— Мы держим кулачки, чтобы вам удалось сохранить базар, — подхватывает Рэйчел, — но если ты останешься здесь, с нами, мы, конечно, будем рады.

Я выглядываю в окно и вижу среди деревьев только троих покупателей.

— Кажется, в прошлом году людей было больше, — признаюсь я. — Родители каждый вечер анализируют объемы продаж за день, но я боюсь даже спрашивать.

— Тогда и не спрашивай, — советует Элизабет. — Будь что будет.

Она права. Но каждый раз, когда я отрываюсь от работы, чтобы взяться за домашние задания или просто передохнуть, мне кажется, что я могла бы сделать больше. Лишиться базара будет очень тяжело, особенно для папы.

Рэйчел склоняется к экрану.

— Ладно, теперь моя очередь! Ты не поверишь, в какой кошмар превратился этот зимний бал. Приходится работать с кучей непрофессионалов! — И она принимается рассказывать, как отправила двух первокурсников[7] в магазин для рукоделия за материалами для изготовления снежинок и те купили блестки.

— И все? — уточняю я.

— Блестки! Неужели так трудно догадаться, что эти блестки надо же еще на что-то лепить? Мы же не станем устраивать из них салют!

Пытаюсь представить, каково это — побывать на зимнем балу: все мои одноклассники в нарядных платьях и в смокингах, танцуют, подбрасывают вверх пригоршни блесток. Блестки осыпаются дождем, сверкая в свете дискотечных шаров. Рэйчел и Элизабет смеются и кружатся, раскинув руки. А еще там откуда-то взялся Калеб: стоит, запрокинув голову, с закрытыми глазами и улыбается.

— Тут такое дело, — говорю я. — Я кое-кого встретила. Вроде как.

Последующая тишина длится бесконечно долго.

— В смысле… парня? — спрашивает Рэйчел.

— Пока мы только друзья, — говорю я. — Кажется.

— Вы только посмотрите, как она покраснела! — поддразнивает меня Элизабет.

Прячу лицо в ладонях.

— Не знаю. Может, ничего у нас и не будет. Понимаете, он…

— Нет-нет-нет-нет-нет! — прерывает меня Рэйчел. — Вот только не вздумай придираться к его недостаткам! Тем более когда ты влюблена по уши!

— Ничего я не придираюсь. Правда! Он очень милый и дарит рождественские елки малоимущим семьям, которые не могут их купить.

Рэйчел откидывается на стуле и скрещивает руки на груди.

— Но…

— И сейчас она начнет придираться, — провозглашает Элизабет.

Перевожу взгляд с Рэйчел на Элизабет: они обе у меня на экране, каждая в своем маленьком окошечке. Обе ждут, когда я выложу им всю подноготную.

— Но… кажется, этот милый парень когда-то набросился с ножом на свою сестру.

У них раскрываются рты.

— А может, просто угрожал ей, — продолжаю я. — Не знаю. Я его не спрашивала.

Рэйчел постукивает кулаком по лбу и растопыривает пальцы, как будто у нее взорвался мозг.

— С ножом, Сьерра?

— Возможно, это только слухи, — говорю я.

— Серьезные слухи, скажу я тебе, — отвечает Элизабет. — А что думает Хизер?

— Она мне все и рассказала.

Рэйчел снова пододвигается ближе к экрану.

— Ты самая разборчивая девчонка из всех, кого я знаю, когда дело доходит до парней. Что же случилось на этот раз?

— Он знает, что я что-то слышала, — отвечаю я, — но каждый раз, когда об этом заходит речь, замыкается в себе.

— Надо спросить его напрямую, — отрезает Элизабет.

Рэйчел тычет в меня пальцем.

— Но только в общественном месте.

Они правы. Конечно же, правы. Я должна узнать о нем больше, прежде чем мы сблизимся.

— И это нужно сделать до того, как вы поцелуетесь, — добавляет Рэйчел.

— Для этого нам придется остаться наедине, — смеюсь я. И тут мои глаза округляются: я вспоминаю, что завтра мы останемся наедине! После школы Калеб должен заехать за мной, чтобы отвезти елку одной бедной семье.

— Спроси его, — повторяет Рэйчел. — Даже если окажется, что возникло недоразумение, все равно будет что рассказать ребятам, когда вернешься.

— Я не влюбляюсь в парней лишь ради того, чтобы тебе было что рассказать ребятам из театра, — бурчу я.

