Фиона Макинтош - Возвращение в Прованс

– Завтра мне придется уехать затемно, – сказал им Люк. – Я не стану вас будить.

– А почему так рано? – полюбопытствовала девочка.

– Я договорился встретиться с владельцем одной из лавандовых ферм, – пояснил Люк. – Осмотреть поля. К сожалению, он свободен только рано утром, на рассвете.

– Ладно, – рассеянно кивнула Дженни.

За кофе Люк рассказывал о своем пребывании в партизанском отряде, Робер вспоминал о жизни с Мари, и время пролетело незаметно. Потом они вернулись в пансион, усталая Дженни легла спать. Люк поцеловал дочь в лоб и спросил:

– Ты не обиделась, что я тебя с Робером на целый день оставляю?

– Нет, что ты, пап! Мне с ним интересно. Вот посмотришь, я его завтра обязательно рассмешу.

– Да, это ты умеешь…

– Жалко, конечно, что тебя не будет, – вздохнула Дженни. – Но у тебя и так голова кругом. Ты о ферме беспокоишься?

– Нет, Том прекрасно справляется без меня, – ответил Люк.

– И о чем ты будешь говорить с этим фермером? Ты о лаванде больше всех на свете знаешь, – улыбнулась девочка.

– Ох, есть о чем побеседовать, – сказал Люк, ненавидя себя за ложь. – Чтобы возродить ферму в Сеньоне, мне надо разузнать, как сейчас обстоят дела в округе.

Дженни зевнула и спросила:

– А потом мы сразу поедем в Сеньон?

– Обязательно. – Он поцеловал дочь в щеку, выключил свет и направился к двери. – Дженни? – окликнул он с порога.

– Что, пап? – сонно пробормотала она.

– Я люблю тебя больше, чем лаванду.

– А я люблю тебя больше, чем «Шанель».

Люк улыбнулся, закрыл дверь и постучал в номер Робера.

Юноша задумчиво сидел на краешке кровати.

– Что случилось? – спросил Люк.

– Я никогда в жизни не спал на таких чистых простынях, – вздохнул Робер.

Люк пожелал ему спокойной ночи, в очередной раз мысленно укорив себя за то, что не разыскал юношу раньше.

– Я вам очень признателен, – произнес Робер. – Вы для меня так много сделали.

– Нет, это я перед тобой в долгу, – возразил Люк. – Мари обрадовалась бы, узнав, что мы снова вместе.

– Да, – кивнул юноша.

Люк прислонился к стене у двери.

– Ничего, что я Дженни с тобой на целый день оставляю? – спросил он.

– Ну что вы, я ради нее на все готов, – воскликнул Робер. – Она – как солнечный луч среди мрачной зимы…

– Скажи мне, чем бы ты хотел заняться в будущем?

Робер задумался и ответил:

– Честным фермерским трудом.

– А лаванду растить не хочешь? – Люк перехватил недоуменный взгляд юноши и пояснил: – Ну, научиться всем премудростям возделывания, тонкостям дистилляции и перегонки, сбыту…

– Как вы?

Люк кивнул.

– Я тебя с удовольствием обучу всему, что знаю сам.

– Выращивать лаванду в Сеньоне? – удивленно заморгал Робер.

– Конечно. Я хочу возродить ферму Боне, мне нужен надежный помощник здесь, во Франции. А ты к такой работе с детства привык…

– Да, я согласен, – ответил юноша.

Люк воспрянул духом.

– Мы с тобой попозже все подробно обсудим, только Дженни пока ничего не говори, пусть это останется между нами.

Робер кивнул.

– Я рано утром уеду, а вы с ней, как выспитесь, идите гулять. Ни в чем себе не отказывайте и есть не забывайте, – напомнил Люк.

– Я Дженни в обиду не дам! – пообещал Робер.

– Знаешь, у меня к тебе есть еще одна просьба, – сказал Люк, доставая из кармана конверт. – Вот, пусть у тебя побудет.

Робер удивленно уставился на протянутый конверт.

– Письмо адресовано Дженни…

– Да, – кивнул Люк. – Но ты его пока ей не отдавай…

– Послушайте, мне уже не пять лет, – возразил Робер. – Я прекрасно понимаю, что зимой в лавандовых полях делать нечего. По-моему, вы задумали что-то очень опасное, и меня это тревожит.

– Ничего подобного, – с нарочитой беспечностью отмахнулся Люк. – Просто я суеверен… В общем, ты письмо возьми, а если вдруг что…

Робер насупился и заявил:

– Ладно, но вы лучше возвращайтесь, иначе вашему врагу не поздоровится.

Люк ошеломленно посмотрел на юношу.

