн хибар сезонных рабочих. Но кровать, которую он водрузил в этой спальне, по размеру подошла бы разве что двум лилипутам для невинных супружеских соитий в позиции «бутерброд». Поэтому я не долго думая избавился от этой кровати и купил огромную двухспальную. С нее можно было, не касаясь пола, допрыгнуть и до стенного шкафа, и до туалета.

В противоположной части дома на такой же площади он влепил две спальни для гостей с общим туалетом. Я отвел Бонни в первую, которая, впрочем, не слишком отличалась от второй, вот только вместо осьминогов и витых раковин, которыми был расписан пол и стены у самого потолка, здесь все было обезображено ананасами. А поскольку я практически никогда не забредал в эту часть дома, я об осьминогах с ананасами подзабыл. Как и об отвратительной люстре с зеленым абажуром и каркасом из каких-то толстенных прутьев, связанных посередине. Об этой люстре архитектор упредил меня, заявив, что это издание народного промысла и я сделаю большую ошибку, если вздумаю ее заменить. Архитектор был до жути непрактичным идиотом, и если бы не я, он никогда не смог бы продать свой дом. Я стал владельцем на следующий день после осмотра.

Я опустил жалюзи.

— Не подумай ничего такого, — сказал я, не оборачиваясь. — Это чтобы тебя никто не увидел.

— А я ничего такого не подумала, — ее голос слегка дрожал. И это было единственным свидетельством того, что она была ужасно напугана.

— Народ у меня тут под окнами не толчется, но так, на всякий случай.

Когда я обернулся в ее сторону, она сидела на плетеном стульчике — гордая и неприступная. Я присел на край кровати, но комната была очень мала, и между нашими коленями было не более десяти сантиметров.

— А теперь я хочу услышать всю правду о том, что произошло. С самого начала. Все детали, с той минуты, когда ты впервые снова заговорила с Саем. Если только ты не общалась с ним все эти годы.

— Нет.

— Хорошо, но сначала я хочу выяснить кое-что еще.

— Ты имеешь в виду…

— Погоди.

Но она не выдержала:

— Гидеон позвонил мне. Сказал, что ты не вспомнил, что ты и я… Что мы встречались прежде.

— Слушай, на это у нас сейчас совсем нет времени.

Я сказал это бесстрастно. Как профессионал.

— Я хочу выяснить, почему ты врала в последний раз?

— Звучит, как будто это последний из ста тысяч других раз, когда я тоже врала.

— Так и есть, как ни крути.

— Если я такая врунья, зачем мне говорить тебе правду теперь, когда полиция наступает мне на пятки?

— Затем, что тебе деваться некуда.

— Ну, — голос у нее дрожал, — некуда, действительно.

Она опустила голову и уставилась на свои руки, лежащие на коленях. Руки у нее были красивые, с длинными пальцами, овальными ногтями: как раз такие руки показывают в рекламе кремов для рук.

— Ладно, зачем ты сочинила эту чушь про восемьсот восемьдесят баксов, которые мы нашли в твоем сапоге?

— Это чистая правда.

— Бонни, пойми одно. Если ты будешь морочить мне голову, я отправлю тебя обратно домой.

— Пожалуйста, позвони ему еще раз.

Я покачал головой.

— Ты пойми, — умоляла она, — Винсент Келлехер — это очень издерганный и не очень удачливый бизнесмен, который продает подставки для чайников, больше похожие на ракетоносители, и спортивные костюмы слоновьего размера — розового, голубого и сиреневого цвета, да еще с аппликациями. И вдруг этому несчастному звонят издалека, и какой-то следователь спрашивает его о деньгах, которые он мне заплатил, минуя бухгалтерию. Это же нелегальная выплата. Он всегда по этому поводу переживал, а когда ты позвонил, он наверняка решил, что сейчас за ним явится сам министр финансов и отряд налоговой инспекции — и немедленно его арестуют.

— Ты умница, Бонни. Правда, умница.

