Пользуюсь его отвлеченностью и защелкиваю кандалы на лодыжках. От удивления он дергается. Их он не заметил. Прикрепляю две длинные цепи, каждая тянется от наручников на запястьях. Он крутит головой и смотрит на меня, силится встретиться со мной взглядом. Я на него не гляжу. Что на меня совсем не похоже. Обычно мне нравится смотреть оппоненту в глаза. У большинства парней есть способы телеграфировать о том, что они попытаются что-то предпринять. Но мне не хочется видеть, как он выглядит, когда я делаю то, что делаю.

— Какого хрена, Уилл? — ворчит он.

— Надежно тебя упаковываю, — ровным тоном отвечаю я. — Не хочется, чтоб ты последовал за мной, когда я отправлюсь убирать твоего босса.

— Думаешь, цепи меня остановят? — усмехается он. — Правда? Стоит попробовать пулю, если именно к этому ты стремишься.

— Я — не ты, — холодно говорю я. — Я не шмаляю во всех подряд, кто попадается мне на пути.

— О, пошел на хер, — выплевывает он. — Считаешь себя высокоморальным? Новость дня, Уилл: если ты, как слон в посудной лавке, будешь крушить все вокруг рядом с человеком вроде Ползина, не обойдется без последствий. Может, не для тебя, но для других. Если ты отправишься туда и его прикончишь, что ж, так тому и быть. Но не изображай из себя белого рыцаря.

Я не отвечаю, хватаю его за бицепс и ставлю на ноги. Длинные цепи, что крепятся к наручникам на запястьях, нависают над коленями. Потенциальное оружие. Наматываю их на кулак и тяну его к скамье, на которую положил глаз. В другой руке сжимаю «зиг».

— Что он вообще тебе сделал? — задает вопрос Кит, позволяя мне дотащить его до скамьи. — Я грешу на нечто личное — оно и так ясно. Это связано с семьей? В этом дело?

Язвительно хохочу.

— Нет? У тебя есть семья?

Пихаю его, и он плюхается на плоскую скамью.

— Не особо.

— Не особо? Что это означает, Уилл?

— Это означает, что моя мать умерла, когда мне было шесть. Братьев-сестер у меня нет.

— А отец?

Пожимаю плечами, исследую скамейку, стараясь сообразить, как бы получше его закрепить. Лицом вверх он мне не нравится. В таком случае он смотрит на меня — иногда даже видит насквозь — но если уложить его лицом вниз, тогда у него появится возможность переместиться.

— Ну же, расскажи. Ты здесь главный. Ты вот-вот, как минимум, прикончишь мою карьеру. Просто расскажи. Какой у тебя отец?

— Он много работал. Мы не близки.

Глаза у Кита почти искрятся.

— Законник?

Подавляю улыбку. Парень проницателен.

— Полицейский художник-криминалист.

Кит приподнимает бровь.

— Прикалываешься? Художник-криминалист? Кто этим занимается?

— Мой отец, — решительно отвечаю я.

Какого дьявола я творю? Выкладывать о себе слишком много информации — идиотизм. Окидываю взглядом скамью. Длиной около полутора метров и метр в ширину, обита искусственной кожей. Проверяю прочность каркаса. Надежный.

— Художник-криминалист, х-м-м? — бормочет он. — Вообще-то, подходит. Несложно и функционально. И никаких художественных стремлений. Это даже не искусство.

— Тебе-то откуда знать? — Фыркаю. — Ты — гребаный наемник, — напоминаю я. — Ляг на спину. Длины цепи должно хватить, чтоб не лежать на руках.

Он смотрит на меня со странным выражением на лице. Потом отводит взгляд в сторону и ложится. Разумеется, длины цепи достаточно, и он опускает руки по швам. Хотя цепь тянется за спиной и, вероятно, в нее врезается. Ну, по крайней мере, он не лежит на руках.

В скамью встроены ремни, которыми можно обхватить талию и грудь. На них есть зажимы вроде тех, что бывают на портфелях. С легкостью закрепляю их одной рукой, а во второй держу направленный на Кита пистолет. Затянув за пару рывков толстые ремни вокруг его торса, не могу сдержаться и возвращаюсь к его последним словам, хотя и не хочу быть игрушкой в его руках.