– В бреду вы не только Лизетту вспоминали, – смущенно признался Робер.

Люк успокаивающе похлопал его по плечу.

– Не волнуйся, мы завтра увидимся, – сказал он и вышел из номера, раздумывая о своих безумных намерениях.

Он решил насладиться местью и ради этого оставлял дочь на произвол судьбы. А вдруг с ним что-то случится и Дженни останется круглой сиротой? Люк отогнал от себя тревожные мысли, не в силах противиться натиску бурных чувств, накопившихся за долгие годы.

«Забудь о прошлом!»

Люк как будто слышал рассудительный голос Лизетты. Она всегда отличалась здравым смыслом и благоразумием, принимала взвешенные, обдуманные решения, а Люк действовал импульсивно и эмоционально. Его совесть взывала к нему, требуя: «Отомсти за семью Боне!»

Он присел на кровать и задумался. Медленно текли минуты, превращались в часы. В номере раздавалось тихое дыхание спящей дочери. Люк поцеловал Дженни, достал из чемодана кое-какие припрятанные там вещи и на цыпочках вышел в морозную ноябрьскую ночь, к арендованной машине, припаркованной на булыжной мостовой у пансиона.

В три часа ночи на улицах не было ни души. Бары и ресторанчики закрылись, посетители разошлись по домам, только одинокий пьянчужка неуверенно брел вдоль дороги, что-то бормоча себе под нос. Люк вздрогнул, вспомнив комендантский час в 1943 году: с наступлением темноты на улицы выходить запрещалось, в бары пускали только немецких солдат, французы голодали, а гестаповцы держали в страхе целые области.

Он поморщился и сел в машину. До Фонтен-де-Воклюза было недалеко, однако на неосвещенной проселочной дороге требовалось соблюдать осторожность. Люк еще раз удостоверился, что ничего не забыл и в последний раз посмотрел на окно номера, где мирно спала Дженни. В письме, оставленном Роберу, он во всем признался Дженни, просил ее связаться с Максом, объяснял, что перед отъездом из Австралии составил завещание, по которому Дженни оставалась единственной наследницей не только Рэйвенсов, но и семьи Боне: адвокаты в Европе занимались розыском банковских счетов, замороженных после войны. При жизни Якоб Боне имел дело со швейцарскими банками, где хранил весомые вклады. Вдобавок, он спрятал значительную сумму денег в сеньонских тайниках, расположение которых Люк все эти годы хранил в секрете, но теперь сообщил об этом дочери. Если с ним случится непоправимое, Дженни будет весьма состоятельной девушкой.

– Прости меня, солнышко, – прошептал Люк и направил машину за город, на темную дорогу.

Ночная мгла скрывала его мрачные мысли.

Тот, кто именовал себя Эрик Сегаль, уставился на телефонную трубку, обдумывая услышанное и догадываясь о появлении знакомца из прошлого. Шестое чувство, обостренно воспринимающее любые сомнительные происшествия, за последние десять лет притупилось. Бывший гестаповец погрузился в новую жизнь так глубоко, что временами сам верил в ее реальность, однако вспышки подозрительности изредка давали о себе знать, и тогда он действовал с удвоенной осторожностью и наблюдательностью.

Прошлым летом причиной такой вспышки послужил посетитель, заказавший мороженое на немецком языке. Хозяин кафе ничем не выдал себя: голос не дрогнул, манеры остались радушными, но тело на мгновение застыло, словно в него вернулся призрак Хорста фон Шлейгеля. То же самое случалось и прежде, лет десять назад, когда в кафе неожиданно нагрянули полицейские в штатском и начали его расспрашивать. У фон Шлейгеля все дрожало внутри, но гестаповская закалка оказалась на удивление прочной: он с недоуменной улыбкой осведомился, чем может помочь, предложил посетителям кофе, с интересом рассматривал их удостоверения и чистосердечно отвечал на все вопросы. Как ни странно, полицейских не интересовали бывшие нацистские преступники.

За последние двадцать лет причин для подозрений почти не возникало, но сейчас внутри у него гулко звучал сигнал тревоги.

Переговорив с Лораном Кусто, фон Шлейгель первым делом перезвонил в редакцию журнала и проверил, существует ли такой журналист. Полученное подтверждение обрадовало, но подспудная тревога не исчезала.

