Вирджиния Эндрюс - Врата рая

После того как с ее помощью я снова оказалась под одеялом, она наклонилась, поцеловала меня в лоб и погладила по моим волосам, как это делала обычно моя мать.

— Тебе надо поспать, Энни. Я буду здесь с тобой и помогу тебе, пока ты снова не будешь на своих ногах.

— Спасибо, тетя Фанни.

— Мы, женщины, должны теперь держаться друг друга, — сказала она с улыбкой и расправила плечи, подчеркивая этим, что мы будем встречать трудности вместе.

Она поцеловала меня еще раз и оставила одну в темноте ночи. В моих ушах все еще звучал голос Люка, а в памяти запечатлелся его взгляд…

— Это не является уродливым, это не может быть уродливым, — прошептала я и уснула, все еще ощущая поцелуй Люка на своих губах.

Следующие три с половиной недели были трудными для меня. В некотором отношении даже более трудными, чем время, проведенное в Фарти. Дело было не в том, что кто-то жестоко обращался со мной, совсем наоборот. Вся прислуга и моя тетя Фанни являлись воплощением заботы, любви и внимания. Причиной было то, что слишком скоро после того, как я потеряла своих родителей, я потеряла и Люка, единственного человека во всем мире, про которого я думала, что он всегда будет здесь со мной, единственного человека, ради которого стоило бороться и терпеть боль. Он ушел, и я чувствовала себя такой же покинутой, такой же омертвевшей внутри, как это было, когда я потеряла своих родителей.

И как бы ярко ни светило солнце, для меня все дни оставались унылыми и мрачными. Все время мне было холодно и я чувствовала усталость. Я закутывалась в одеяла и часами просто смотрела в потолок, не желая даже включать свет, когда наступали сумерки. Временами я чувствовала себя оцепеневшей, часто и долго плакала, пока у меня не начинала болеть грудь. Наплакавшись, я засыпала, чтобы, проснувшись, снова удостовериться, что все люди, которые были близки мне, теперь покинули меня. Я никогда еще не испытывала такого одиночества, даже тогда, когда была заточена в Фарти. Когда я была там, со мной, по крайней мере, были мои мечты.

Теперь же исчезли даже и они. Не осталось фантазий, которые могли бы скрасить унылую действительность. И что еще хуже, были испорчены мои воспоминания о Люке и обо мне. Наша жизнь проходила в запретной любви, и все то, что раньше я считала удивительным и прекрасным, представлялось теперь как греховное и плохое. Это разрывало мое сердце и наполняло меня страданием.

Как ужасно не только потерять тех, кого любишь, но потерять также и удовольствие и радость от воспоминаний о них. Судьба ограбила мое сердце, забралась в мой сад и оборвала все распустившиеся цветы, оставив после себя только сорняки и голые стебли, лишенные красоты и самого смысла их существования.

Многие из старых друзей моих родителей нанесли мне запоздалые визиты с соболезнованиями, запоздалые по причине того, что раньше я была далеко отсюда. Я ценила их внимание ко мне, но каждый раз, когда кто-либо наносил мне визит, я вновь переживала эту трагедию, заново чувствовала мою потерю.

Некоторые из друзей моей матери плакали, видя меня, и их печаль глубоко ранила меня, вскрывала мои раны, которые успели зарубцеваться. Тем не менее я оказалась сильнее их, и нередко мне приходилось утешать их.

— Как раз так же поступила бы и твоя мать, — заметила тетя Фанни после одного из таких случаев. — При нужде не было никого сильнее твоей матери. Я только ныла и скулила, а она и Том добывали для нас пищу, когда мы почти умирали от голода, и никто иной как твоя мать ухаживала за Нашей Джейн, когда та заболела.

Эти рассказы о моей матери и другие подобные рассказы придавали мне силы и укрепляли мою волю продолжать трудиться над восстановлением моего здоровья, после того как Люк и Дрейк бросили меня. Тетя Фанни говорила, что Люк часто звонил ей и спрашивал про меня, но каждый раз, когда она предлагала ему поговорить со мной, он отвечал, что сделает это в следующий раз. По крайней мере, раз шесть я пыталась написать ему письмо. Но, перечитывая написанное, рвала, так как все казалось неверным, не выражало того, что я чувствовала на самом деле.

