Глубины его памяти вытолкнули другое ее имя.

Георгина.

Нилам когда-то обещала ему ждать его до скончания века, а тут Георгина выходит замуж за оранг-путих. За равного себе.

Словно пуля ударила ему в сердце. Словно клинок вошел в глубь его плоти, и его кровь вскипела яростью, затуманив взор красной пеленой.

Он разом постиг амок племени буги: бросаться на человека, выхватив клинок, в слепой ярости разить его, колоть и резать, пока из него не выйдет вся кровь. Пока не воцарится утомленная, смертельная, мирная тишина.

И он понял, как легко можно уничтожить человеческое сердце. Как может за одно мгновение омертветь сердце морского человека, воина морей.

Рахарио повернулся и ушел тем же путем, каким явился сюда, без спешки, но и без остановки. Без следа какого бы то ни было чувства внутри; он и не почувствовал, как наступил на маленький браслет из нанизанных на нитку ракушек, и осколки их вонзились ему в подошву.

Он столкнул лодку в море и запрыгнул в нее, но парус натягивать не стал. Стиснув зубы, он наслаждался, гребя веслами против волн и течений с такой силой, что в мускулах горело, а легкие готовы были лопнуть. Он находил опору в привычных действиях на борту, в знакомом ощущении дерева, канатов и парусины в ладонях.

Решительно хлопали паруса, которые он натягивал один за другим; корпус корабля тревожно дергался на якорной цепи, пока он не поднял якорь – и корабль освобожденно начал перепахивать волны. По ветру, которому Рахарио подставил паруса, правя к единственной цели – к горизонту.


Георгина сидела за туалетным столиком своей матери, который перекочевал в ее комнату, и старалась не смотреть в зеркало. Лицевые мускулы болели после часов, в течение которых ей пришлось изображать улыбку. Волосы ее наконец-то были избавлены от множества шпилек, удерживавших прическу весь долгий день, но и равномерные движения щетки, которой Картика расчесывала ее, так же действовали ей на нервы, как и кваканье лягушек. Рахар-е, кричали они в ночь, Рахар-е, каждый крик был уколом в самое сердце.

Вероятно, они были одной из последних пар, которые венчались в церкви Сент-Андруса. Не так много свадеб праздновалось в Сингапуре, и во время венчания балки, расколотые не так давно молнией, все время скрипели – в унисон с заботливо приделанными подпорками, – и штукатурка то и дело осыпалась с потолка и стен; церковь так и просилась под снос, чтобы не рухнуть в одно прекрасное воскресенье на головы прихожан.

Она разглядывала массивное золотое кольцо, которое Пол Бигелоу надел ей сегодня на палец во время венчания. Снимают ли обручальное кольцо на ночь? Она не знала – и не знала, у кого спросить об этом.

Дверь открылась, и Картика поспешно отложила щетку в сторону.

– Спокойной ночи, Нил… мэм Георгина. Спокойной ночи, туан Бигелоу.

– Спокойной ночи, – прошептала Георгина ей вслед.

Дверь тихо закрылась.

– Ну вот мы и одни, – услышала она голос Пола Бигелоу и его вздох облегчения.

Полное ожидания напряжение.

Опустив голову, она вслушивалась в звуки у себя за спиной – вот он выскользнул из фрака и грузно опустился на кровать; стукнул об пол один башмак, за ним он сбросил другой. Волосы у нее на затылке встали дыбом при мысли, что этой ночью он будет спать в ее комнате. В ее постели.

Короткая вспышка протеста перед тем, как внутри ее вновь расползлась пыльная пустыня, в которой она прожила последние недели: глухо, немо и чуть ли не слепо. В то время как все в ее окружении предавались деятельной лихорадке, готовясь к свадьбе и разрываясь между вынужденной спешкой и благопристойностью.

– Можешь меня поздравить, – сказал Пол Бигелоу, тяжело ворочая языком. – Вот уже полчаса я являюсь официальным совладельцем фирмы. Отныне она называется Финдли, Буассело и Бигелоу. Твой отец сообщил мне об этом за последним бокалом.

– Поздравляю, – пролепетала Георгина.

– Да, мне можно позавидовать. – Он встал и подошел к ней. – Обо всем этом я не мог и мечтать, когда приехал сюда. Соучастие во владении процветающей фирмой, да еще и такая жена.

Она старалась не встречаться с ним глазами в зеркале, когда он гладил ее по волосам, потом по плечам, которые ночная рубашка с широкими бретельками оставляла обнаженными.

– Ты красивая, – хрипло шептал он.