— Что ты хотел этим сказать?

— Чем?

— Когда произнес, что моему отцу «подходит» быть художником-криминалистом?

Его глаза блестят.

— В прошлом месяце ты охотился на Ползина, как слон в посудной лавке. В этом не было искусства, не было утонченности. Лишь... функционал.

— И я почти до него добрался, — гневно бросаю я.

Этот гад с вызовом на меня глазеет. Лежит тут на спине, привязанный к столу, неподвижный и беспомощный, и все равно смотрит на меня сверху вниз.

— Даже на шаг не приблизился, Уилл.

Хмурюсь.

— Знаешь, в чем твоя проблема? Ты понятия не имеешь, когда перестать прессовать.

Он смеется.

— О, завязывай флиртовать и уже отсоси мне. Ты же знаешь, что хочешь.

Он прав. Но то, чего мне хочется, и то, что я сделаю, совершенно разные вещи.

— Я знаю, Кит, — проговариваю имя как можно снисходительнее, — что ты лежишь здесь, перевязанный как рождественская ветчина, и по-прежнему считаешь, что рулишь этим шоу.

— О, Уилл, рождественская ветчина? — Звучит так, будто я его огорчил. Ранил. — Рождественская ветчина?

— И если ты не заткнешься, я вставлю тебе в рот один из вон тех красных шариков. Ты этого хочешь?

Он вновь прыскает. Посмеивается мне в лицо, и теперь во мне вспыхивает злость. Знаю, я идиот, раз позволяю ему себя зацепить.

«Закрепляй и уходи».

Вынуждаю себя его осмотреть. Он лежит на спине, руки плотно прижаты к бокам, торс крепко стянут ремнем. Ноги все еще свободны — хотя ненадолго. Убираю «глок» в жилет. Внезапно ощущаю на себе взгляд его прищуренных глаз, он отслеживает движение моей руки. Почти слышу, как крутятся шестеренки у него в мозгу.

Одним плавным стремительным движением хватаю его за левую ногу, наклоняюсь и подтягиваю на себя. Он даже среагировать не успевает. Прикрепляю цепь, что свисает с левого запястья, к проушине на лодыжке. Он бьет меня правой ногой, но, предвосхищая удар, я отскакиваю назад. Хотя ему все равно удается достать до груди скользящим ударом, и я ворчу от боли. Черт, завтра будет синяк.

Тянусь к правой ноге, то же самое. Он в курсе, что произойдет. Но сейчас он связан более чем на восемьдесят процентов, результат неизбежен. Он по-прежнему не сдается, борется до последнего. Наконец-то закрепляю вторую цепь и, чтоб полюбоваться своей работой, делаю шаг назад.

Один взгляд на него, и я почти кончаю.

Из-за длины двух цепей ступни не дотягиваются до пола, и он вынужден согнуть колени. Его длинные ноги широко раздвинуты. Юбка туники задралась до бедер, открывая взору узкие шелковые брифы и плоский живот. Поразительное зрелище: он беспомощен, но при этом свиреп. Выражение лица излучает ярость.

Неистово тянет до него дотронуться, но я знаю, лучше этого не делать. Вместо этого я скольжу пальцем по тонкой цепочке на лодыжке, что надета поверх ремешков сандалий.

— Наверно, с пистолетом все-таки сочетается, — говорю я.

Он дергает ногой, что лишь подчеркивает, у кого здесь все под контролем — у меня. Браслет на лодыжке довольно симпатичный, с серебряным кулоном, но на самом деле мне хочется касаться лишь гладкой бледной голени.

Заставляю себя сосредоточиться на кулоне и обнаруживаю фото лодки.

— Что-то... Остров, — произношу я. — Остров Медлин. Что это?

— Ты не знаешь? Это в Америке.

— Я не знаком с каждым местом в Америке. — Отпускаю маленькую вещицу, и она повисает на щиколотке. Желаю, чтоб вместо какого-то куска металла его кожи касались кончики моих пальцев. — Ты бывал в этом месте?

— Не сработает, ты же знаешь. — Голос нежнее обычного, но и столь же резкий. Не знаю, почему меня так возбуждает британская резкость — спокойная, но пронизывающая.

— Н-да? — Перенимаю ровный, безразличный тон. — Что не сработает?