Часто меня навещал доктор Уильямс, чтобы посмотреть, как продвигается мое выздоровление. С каждым днем мои ноги становились крепче, и он пригласил ко мне физиотерапевта, для того чтобы помочь мне восстановить в них силу. Потом ноги окрепли настолько, что я перестала нуждаться в каталке, и доктор принес мне трость, с тем чтобы с ее помощью я могла удерживать равновесие при ходьбе. Через несколько дней я смогла подниматься и спускаться по ступеням и наконец самостоятельно вышла из дома и села на веранде, обдумывая все, что произошло со мной и Люком. Тетя Фанни вышла следом за мной и настояла на том, чтобы я надела свитер.

— На дворе прохладно, а ты еще не набрала столько жирку, сколько тебе положено.

Осень подкралась незаметно, скрываясь в тени и двигаясь бесшумно, как гладкий холодный кот. Однажды утром я вдруг заметила, что почти все листья стали золотыми и цвета ржавчины.

Я вспомнила, как сильно моя мама любила осень. Она говорила мне, что особенно осень красива в Уиллисе. «Я любила в это время бродить по лесу. Деревья надо мной ослепительно блестели в лучах солнца, у разных пород деревьев были разные оттенки желтого: янтарный, лимонный, шафранный — и разные оттенки коричневого: каштановый, имбирный, цвета темного красного дерева. Ступай в лес осенью, Энни, — говорила она мне, — и ты получишь полное представление о красках для своих картин».

Она была права, но мысли о лесе и о прогулках по нему напомнили мне о Люке, потому что мы много раз совершали вместе такие прогулки. Как мне хотелось, чтобы он был со мной теперь, когда я снова была на своих ногах. Но он был в колледже, пытаясь забыть.

Я начала рисовать портрет Люка. Вначале нарисовала веранду, потом на ней Люка, задумчиво глядящего на окрестности. Когда я рисовала его, то в некоторой степени успокоила свою боль оттого, что он был далеко от меня, но как только я стала заканчивать портрет, то снова почувствовала, какой ужасной была эта потеря. Я не торопилась поставить последний мазок на портрете, отыскивая то одно, то другое, что надо было добавить или изменить в нем. Но вскоре все было сделано, и у меня не оставалось другого выбора, кроме как закончить портрет. Когда я окончательно отложила кисть и отступила назад, я любила и ненавидела картину одновременно.

Я вложила в этот портрет свое сердце, и Люк выглядел на нем очень похожим. Мне удалось передать, как он слегка наклоняет вправо свою голову, когда глубоко задумывается, изобразить его непослушные пряди волос, которые всегда спадали на его лоб, схватить выражение его глаз, когда он смотрел на меня и видел мою любовь к нему.

Но картина дразнила и мучила меня. Глядя на нее, я испытывала стремление услышать его голос, почувствовать его присутствие. Это было страстью и в то же время страданием художника, который влюбился в свое творение и понимает, что никогда не сможет по-настоящему овладеть им.

Такие мысли наводили тоску на меня. В прошлом, когда у меня появлялось такое гнетущее состояние или когда на душе делалось тяжело и безрадостно оттого, что я слишком глубоко влезала во что-либо философское, я могла пойти к маме и снять с себя эту тяжесть. Мама встречала меня с теплой улыбкой, и почти немедленно делалось легко на сердце и я снова становилась счастливой. Мы просматривали страницы журналов моды, обсуждали фасоны, подобно девочкам-подросткам, хихикая над тем, что казалось нам глупым, и вздыхая над тем, что находили прекрасным.

Я еще ни разу не входила в спальную комнату моих родителей. Мне не хватало мужества войти в комнату, куда я часто приходила, когда видела какой-либо кошмарный сон или когда у меня появлялись неприятные мысли, и где я всегда находила утешение и любовь. Я боялась посмотреть на их пустую кровать, увидеть их шкафы и одежду, ботинки моего отца, драгоценности моей матери, фотографии — все то, что принадлежало им.

Но я знала, что, если я собираюсь жить дальше, я должна смело взглянуть на трагедию, которая так изменила всю мою жизнь, я должна осознать, что того, кого я любила, больше не существует, я должна преодолеть муки и страдания. Только тогда я смогу быть достаточно сильной, чтобы стать такой женщиной, какой хотели меня видеть мама и папа. Такой женщиной я должна стать для себя, а также и для них.

Я медленно вышла из своей комнаты, опираясь на трость. В коридоре я остановилась, снова не решаясь повернуть направо и пойти к двери их спальни. Но на этот раз мои колебания длились недолго. Я была настроена решительно.

