— Большинству из вас я не скажу о смелости ничего нового. Многим приходится быть храбрыми, чтобы преодолеть бесчисленные препятствия на пути к храму. Многие сталкиваются с жизненными трудностями, и я могу себе представить, какая смелость требуется от вас, чтобы вставать и каждое утро смотреть в лицо этому враждебному миру. Но сегодня утром я хочу рассказать вам о других людях — людях величайшей смелости, слышавших голос Господа и видевших лик Божий. О мужчинах и женщинах, которые благодаря своей вере и своей чистоте изменили наш мир.

Входная дверь открылась, но Кэрол не обратила внимания на эту помеху. Ей не хотелось, чтобы Энтони прерывался: звук его голоса заставил ее унестись куда-то далеко-далеко, где смелые люди вступают в бой за то, во что верят, и рискуют жизнью, чтобы сделать мир лучше.

Проповедник неожиданно умолк, и смиренная прихожанка обернулась, пытаясь понять, что заставило его сделать это. В дверях остановился Джеймс, за его спиной стоял Габриель, а впереди гордо восседала в инвалидной коляске Мириам Менсон, мать Джеймса.

Кэрол посмотрела на Энтони. Он не двигался, но девушка видела, как он напряжен. Глаза преподобного искали ее, словно прикидывая расстояние и время, необходимые для того, чтобы защитить Кэрол от опасности. Затем его взгляд упал на парня у коляски. Наконец падре заговорил.

— Входите. Добро пожаловать.

Кэрол как завороженная глядела на лицо Джеймса. Оно странно преобразилось. Теперь юноша чем-то напоминал Энтони: его чувства — или то, что от них осталось за девятнадцать лет, проведенных на улицах Кейвтауна, — было так же невозможно прочесть. Он что-то проворчал Габриелю; затем, с двух сторон подталкивая кресло, они двинулись по нейтральному проходу к противоположной стороне церкви, миновав ту часть, в которой сидела Кэрол. Два дружка уселись с краю, а Мириам остановила кресло рядом с ними.

— Когда-то на свете существовала шайка из двенадцати человек, — вновь начал Энтони. — Она сложилась почти две тысячи лет назад. Эти двенадцать не сразу нашли друг друга. Кто-то из них был рыбаком, кто-то простым батраком. Им и в голову не приходило сплотиться, пока однажды не пришел некто и не сказал им: «Следуйте за мной».

Энтони сделал паузу и задумчиво продолжил:

— «Следуйте за мной». Три слова. Простых. Понятных. «Следуйте за мной». Но что бы вы сказали на их месте, если бы явился незнакомец, человек без всяких титулов, без авторитета, без искусства — кроме навыков простого плотника — и попросил вас бросить все? Что бы вы ответили Ему, если бы Он предложил вам оставить лодку, которая доставляла вам пропитание, тихое голубое озеро, кормившее вашу семью, и самое семью, жизнь и существование которой целиком зависели от вас?

— «Следуйте за мной». — Энтони спустился с кафедры и подошел к первому ряду. — Что вы скажете, если некие чужие люди позовут вас следовать за ними? Что вы скажете, если незнакомец пригласит вас примкнуть к нему? Если незнакомец предложит вам бросить все, что дорого вашему сердцу, и предупредит, что воздаяния на этой земле вы не получите? Что вы станете делать?

Его взгляд остановился на Джеймсе.

— Но жизнь в шайке имеет свои преимущества, не так ли? Вы бросаете все, что любите, семью, старых друзей, которые боятся ваших новых приятелей, но зато получаете кое-что взамен. Внезапно вы становитесь частью чего-то большего. Мир расширяется. Находятся люди, которые заступятся за вас, а если понадобится, отомстят вашему обидчику, которые защитят ваши интересы, и жизнь перестает быть одинокой борьбой за существование.

— Может быть, вас призовут делать то, во что вы не верите. Но какой ценой вы заплатите за отказ? Если вы окажетесь изгнанным и никто не встанет с вами рядом, а мир превратится в одинокую, пугающую пустыню?

Его лицо исказила боль, и Кэрол стало ясно, что никто здесь не сомневается: Энтони хорошо известно, какой одинокой, пугающей пустыней может быть мир.

Он продолжал проповедь.

