- Пусть мама поживет пока у тебя, - сразу решила Зина. - А то как же ты с Леночкой? А Ларка моя обойдется...

И мама переселилась к Натке, покинув свой дом вроде на время, а оказалось, что навсегда. Мебель Зина переставила сразу.

Теперь Натка сидела одна - Дима уже ушел - и старалась понять, что ей делать. Галя дала ключи на целый курортный месяц - двадцать четыре дня плюс дорога, - но что, собственно, изменилось? Дима по-прежнему прибегает и убегает, ему по-прежнему не до нее. И так - пять лет... Скоро пять лет, как они и вместе, и врозь. И ничего не меняется. Однажды сказал - случайно обмолвился, - что полжизни занимался квартирой - просил, доказывал, стоял в бесконечных очередях, - и Натка тогда впервые подумала: "Как же все это бросить?"

- Порядочный человек должен уметь выбирать! - возмутилась однажды Галя.

Должен... А если не получается?..

- Он с ней не спит...

- Ай, брось ты, все они так говорят...

А Натка верит. Потому что у них любовь.

И началась она в тот страшный год, когда обрушился на мир Чернобыль.

Май, июнь, июль, когда власти врали и успокаивали, мгновенно удалив из опасной зоны своих, были уже позади. Кое-что начинало уже проясняться. Многие побоялись ехать в Крым, и образовались путевки. Вот Натке и обломился давно лелеянный в мечтах Коктебель. Столько о нем слыхала, но никогда не была.

Она вздохнула, забралась с ногами на диван, устроилась поудобнее и начала вспоминать...

Он оказался еще волшебнее, чем ожидалось: какой-то весь насквозь ирреальный. Берег - круглая чаша, а с двух сторон горы. Справа Кара-Даг неловкий, широкий, весь в изрезах, уступах, словно вырезанный вышивальными ножницами. Острые вершины, холмистые, в редких порослях склоны, серые, из песка, обрывы, бухты и бухточки, а в них норы - гроты. К морю повернут мощный каменный профиль: кок густых волос над высоким лбом, глубокая впадина глаза, прямой породистый нос, и стелется вниз, к воде, к двум скалам, повернутым ликом друг к другу, длинная волнистая борода. В самом деле Волошин... Натка тут же выпросила в библиотеке томик его стихов: "И на скале, замкнувшей зыбь залива, судьбой и ветрами изваян профиль мой..." Значит, заметил. Еще б не заметить - ему, художнику и поэту.

Слева от Наткиного пансионата - цепь покатых, холмами, гор. Цвет переменчив, зависит от освещения: то они серые, а то синие. Чаще коричневые. Впереди, отдельно от прочих, вытянулся узкий Хамелеон. Лежит смирнехонько - острый нос в воде, извилистым, длинным хвостом упирается в берег. Он всегда другой: если горы за ним серые, - вызывающе черен, а потемнеют, - так он уже светлый, назло врагам! Потому так и назван.

По гребню Хамелеона вьется тропа. Кто посмелее и помоложе, умудряется добраться до самого носа. Натка дошла только до середины: справа море и слева море, и воет, гудит ветер. Страшно! Вернулась и пошла купаться в Тихую бухту с ее чистейшей водой, песчаным дном и пляжем нудистов. Ну и она сбросила легкие свои одежки, с восторгом освободясь от привычных оков, долго шла по щиколотку в воде, овеваемая солнечным ветром, глядя вниз, на прозрачную воду - стрелами проносились играя рыбки, - а потом, когда дно ушло наконец вниз, поплыла вдоль берега, упиваясь полной, абсолютной свободой, чувствуя, как нежат грудь волны, омывая легкое тело.

Море... Какого же оно здесь цвета? Бывала и в Ялте, и в Сочи, но такого не видела никогда. Первые вечера неотступно стояла у парапета. Не голубое, нет, и, уж точно, не синее. Бирюзовое? Тоже нет. Голубое и синее, бирюзовое и стальное - вместе. И всегда, неизменно подернуто легкой, чуть уловимой дымкой. Как ее передать художнику?

А художников в Коктебеле много: съезжаются на этюды. Вечерами раскладывают свои работы на лавках, ставят у парапета. Все ходят и смотрят. Кое-кто покупает. Есть картины удачные, передающие самый дух Коктебеля: светлые горы, сиреневый на воде отблеск, разноцветные закатные всполохи, или восход - когда яркое, умытое солнце стремительно выкатывается из-за моря, и оживает вода, и летят шумные птицы.

- Вот сейчас, какое оно? - думает вслух Натка.

- Трудно сказать, - пожимает плечами художник - длинные волосы схвачены кожаным обручем. - Если бы я смешивал краски, стал бы ясен оттенок... Вообще же следует говорить не о цвете, а о соотношении тонов...