— Доверься инстинктам, — говорит Элизабет. — Что, если Хизер все неправильно поняла? Ведь если бы он действительно ударил сестру ножом, его давно бы изолировали.

— Да не говорила я, что он ударил ее ножом! Я вообще не в курсе, что там произошло.

— Вот видишь? — торжествует Элизабет. — Я заставила тебя засомневаться.

— Смогу расспросить его завтра, — говорю я. — Мы вместе повезем елку.

Рэйчел откидывается на стуле.

— Странная у тебя жизнь, детка.


Хотя мама с папой остались в трейлере, занятые поздним ужином, я прямо чувствую, как они смотрят нам с Калебом в спины, пока мы идем к его фургону. Мы шагаем под их пристальными взглядами, наши руки почти соприкасаются, и этот путь кажется невыносимо долгим.

Я сажусь на пассажирское сиденье, и он захлопывает дверь с моей стороны. За нами, в кузове, лежит елка. Благородная ель, которую я продала Калебу с огромной скидкой (прости, пап). Мы собираемся отвезти ее тем, кому она нужна. За все годы на этом базаре, за все праздничные сезоны я ни разу не провожала дерево от кассы до нового дома.

— Рассказала подругам о твоем проекте с раздачей елок, — признаюсь я. — Они считают тебя настоящим гуманистом.

Он смеется и заводит двигатель.

— Гуманистом? А я бы сказал — просто добрый человек.

— Это же одно и то же! Тебя по-прежнему забавляет мой лексикон? — Я умалчиваю о том, что мне нравятся его подтрунивания.

— Может, до твоего отъезда я еще наберусь у тебя словечек.

— Если повезет. — Протягиваю руку и толкаю его в плечо.

Он улыбается и переключает передачу.

— Думаю, все зависит от того, как часто мы будем видеться.

Смотрю на него и, когда смысл его слов полностью до меня доходит, по телу разливается тепло.

Мы выруливаем на главную дорогу, и Калеб спрашивает:

— А как ты сама думаешь, как часто?

Хотела бы я дать ему ответ, но прежде, чем строить планы совместного времяпровождения, мне нужно кое-что узнать. Жаль только, что он сам не заводит этот разговор, как обещал.

— Не знаю, — отвечаю я. — А сколько еще елок ты планировал раздать в этом году?

Он смотрит в окно на соседнюю полосу, но в боковом зеркале я вижу его улыбку.

— Сейчас праздники, чаевые приличные, но, должен сказать, даже со скидкой елки нынче недешевы. Без обид.

— Что ж, еще большую скидку я вряд ли смогу предоставить… разве что тебе придется чаще пускать в ход свое обаяние на работе.

Мы сворачиваем на шоссе и направляемся на север. На фоне темнеющего неба вырисовывается зубчатая пирамида Кардиналз-Пик.

Показываю на вершину холма.

— Знаешь, там, наверху, растут шесть моих елок.

Он бросает на меня короткий взгляд и смотрит в окно на возвышающуюся вдали темную гору.

— У тебя на вершине Кардиналз-Пик своя еловая плантация?

— Не то чтобы плантация, — отвечаю я. — Я сажала по дереву в год.

— Серьезно? И как тебе такое пришло в голову?

— Все началось, когда мне было пять лет.

Он включает сигнал поворота, оглядывается через плечо и перестраивается в соседний ряд.

— Так, хочу знать все подробности, — заявляет он. — Рассказывай, как все было.

В свете фар автомобилей, проносящихся мимо, я вижу, что он с любопытством смотрит на меня и улыбается.

— Хорошо. — Я вцепляюсь в ремень безопасности. — Когда мне было пять лет, дома, в Орегоне, мы с мамой посадили елку. Конечно, до этого я уже много раз сажала деревья, но эту ель мы посадили отдельно. Даже обнесли заборчиком. А через шесть лет, когда мне исполнилось одиннадцать, мы срубили ее и преподнесли в дар родильному отделению нашей больницы.

— Молодцы, — кивает он.

— Это не совсем то, что делаешь ты, мистер Филантроп, — поясняю я. — Мои родители каждый год дарят елку больнице в благодарность за то, что они помогли мне появиться на свет. Ведь, если верить их словам, я не торопилась рождаться.

— Мама рассказывала, что моя сестра тоже еще до рождения была капризной и не хотела выходить, — говорит Калеб.