Я открыла дверь. Окна и занавеси были открыты, чтобы проветрить помещение. Все было в полном порядке и на своих местах, как и в ночь аварии.

Я постояла некоторое время в дверях, оглядывая каждый предмет, который был так хорошо мне знаком. На туалетном столике стояли мамины коробки с пудрой и духи, пара сережек из голубых морских ракушек, которые мама положила там в тот роковой вечер, когда тетя Фанни устраивала свой прием, и шкатулка для драгоценностей из красного дерева, которую папа купил ей как-то на Рождество. Тут же рядком лежали ее перламутровые гребни.

Мой скорбный взгляд переместился на кровать. С одной стороны из-под нее выглядывали мамины мягкие красные атласные домашние туфли, все еще ждущие, я уверена, прикосновения ее маленьких ног. На ночном столике лежала книга, которую она читала. Судя по закладке, книга была прочитана больше чем наполовину.

Над кроватью продолжала висеть картина с изображением хижины в Уиллисе. Она напомнила мне о том, что Люк ходил туда, чтобы обдумать создавшееся положение, и решил, что ему следует вернуться в колледж и побыть пока без меня. Возможно, это подсказали ему души его дедушки Тоби и бабушки Энни. Может быть, это был и правильный совет, в конце концов.

На папином столике стояла большая фотография его и мамы, сделанная на приеме, организованном в Фарти по случаю их бракосочетания. Теперь я хорошо разглядела то, что было на втором плане. Они оба выглядели такими молодыми и такими живыми. Однако, когда я внимательно присмотрелась, мне показалось, что на лице мамы была тоска. По тому, как они стояли, я поняла, что перед ними находился лабиринт.

Мысль о лабиринте воскресила в моей памяти Троя и коттедж. Внезапно догадка осенила меня. Я вернулась в свою комнату и уставилась на игрушечный коттедж, который мне подарила мама в день моего восемнадцатилетия. Этот подарок был мне очень дорог, потому что я знала, как много он значил для нее. Когда я смотрела на него сейчас, меня поразило полное сходство, которое у него было с действительно существующим коттеджем по другую сторону лабиринта в Фарти. Я поняла тогда, что тот, кто сделал эту игрушку и кто послал ее маме вскоре после моего рождения, мог быть лишь Троем Таттертоном. Она никогда не говорила, кто прислал ей этот коттедж. Все, что говорили она и папа, ограничивалось тем, что они полагают, что он был сделан каким-то мастером у Таттертона.

Означало ли это, что мама не знала, что Трой был все еще жив, и она не могла поэтому представить себе, что он мог сделать этот коттедж и прислать его? Или он боялся, что у нее могут возникнуть подозрения?

Передо мной возникла другая картина — как он сидел в кресле и говорил со мной… как он закинул за голову свои руки. В такой именно позе сидел маленький человечек в игрушечном коттедже. Что это, простое совпадение? И маленькая женщина выглядела как мама. У нее были такого же цвета волосы, на ней было платье ее фасона. Она должна была знать, кто прислал ей подарок. Кто еще, кроме Троя, мог бы воссоздать эту сцену? А если она знала, что он жив и что он прислал эту модель, почему она держала это в секрете?

Я подошла к маленькому стульчику около туалетного столика и положила свою трость. Затем медленно, с осторожностью подняла крышку с игрушечного коттеджа, и тут же зазвучал ноктюрн Шопена. Как будто он все это время дожидался, чтобы кто-нибудь выпустил его на волю. Я устремила свой взгляд на маленькие фигурки внизу и убедилась в правильности своих мыслей: мужчина был похож на Троя, а женщина была крошечной копией моей матери.

Теперь, после того как я побывала в настоящем коттедже, я видела вещи, которые раньше не замечала совсем: крошечные игрушки, которые мастерил маленький человечек, чайные чашки на столе в кухне и полуоткрытую заднюю дверь. Что, эта дверь открывалась и закрывалась на самом деле?

У меня тряслись пальцы, когда я нагнулась и потрогала эту маленькую дверь высотой всего в три дюйма. Она открылась на своих маленьких петлях, и, когда я заглянула в нее, я увидела лесенку, спускавшуюся вниз. Что-то там привлекло мое внимание. Внизу этой таинственной лесенки был белый листочек бумаги. Мои пальцы были слишком велики для того, чтобы проникнуть через дверку и достать без повреждений то, что там находилось. Существовал только один способ сделать это — использовать пинцет. Очевидно, так же было положено туда и то, что привлекло теперь мое внимание.