— Попытка надо мной доминировать.

— Не знаю. Глядя на тебя, сразу можно понять, кто тут господствует.

Его глаза поблескивают.

— Все делается не так, ты же знаешь.

От его слов внутри все сжимается. Несмотря на все, что я с ним сделал — и полную физическую беспомощность — он грозен как никогда.

И даже больше.

Как бы ни было оскорбительно, я хочу — мне необходимо — услышать, почему он считает, будто мой физический контроль над ним ничего не значит. Почему я не могу над ним доминировать, несмотря на все металлические изделия?

Подозреваю, все дело в том, что где-то в глубине души я отдал бы все на свете, чтоб сейчас оказаться на его месте. Ощутить путы на запястьях и лодыжках.

Мысленно переношусь в тот вечер в моем гостиничном номере. Как он мной распоряжался, пока я был в душе. Какие охеренные эмоции я испытал от его слов, что звучали с верным нажимом, с верным количеством пренебрежения и обожания. Каково было стоять перед ним на коленях и повиноваться его прихотям. Даже немного унижаться.

Медленно и ласково он произносит:

— Ты не можешь на полном серьезе считать, что я тебе позволю оставить меня здесь, Уилл.

С трудом сглатываю, зная, что скачущий кадык выдает меня с головой. Кажется, реакцию замаскировать не выходит.

— Я как-то не думаю, что ты помог бы с убийством Ползина.

— Нет, — соглашается он. — Во всяком случае, не сейчас. — Пауза. — Это реально должно произойти именно сейчас, Уилл?

— Это и без того уже заняло кучу времени. — Голос хрипит.

Секунду он меня разглядывает, взгляд знающий и пронзительный.

— У тебя к нему нечто личное, да?

— Можно сказать и так.

— Он убил того, кто был тебе важен? Но не из семьи. Тогда кого?

— Давай ты захлопнешься?

— Любовника? — Он всматривается в меня, потом качает головой. Пробует снова, вбрасывает идеи и наблюдает. — Друга? Близкого человека...?

— Да твою ж мать...

— А-а, твоих солдат, — придя к заключению, восклицает он. — Ну, конечно. Мужчин под твоим командованием, да? Ты был военным командиром, а Ползин поимел твоих парней — может, даже убил...

— Я сказал, захлопнись, — говорю я слишком быстро, слишком громко.

— Так вот оно что. — Теперь в тоне улавливается ликование. — Чертовы военные! Так и знал! Морская пехота? Нет, не в твоем стиле. Возможно, армия...

Тогда-то я и срываюсь с места, нависаю над ним и шиплю в лицо:

— Как тебе спится по ночам? А работается на такого человека?

Он широко улыбается, словно я дал именно то, чего ему хотелось.

— У всех нас своя мотивация, Уильям. У меня — твердая валюта.

Пульс ускоряется. Наши лица в миллиметрах друг от друга, его теплое дыхание, как перышко, щекочет мои губы.

«Поднимись, отойди, убирайся отсюда», — уговариваю себя.

Не могу.

А, может, не хочу.

— Ползин — сраный психопат, — изрыгаю я. — А ты — его цепной пес. Ну, и кто ты после этого, Кит?

Его глаза опасно поблескивают.

— Хорошо оплачиваемый щенок.

Мне нужно исчезнуть с его орбиты, но вместо этого, испытывая отвращение, я подаюсь ближе.

— Ты мне омерзителен.

— Но тебе все равно хочется, чтоб я тебя трахнул.

Резко втягиваю воздух, приливающий жар бесит.

Он пытается приподняться, чтоб до меня дотянуться, использует все привязи, касается губами моих губ в легком поцелуе. Потом он падает, крепления тянут его обратно к скамье.

Пялюсь на него, кровь разгоняется.

А в следующий миг я уже на нем, захватываю его губы своими губами, пропихиваю язык в его жаждущий рот. Раздираю его тунику — застежка с плеча катится по полу.

Удовлетворенно ворчу, когда касаюсь пальцами гладкого обнаженного тела.

Тяжело дыша, разрываю поцелуй. Его глаза безумно сияют.

— Для протокола: я не позволил бы тебе себя трахнуть, — информирую я. — Я никому не позволяю себя трахать.

— Почему?