Я смеюсь.

— Мои подруги порадовались бы, услышав, что ты назвал меня капризной еще до рождения.

Он смотрит на меня, но я никак не могу понять, что означает этот взгляд.

— Короче говоря, когда мне было пять, мы решили посадить ель в подарок акушеркам специально от меня. Поначалу мне нравилась эта идея. Но когда прошло шесть лет и мы срубили ее, я ужасно плакала. Ведь все эти годы, на протяжении всей ее жизни — и всей моей сознательной жизни тоже — я заботилась об этом деревце. Мама рассказывала, что я целый час стояла на коленях над пеньком и рыдала.

— Ох, — вздыхает Калеб.

— Погоди, если тебе нравятся сентиментальные истории, сейчас услышишь кое-что похлеще. Представь, дерево тоже плакало. В некотором роде, — продолжаю я. — Когда ель растет, ее корни поглощают влагу из почвы. И иногда, когда ее срубают, корни продолжают доставлять воду в ствол. И тогда на обрубке выступают капельки живицы.

— Похожие на слезы, — подхватывает он. — Боже, это так грустно.

— Ага.

Кабину освещают фары встречного автомобиля, и я вижу усмешку в уголке его губ.

— Но признай, вполне себе слезливая рождественская банальщина.

Я закатываю глаза.

— Мне ты про рождественскую банальщину можешь не рассказывать.

Он снова включает поворотник, и мы съезжаем с магистрали. Поворот крутой — мне приходится ухватиться за ручку на двери.

— Поэтому, прежде чем покупатель заберет дерево домой, мы обрубаем каждый ствол сантиметра на три, — объясняю я. — Свежий срез будет впитывать воду. А застывшая смола перекроет доступ жидкости.

— Что, правда? Да, я слышал, что так и надо делать.

— Так вот, — говорю я, — после того, как мы подарили мою елку больнице, папа отдал мне этот срез в три сантиметра шириной. Я отнесла его к себе и нарисовала с одной стороны рождественскую елочку. Я до сих пор его храню, дома, на комоде.

— Мило, — говорит Калеб. — А вот у меня, кажется, еще не было таких памятных штук. Но какое отношение все это имеет к твоей плантации на горе?

— На следующий день мы стали собираться сюда, — рассказываю я. — Нет, на самом деле мы даже уже выехали из дома, как я опять начала плакать. Меня осенила мысль, что надо посадить новое дерево взамен того, что мы срубили. Но мы были уже в пути, поэтому я заставила маму остановиться у теплицы на плантации, взяла совсем крохотную елочку в горшке и пристегнула ее рядом с собой на заднем сиденье.

— А потом посадила здесь, — завершает он.

— С тех пор я каждый год привожу сюда по саженцу. Я планировала срубить это первое деревце в следующем году и подарить семье Хизер. Мы всегда дарим им елку, но это дерево, оно — особенное.

— Прекрасная история, — говорит Калеб.

— Спасибо. — Я смотрю в окно на проносящиеся мимо ряды двухэтажных отелей. Потом закрываю глаза и долго размышляю, прежде чем сказать. — Но что, если… не знаю даже… что, если ты подаришь эту елку тому, кому она нужнее?

Мы в тишине минуем следующий квартал. Наконец, я поворачиваюсь к нему, надеясь увидеть на его лице искреннюю улыбку, ведь я только что пожертвовала ему первое дерево, которое посадила в Калифорнии. Но он задумчиво смотрит на дорогу.

— Думала, тебе понравится моя идея, — говорю я.

Он моргает и смотрит на меня. Губы его трогает осторожная улыбка.

— Спасибо.

«Серьезно? — хочется сказать мне. — Что-то не похоже, чтобы ты радовался».

Он чуть опускает стекло, и его волосы треплет ветер.

— Извини, — произносит он. — Просто я представил твое дерево в доме у чужих людей. А ведь ты уже запланировала, кому его отдать. Это хороший план, не надо менять его из-за меня.

— Но, может быть, именно этого я и хочу?

Калеб съезжает на стоянку перед четырехэтажным многоквартирным домом. Находит свободное место и паркуется.

— Давай решим так: весь следующий год я буду присматривать для твоей елки идеальную семью. А когда ты вернешься, мы им вместе ее отвезем.

Я пытаюсь не подавать виду, что не очень-то уверена, вернусь ли я сюда в следующем году.