— Нет. Если я была такая умница, ты бы поверил и тогда, когда я тебе на самом деле врала. Я больше не буду. Пожалуйста, позвони Винсенту Келлехеру.

Тут запищал мой пейджер.

— Бреди, срочно позвони Карбоуну.

Я велел ей оставаться в комнате, а сам побежал в спальню и закрыл за собой дверь.

Карбоун спросил, где я, и я сказал, что наконец-то дома, после шестидесяти часов на ногах, и у меня нет сил, и меня до сих пор трясет от тех гадостей, которые он и Ши мне наговорили, и уж не хочет ли он подвергнуть меня очередному тесту на спиртное, чтобы убедиться, что я не обнимаюсь с бутылкой виски? Он сказал: слушай, мы, конечно, слегка поспешили, а Роби, который сам не пьет, наверное, в чем-то не разобрался… — Ну так что? — спросил я. Он сказал: Бонни Спенсер и след простыл. Я спросил: Робби в истерике? — Да, и не только он, но и Ши тоже, и если ты думаешь, что человек из комиссии не поддаст нам тут дерьма, ты сильно ошибаешься. — Слушай, Рэй, да успокойтесь вы там все. Сейчас уже полседьмого, приятный вечер, прохладный ветерок. Может, она пошла на пляж прошвырнуться. Может, обедает в ресторане с подружкой. Скажи ребятам, пусть расслабятся. Выпейте там за меня. Ты что, хочешь, чтобы я порыскал по округе? — Он сказал: пожалуй, мысль верная. — Ладно, согласился я. Послежу за ее домом, пока не пришлешь мне смены, потом прочешу окрестности и загляну в несколько мест. Только будь добр, пошли Робби сообщение по пейджеру. Пусть он отвалит от ее дома к чертям собачьим, а то, если я его увижу, клянусь, я его убью. — Лады, пообещал Карбоун. Он уже собрался вешать трубку, когда я спросил: результаты проб по моей моче и крови уже получены? — Да, все в порядке, Стив. — Спасибо. — Не делай глупостей, посоветовал он. — Сам понимаешь, ситуация скользкая. На нас давят. — Людям свойственно ошибаться. — Я поинтересовался, сообразил ли Ши, что ему тоже случилось ошибиться на этот раз, или мне каждый раз надо будет писать в чашечку? Карбоун как человек сдержанный, объяснил, что Ши теперь знает о результатах тестов, и он не дурак. — Но будь начеку: между вами никогда не было особой любви. Он взял тебя в отдел, потому что ты был ему нужен, а не потому, что ты ему нравишься или он тебе доверяет, и, я думаю, это для тебя не новость. — Давно уже не новость, — сказал я. — Тогда, — сказал Карбоун, — сделайте себе одолжение, следователь Бреди, заработайте золотую звезду героя и повышение по службе. Доставьте Бонни Спенсер куда следует.


Когда я подъехал к дому Бонни, Робби уже завел мотор. Я затормозил и остановился сзади. Он швырнул в мою машину ордер на арест и сорвался с места — как только способен «олдскатлес». Он боялся встречаться со мной взглядом и не желал услышать то, что я мог ему сказать. Он прекрасно знал, что я ему скажу: я до тебя доберусь. А я знал, как он отреагирует: нет, это я до тебя доберусь.

Через несколько минут подъехали еще две полицейские машины из саутхэмптонского отделения. Им предстояло крутиться поблизости до того, пока их не сменит кто-нибудь из отдела убийств Саффолк Каунти, так что я передал им ордер и сказал, что пойду осмотрю дом еще разок. Я натянул резиновые перчатки — медленно и демонстративно, как будто собирался делать сложную нейрохирургическую операцию, и вошел в дом. Спустя пять минут я вышел, захватив для Бонни белье, футболку, зубную щетку и пакетик с собачьим кормом. Все это я распихал по карманам, чтобы не было заметно. Проходя перед домом, я размахивал двумя пакетиками для вещдоков, одним — с теннисными тапочками, и другим — с расческой, потом дурашливо отсалютовал саутхэмптонским копам и укатил.