Темнеет. Зажигаются керосиновые лампы и свечи. В их призрачном, неясном свете картины кажутся загадочными и прелестными.

И вдруг в эту красоту и гармонию, в мир и покой, в море со звездами врезаются вой сирены, милицейский "газик", крепкий сержант и лихие парни с дубинками.

- Уходите отсюда! Ишь расселись...

- Почему они должны уходить? - просыпается от грез Натка. Как раз выбирала для себя акварель. Даже не выбирала, а так, примеривалась.

- Не трогайте их, - поддержал ее кто-то. - Чем они вам мешают?

Оглянулась - рядом стоит высокий блондин с выгоревшими добела волосами. Четкие, сухие черты лица, длинные ноги, плоский живот под тугими шортами.

- Слыхали про нетрудовые доходы? - огрызнулся сержант. - Указ читали?

- Нетрудовые? - изумилась Натка. - Как раз трудовые! Ведь это их собственные работы!

Вокруг них уже собрались отдыхающие: препирательства с властью были еще в диковинку.

- Правильно, гнать их надо! - с привычным подобострастием поддержал милицию какой-то толстяк, но блондин примирительно тронул сержанта за руку.

- Послушай, браток, - миролюбиво сказал он, - да мы, в общем, ничего и не покупаем. Это ж как выставка.

- Выставка... - презрительно скривил губы сержант. - Работать надо... Шли бы к станку...

- К станку-то, конечно, можно, - охотно согласился блондин, - но картиночки тоже неплохо. Во всем мире их так вот и продают.

- Как там в мире, не знаю, - угрюмо проворчал сержант. - А у нас не положено.

- Вот и плохо! - вскипела Натка. - Все не как у людей!

Рука блондина легла ей на плечо.

- Тихо, - шепнул он. - Не дразните гусей.

Резким, спортивным рывком сержант бросил свое плотное тело в "газик", тот гневно фыркнул, выплюнул Натке в лицо шлейф синего дыма и умчался на скорости.

- Ну, вот и все, - засмеялся блондин и снял руку с Наткиного плеча. Будем знакомы: я тут в Доме творчества, зовут Дмитрием, можно просто Дима. А вы где отдыхаете?

- Дом творчества... - уважительно протянула Натка. - Вы, значит, писатель?

Дима весело засмеялся - ровный ряд белых зубов блеснул на загорелом лице.

- Так уж сразу и писатель... У нас там кого только нет! За моим, к примеру, столом - шахтер, парикмахерша, есть для разнообразия писатель, точнее, поэт - никто из нас сроду о таком не слышал. Держу пари, что вы тоже.

- Парикмахерша? - удивилась Натка.

- А как же! Все просто: презренный металл, дружеские подношения милым дамам Литфонда... Вот они - нетрудовые доходы... А вообще в Доме творчества хорошо: отдельная комната.

- А нас трое, - невольно вздохнула Натка. - В пансионате.

- Но я-то один! - радостно напомнил Дима. - Значит, есть где отпраздновать победу над грозной милицией. Заварим чаек, поболтаем...

"Да уж, этот даром времени не теряет, - рассердилась Натка. - С места - в карьер!"

Серые глаза смеялись - казалось, он прочел ее мысли, - в открытом вороте пестрой рубахи кучерявились светлые волосы, узкие шорты плотно облегали стройные бедра, ноги уверенно попирали асфальт. Победитель!

- Нет, благодарю, - чопорно склонила она голову. - Всего доброго.

И пошла не оглядываясь, смутно надеясь, что ее догонят. Но никто, конечно, ее не догнал, и она вошла в свою душную комнату, где, по счастью, пока никого еще не было и можно было сколь угодно вертеть так и сяк короткую сценку на набережной, проигрывать ее бесконечно... И всю ночь Натка ворочалась с боку на бок, стараясь не скрипеть расшатанным топчаном, страдая, что не может зажечь свет, почитать, успокоиться и забыть дурацкие свои слова с претензией на некую светскость.

С рассветом она уже была на набережной. Посмотрела на Кара-Даг, улыбнулась по-свойски Хамелеону. Очень он ей нравился: такой смирный, симпатичный зверек. Да еще и недолговечный, из глины, и волны подтачивают с трех сторон, художники говорят, может исчезнуть.

Сегодня горы за ним были черными, а он - из упрямства и духа противоречия - светло-коричневый. Ну и правильно, и молодец!

Стараясь не торопиться, Натка прошлась к Дому творчества, вернулась на свой пляж, расстелила полотенце и села, обхватив колени руками. Подернутая молочной дымкой безмерная гладь оживала, меняясь с каждой минутой, - розовела, алела, желтела: вставало солнце. Оно выкатилось из-за горизонта, и все живое рванулось ему навстречу. И Натка разделась и вошла в море.