— Но шайка, состоявшая из двенадцати человек, была совсем другой. Не нашлось никого, кто вступился бы за них. А их предводителя распяли на кресте, и никто не сумел предотвратить этого. Они умирали один за другим, и никто не вмешался, никто не воздал врагам за их смерть, никто не вышел ночью на темные и опасные улицы и не прошил пулями дома их гонителей. Никто не носил по ним траура и не расписывал стены надписями с угрозой отомстить. Но зато нашлись те, кто посвятил себя распространению их учения. Они встречались в укромных местах, записывали рассказы об этих людях и передавали их другим. У них была своя «Свеча», как и у сегодняшних шаек. Было у них и оружие — слово. А когда эти рассказы распространились по всему свету, когда заветы двенадцати были исполнены, шайка двенадцати стала шайкой миллионов.

Энтони медленно двинулся по проходу и остановился перед Мириам.

— И во имя этой шайки двенадцати и их предводителя Иисуса из Назарета и его апостолов совершалось множество не только чудесных, но и ужасных вещей. Мы клялись их именем, уходя на войну, вели смертоносные крестовые походы ради целей, которые никогда не одобрил бы Иисус, обрекали своих братьев и сестер на бедность или смотрели на них сверху вниз только потому, что у тех была другая вера или цвет кожи. Такое случается сплошь и рядом, верно? Даже если группа людей руководствуется добрыми намерениями, она всегда может выйти из-под контроля. Даже предводители… — Энтони глянул в глаза Джеймса, а потом Габриеля, — даже лучшие из предводителей, самые умные и смелые, могут принять неправильное решение.

Наконец он отвернулся.

— Но шайка двенадцати положила начало и многим чудесам. Мужчины и женщины потянулись к своим братьям и сестрам, и примеров тому столько, что мне не хватит времени перечислить их.

Он пошел назад. Кэрол слышала, как он славил красоту христианства, цели и принципы «шайки двенадцати» и способ совершенствования, открывшийся миру только потому, что две тысячи лет назад был создан некий кружок.

А затем, как это часто бывало в последнее время, Энтони заговорил о том, как они сами могут использовать эти принципы, чтобы превратить Пещеры в место, пригодное для жилья. В его словах не было ничего особенно нового. Братская любовь. Помощь страждущим. Поддержка любого справедливого дела. Постепенное, шаг за шагом, достижение главной цели: улучшение жизни всех и каждого.

Он закончил проповедь, стоя на кафедре и не сводя глаз с Джеймса и Габриеля.

— У шайки двенадцати есть еще одно преимущество, — сказал он. — Обряды посвящения в каждой церкви свои, но смысл их всюду одинаков. Нужно претворять в жизнь заветы предводителя. Они просты. Любите друг друга. Любите Господа. Остальное приложится.

Но это отнюдь не легко. Нелегко, какие бы формы ни принимало содружество и какова бы ни была степень твоего участия в нем. Если ты хочешь жить просто и спокойно, уклоняешься от решений и привыкаешь беспрекословно выполнять приказы друзей или даже самого предводителя, это содружество не для тебя. Но если ты можешь рискнуть, если ты достаточно силен, чтобы делать то, что считаешь правильным, а иногда и пойти на жертву, то в шайке двенадцати всегда найдется для тебя место.

Наступило молчание. Кэрол затаила дыхание. И тут Энтони опустил руки на кафедру и назвал номер псалма, исполнением которого должно было завершиться богослужение.

Девушка ожидала, что Джеймс и Габриель улизнут при первой возможности. Наверно, они так и сделали бы, если бы кресло Мириам не было таким неповоротливым. Но к тому времени, как ее коляска оказалась у двери, Энтони уже стоял там, пожимая руки прощающимся прихожанам.

Кэрол стояла позади, принимая поздравления членов церковной общины по случаю бракосочетания. Глория Макуэн, столп местного общества, первой поцеловала ее и пожелала счастья. Глория, которая первой из жителей Кейвтауна поддержала ходатайство Кэрол о создании «Фонда Исиды». Глория в неизменных белых перчатках, с обезоруживающе доброй улыбкой и острым как бритва языком. Ей было уже под восемьдесят, но у нее хватало сил и энергии рыскать по городу, будоражить и тормошить жителей, вынуждая их действовать. Она была одновременно и оплотом стабильности, и гарантом изменений, и Кэрол молилась лишь о том, чтобы миссис Макуэн дожила до тысячи лет, снуя по выбитым городским тротуарам.

— Что ж, удачное время я выбрала, чтобы прийти сюда, — сказала старушка, разомкнув объятия.

— Разве вы не член общины?

— Дело не в этом. Я совершаю обходы храмов и таким образом заставляю всех местных священников поддерживать форму.