Он часто посмеивался над своими беспочвенными страхами, снова и снова повторяя ставшее привычным заклинание «прячься на виду». Первый раз он воспользовался этим приемом, отступая из Польши вместе с остатками разбитой немецкой армии. Многие гестаповцы готовились бежать на Запад и уничтожали документы, взрывали крематории или захватывали узников в качестве заложников, оставляя уничтожение остальных заключенных на долю эсэсовцев. Фон Шлейгель решил пробираться во Францию, твердо веря, что там его ждет спасение. Гестаповскую форму он сменил на штатское одеяние, а потом застрелил одного из узников концлагеря, предварительно удостоверившись, что тот француз, а не еврей. Он присвоил себе номер несчастного и вытатуировал его на руке, а труп сжег в крематории. После этого фон Шлейгель спрятался в лесу и несколько недель жил под открытым небом, питаясь ягодами и корешками. Когда на него наткнулись советские войска, он еле стоял на ногах, производил впечатление сумасшедшего и неразборчиво бормотал что-то по-французски. Он притворился, что у него память отшибло, двигался по-стариковски, заикался и говорил с большим трудом. В общем, истощенный беглец ни у кого не вызывал ни малейших подозрений: его сочли французом, чудом уцелевшим в концлагере, и репатриировали.

Однако, по иронии судьбы, прежде чем фон Шлейгель попал во Францию, его направили в Ференвальд, лагерь для перемещенных лиц в Баварии, построенный узниками, работавшими на химических заводах компании «ИГ Фарбен». Он ни разу не выдал себя, говорил только по-французски, лицо его выражало постоянное недоумение. Несколько месяцев он провел в Швеции, а затем его наконец-то отправили во Францию, где он год пролежал в госпитале, неделю за неделей притворяясь, что его состояние постепенно улучшается. Наконец он заявил, что вспомнил свое имя: Фредерик Сегаль. Администрация госпиталя навела справки и подтвердила, что среди узников Аушвица-Биркенау действительно числился заключенный с таким именем. Фон Шлейгель тщательно выбрал себе жертву: Фредерик Сегаль и остальные шесть членов его семьи попали в концентрационный лагерь, где родителей и бабушку с дедушкой уничтожили сразу после прибытия, как слишком старых. Младшего брата расстреляли за попытку к побегу, а семь месяцев спустя старшего брата, страдавшего дизентерией, отправили в крематорий. Из всей семьи уцелел только Фредерик, да и то только до тех пор, пока фон Шлейгель не счел его самым подходящим кандидатом для создания собственного прикрытия, следуя принципу «прячься на виду».

Во Франции фон Шлейгель решил обосноваться на юге, в хорошо знакомом ему регионе. Сначала он поселился в Авиньоне, затерявшись среди жителей крупного города, но потом, осмелев, переселился в свой любимый городок. Все, что ему оставалось – подобрать себе достойную жену, женщину из приличной семьи.

Фон Шлейгель, скрывшись под новой личиной, запретил себе вспоминать прошлое и свое настоящее имя. Он жил и действовал как Фредерик Сегаль, для друзей – Эрик. Он помогал по хозяйству местным зажиточным семьям и за год познакомился с тремя подходящими вдовицами с прекрасной репутацией. Одну из женщин он отверг по причине ее молодости и сосредоточил все свои усилия на двух – Гвенолин и Анис, – с приторной, обольстительной заботливостью предлагая им свою помощь в мелких хозяйственных работах, по ремонту, починке и уходу за садом. Когда мать Гвенолин умерла, оставив дочерям в наследство значительную сумму, фон Шлейгель окончательно удостоверился, что лучшей невесты он не найдет: невысокая тридцативосьмилетняя толстушка отличалась напористым характером и мечтала выйти замуж.

После войны на юге Франции крепкие, здоровые холостяки были нарасхват, и у женщины не первой молодости никаких шансов не оставалось. Эрик Сегаль, вскружив Гвенолин голову, решил убедиться в силе ее чувства и в один прекрасный день объявил, что уезжает из Воклюза.

– Хочу подыскать себе достойное занятие, – признался он. – До войны я жил в Париже, преуспевал… Наверняка был уважаемым человеком, хотя и не помню, чем именно занимался. Вряд ли я был садовником или чернорабочим. Все говорят, что у меня бухгалтерские способности…

– Ах, Эрик, как же я без вас! – вздохнула Гвенолин, заботливо наливая ему чашку кофе.

– Не волнуйтесь, без помощников вы не останетесь, желающие быстро найдутся, – подмигнул он.

– Нет, не хочу я посторонних в дом пускать, – зарделась Гвенолин. – Я вам доверяю.

– Да, вы правы. Простите мою дерзость, – с нарочитым смущением произнес фон Шлейгель. – Но мне надо о будущем подумать. Я человек в возрасте, хочется вернуть отобранное войной.

– Ах, милый Эрик, не уезжайте, прошу вас, – умоляюще попросила она, осторожно коснувшись его руки.