Шелковая вода заструилась вокруг ее горячего тела. Натка оттолкнулась от каменистого дна и поплыла вдоль берега, всей кожей ощущая этот шелк и прохладу, эту ни с чем не сравнимую ласку. Как жаль, что после того случая в детстве, когда тонула, она так и не научилась по-настоящему плавать! Уплыть бы сейчас подальше, к солнцу, покачаться на волнах, где нет никого. Впрочем, и здесь, у берега, никого особенно не было. А главное, не было Димы.

Она вышла на берег, посидела, обсыхая, на полотенце, выжала мокрые волосы - почему-то они и в шапочке намокали, - погляделась в зеркало. На нее смотрели печальные, обиженные глаза. Ну конечно, она влюбилась. Надев на влажный купальник разноцветную длинную юбку, Натка сунула ноги в шлепанцы и потащилась завтракать, пытаясь успокоить себя хилой надеждой: может, он долго спит и с утра не купается? После завтрака снова пошла на пляж, стараясь не смотреть в ту сторону, где писатели или кто там еще...

После обеда, совершенно несчастная, сменив, однако же, кофточку простую на праздничную, - отправилась в Дом Волошина, на который поглядывала уже давно - на его башенки и террасы, голубые лесенки и затейливые ходы-выходы. Как-то даже забрела во дворик, посидела на лавочке, но музей тогда был закрыт.

Теперь она ходила по дому одна, в тишине и прохладе. На первом этаже под стеклом лежали рукописи и прижизненные издания, висели фотографии и петиции к новой, беспощадной власти - не отнимать, ради Бога, у хозяина его собственный дом: "Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем... Никакой коммерческой выгоды не извлекает... Мы все отдыхаем и работаем здесь бесплатно..." И подписи, старательно перечисленные звания и регалии - в жалкой попытке воззвать, умолить, доказать... Что ж, на этот раз удалось, как ни странно: доказали и умолили, сохранили дом для потомков.

По лесенке, минуя террасу, Натка поднялась на второй этаж и здесь задержалась надолго: кроме дивана, утвари, библиотеки, здесь были его картины. Да, конечно, он знал, любил, понимал Коктебель.

- Красиво, правда?

Натка оторвалась от чудесного маленького пейзажа: море, горы, разноцветное небо... Сзади нее стоял Дима - в полотняных брюках и светлой рубахе.

- Похоже на Рериха, да? Или на Кента.

- Вы? - Она задохнулась от радости.

- А я боялся, что вы на меня рассердились, - с ходу признался Дима. С чаем получилось как-то неловко... Но, честно, я же ничего такого в виду не имел. Просто чай. Друг привез из Германии, очень вкусный.

Потом она привыкла к этой его прямоте, тогда же совсем растерялась. Молча смотрела на Диму, и лицо ее заливала густая краска. Даже загар не мог эту краску скрыть.

- Ну вот, - смутился Дима, - опять я, кажется, несу что-то не то. А пошли вечером в чайный домик?

- Где это?

- У нас, в Доме творчества. Там здорово хорошо, вам понравится. И хозяйка красавица. А я большой поклонник женской красы, как вы, конечно, уже заметили.

Дима шутливо наклонил голову, но глаза его не смеялись, в них была, пожалуй, тревога.

- Может, встретимся у мола, где пароходики? - нерешительно предложил он.

- Спасибо, - непонятно ответила Натка, и он заторопился, закрепляя успех.

- У вас когда ужин?

- В семь.

- И у нас! - бурно обрадовался Дима. Потом говорил, что чувствовал себя в тот день дурак дураком, но очень боялся ее упустить. - Значит, в половине восьмого?

Не дожидаясь ответа, он как-то странно махнул рукой и пошел. Остановился на секунду у покрытой ковром тахты, будто споткнулся, повернулся к застывшей от удивления Натке, хотел что-то сказать, передумал и побежал вниз по узкой крутой лестнице, не держась за перила. "Совсем дикарь, - подумала Натка. - Мог бы хоть проводить..." Гулко стучало сердце. Разболелась вдруг голова. Стало невыносимо жарко. Может, и хорошо, что ушел: никогда в жизни ни с кем рядом не охватывало ее такое волнение. Она вышла в зеленый дворик и села на скамейку. Прямо перед ней алел созревший уже шиповник.

Что он там говорил про женскую красоту? "Как вы, конечно, заметили..." Значит, она красивая? Неужели красивая? У них в семье красивой, даже красавицей, считалась Зина - это Натка усвоила с детства. Как раз перед самым Коктебелем Зина отобрала у нее итальянскую юбку новую, ненадеванную. Но, конечно, была причина: опять дурил Вовка.