— Я думаю, сегодняшняя проповедь была достойна вашего посещения.

— Ваш муж совсем не плох во всем, что он делает, — сказала Глория. — Может быть, теперь, после свадьбы, он станет еще лучше. Непринужденнее.

— Почему?

— Дорогая моя, вы еще не успели узнать, что такое брак, — подмигнула много повидавшая на своем веку миссис.

Кэрол улыбнулась и еще раз обняла старую женщину, прежде чем та отвернулась и заговорила с Энтони. Девушка продолжала улыбаться и пожимать руки, но не упускала из виду Джеймса и Габриеля.

Энтони рассказал Кэрол, что разговаривал с Джеймсом. Тот был дома в тот вечер, когда ее избили, и не мог принимать участия в нападении. Но парень был вожаком «Мустангов», и ничто не могло произойти без его ведома. Зная властный характер юноши, девушка не сомневалась: если он и не участвовал в избиении, то мог сам подстроить его. Ее ничуть не обманул этот визит. Скорее всего, он был предпринят с целью разведки. Джеймс прощупывал цитадель врага, и оставалось лишь ждать, когда он воспользуется собранной информацией.

Проповедь Энтони пропала даром.

Кэрол следила за Мириам, терпеливо ждавшей своей очереди попрощаться. Она знала эту женщину всю свою жизнь — с тех пор, как они поселились на одной улице, и восхищалась стойкостью человека, прикованного к креслу. Как-то весной девушка сажала цветы в палисаднике под присмотром самой Мириам, а потом сидела на сверкающей чистотой кухне и лакомилась домашним печеньем.

Мириам учила Агату вышивать тамбуром, а Анна-Роз находила в ней благодарного слушателя, когда их мать была слишком занята, день и ночь убирая офис за офисом. Больная женщина была другом всем соседским ребятишкам и доброй, любящей матерью своему сыну. Как бы то ни было, она не несла ответственности за грехи Джеймса.

Кэрол расправила плечи и двинулась вперед, обойдя беспокойно озиравшегося и барабанившего пальцами по креслу Габриеля.

— Мириам, вы меня помните?

Женщина обернулась. Ее лицо, на котором оставили отпечаток и печали, и радости, озарилось.

— Кэрол, неужели это ты, детка?

— Как поживаете?

— Да кручусь понемножку. Джеймс возит меня всюду, куда нужно.

Кэрол посмотрела в лицо юноши. Он ответил ей непроницаемым взглядом.

— Рада, что он заботится о вас, — сказала девушка, оборачиваясь к Мириам. — Вы часто бываете здесь?

— Никогда раньше не была. Но я слышала, что здесь хороший проповедник. Мой прежний духовник уехал, а новый так грозит адским пламенем, что я каждое воскресное утро возвращаюсь из церкви загоревшая. — Она засмеялась. — Между нами говоря, этот священник добрее и куда симпатичнее с виду.

— Между нами говоря, я только что вышла за него замуж.

Женщина хлопнула себя по бедру.

— Не может быть! Ну, поздравляю!

Они начали болтать. Тем временем очередь рассосалась, и теперь между Мириам и дверью оставались лишь ее сын с дружком.

Энтони подал руку чернокожему юноше.

— Здравствуй, Джеймс. Рад снова видеть тебя.

Кэрол следила за борьбой, происходившей в душе вожака шайки. Когда мать подняла на сына глаза, он быстро обменялся рукопожатием со священником. Потом Энтони снова протянул руку, на этот раз Габриелю, но расстался с его кистью не так скоро.

— Ты ведь художник, верно?

— Я? — испуганно переспросил парень.

— Глория Макуэн говорила мне, что ты очень талантлив. Я этому верю — ведь одна твоя работа до сих пор хранится у меня на стене. — Он кивнул в сторону изображения, просвечивавшего сквозь слой краски.

— Ну и что?

— Что? Я бы хотел увидеть, на что ты способен. Здесь хватит места для того, чтобы изобразить что-нибудь прекрасное и возвышенное. Много заплатить тебе я не сумею, но думаю, мы сумеем договориться.

Габриель ухмыльнулся. Мириам шлепнула его по руке, не дав времени отказаться.

— Делай то, что говорит проповедник! — приказала она. — Ведь ты же умираешь от желания рисовать. А на хорошую картину и люди будут смотреть с большим удовольствием. Не следует говорить «нет», если до смерти хочется сказать «да».

Оробевший паренек пробормотал что-то невразумительное.