Мной овладело блаженное бессилие. Руки у меня вспотели, в животе забурчало. Не оттого, что я сознавал, что делал, не оттого, что я пускал под откос свою карьеру и личную жизнь, не говоря уж о риске провести пару лет в тюряге за преступное содействие в укрывательстве обвиняемого в тяжком уголовном преступлении — убийстве. Я как раз прекрасно представлял себе последствия разрушений, которые я призвал на свою голову. Я помню, что я прикидывал, как уголовное обвинение повлияет на мою пенсию, гадал, есть ли собрания Анонимных Алкоголиков в исправительном заведении «Грин Хайвен», и решил, что, будем надеяться, мои хорошие приятели из прокуратуры Саффолк Каунти подсобят в случае чего, и мне впаяют только должностное преступление. Но влажные ладони и буря в кишечнике не имели никакого отношения ко всем этим закономерным размышлениям.

Нет, я ехал к своему дому с комком в горле, потому что ужасно боялся, что Бонни ушла. Она хорошо соображает — не хуже, чем неделю назад, когда она убила Сая, и вполне может сделать то, что запланировала — удрать. Нет. Она его не убивала. Я верю ей. Но ведь она могла представить себе, как сидит на стуле, и судья кивает головой, и ее признают виновной — и потому удрать. Или просто испугаться и захотеть, чтобы кто-нибудь обнял ее, успокоил, поцеловал в лобик, вроде ее приятеля Гидеона — и потому удрать. Или, зная Бонни как честную и законопослушную американку, можно было предположить, что она просто бросится навстречу обстоятельствам — с верой в Бога и Конституцию, — зайдет в ближайший телефон-автомат, позвонит в отдел убийств и спросили: «Можно попросить к телефону следователя Курца?»

О Господи. Что мне делать, если она ушла?

Был вечер четверга, но отдыхающие уже стекались в пригород. Пробки на дорогах стали еще плотнее, чем полчаса назад. Казалось, какая-то бесконечная металлическая змея ползет на восток. И каждый из сидящих в этих тысячах машин был очень важной персоной с не менее важными делами. Они должны были услышать, какие новые действительно приятные приглашения появились на их автоответчиках за время их отсутствия, чтобы отменить те, о которых они договорились раньше. Они должны были переодеться в черные прозрачные блузки за триста баксов. Они должны были поменять цветочную ароматическую смесь на свежую до прихода гостей. Поэтому на задних сиденьях автомобилей вытекали всевозможные соусы, пачкая свежие французские батоны. Ситуация непереносимая, но им приходилось набраться терпения и ждать.

Ни одна машина не пропустила бы меня пересечь шоссе на Монток. Я посигналил и начал надвигаться прямо на новый «мерседес 560 Эл-Эл», установил зрительный контакт с водителем и, не глядя на дорогу, поехал прямо на него. Он настолько озверел от моей наглости, что в нужную мне минуту нажал на тормоза. Его щекастое лицо исказила ненависть, но он сообразил, что я выгляжу достаточно «отвязанным», чтобы и в самом деле в него врезаться.

И тут я погнал к дому. Мне, правда, пришлось переждать товарняк на железнодорожном переезде. Это был самый, мать его растак, длинный поезд за всю историю лонг-айлэндовской железной дороги.

Я бросился в дом и споткнулся о Муз, которая кинулась поприветствовать меня. Я сказал ей:

— Отвали с дороги, ты, мешок с дерьмом!

Она вильнула хвостом. Я погладил ее по голове. Ясно, подумал я, Бонни оставила здесь собаку. Умно: она знает, что я о ней позабочусь. В доме царила мертвая тишина. Я доковылял до «ананасной» комнаты и вопросительно сказал «Привет?» в пустоту и безмолвие. Ни звука.

— Бонни! — завопил я.