Георгина увернулась от его рук, скользнула по пуфику и вскочила на ноги.

– Тихо, тихо! – смеясь, он взял ее за плечи и развернул к себе. – Ты не находишь, что настало время для настоящего поцелуя?

Обвив ее одной рукой, он прижал ее к себе. Улыбающимся ртом прижался к ее губам, горячим и влажным; его язык скользнул по ее губам и протиснулся между ними. Он был теплый, как земля, напоенная дождями, и на вкус был почти сладким, с примесью алкоголя и сигарного дыма.

Георгина закинула голову, отстраняясь.

– Не надо пугаться! В конце концов, это не первый твой поцелуй. – Забавляясь, он поднял вверх бровь. – А я-то ожидал чуть большей отдачи от моей жены в первую брачную ночь.

– Я не хочу! – Георгина попыталась вырваться.

Он жестко схватил ее за локоть, уставился ей в лицо:

– Я не чудовище, Георгина. Но и не святой. И уж подавно не добродушный болван. Я поставил на карту свою должность в фирме и свое доброе имя, чтобы помочь тебе выбраться из твоего неприятного положения. Твой отец с таким же успехом мог прогнать меня с проклятьями и позором, и после этого я бы уже никогда не занял хорошего положения в коммерции. Ни в Сингапуре, ни где-либо еще. Но я пошел на этот риск, потому что я делал это для тебя. Но за это я вправе и потребовать чего-то. – Его хватка слегка ослабла. – Ты не считаешь, что ты передо мной в долгу?

Загнанная в угол, Георгина повесила голову.

Он нежно провел костяшками пальцев по ее щеке, вниз к линии подбородка.

– Если бы ты только знала, как давно я об этом мечтал. Пожалуй, с того момента, как приехал забирать тебя с причала и ты взглянула на меня своими красивыми синими глазами.

– Ребенок, – прошептала Георгина. – Я не хочу повредить ребенку.

Ложь. Она не хотела иметь ребенка, еще нет. Не в замужестве с человеком, который ей нравился, но которого она не любила и тем более не вожделела.

Он напрягся.

– Разумеется. – Это прозвучало трезво, почти холодно. – Я постараюсь быть осторожным.

Он взял ее за руку и повел к кровати, на ходу расстегивая пуговицы жилета.

Она плавилась от стыда, что он видел ее голой. Она стыдилась этого другого, чужого тела, которое было намного грузнее тела Рахарио. С узловатыми мускулами и кожей, поросшей золотистой шерстью. Стыдилась его восторженного бреда, бормотания ласкательных слов, которые каплями стекали с ее кожи.

Он старался быть осторожным, хотя дрожал от вожделения, и все-таки не мог избежать того, что делал ей больно в своем возбуждении, был груб и неуклюж; каждое прикосновение к ее груди, тугой, как медовые дыни, для которой и тонкая ткань кебайи была слишком жесткой и шершавой, причиняло ей боль. Он следил за тем, чтобы своим сильным телом не слишком нагружать маленькое полушарие между ее острыми тазовыми костями, но оно горело, когда он вторгался в нее, неприятно натиралось, когда он в ней двигался. От аромата жасмина, исходившего от простыней, изминавшихся под ними, от терпкого запаха его кожи, от его учащенного дыхания и от жара, источаемого его телом, ей становилось дурно.

Но хорошо, что это быстро кончилось, он откатился на другую половину матраца и погасил свет. Она забралась под простыню, а его семя липко сочилось у нее между ног.

Пока смерть не разлучит нас.

В темноте она дала волю слезам, и лягушки квакали, потешаясь над ней и высмеивая ее.

– Я знаю, что ты меня не любишь, – услышала она его шепот через какое-то время, голос был утомленный после соития, язык тяжело ворочался после стольких бокалов шампанского и крепких напитков. – Но каждое слово моей брачной клятвы, которую я давал у алтаря, я произносил от всей души. И я знаю, что могу быть тебе хорошим мужем. Если только ты мне позволишь.

9

Пол Бигелоу сидел на веранде и смотрел в дождь. Несравнимо более легкий дождь, чем в минувшие месяцы, когда зимний муссон обрушивался на остров с насильственной мощью, но листья кустов и деревьев все равно часто кивали под ливнем, который низвергался с серого, озаряемого молниями неба.

Новый год для китайцев стоял под знаком железной свиньи. Что настраивало Ах Тонга на довольный лад; год, конечно, чудовищный, припасающий много рисков, но мужественным и исправным людям приносящий богатство, к тому же это год, на который впоследствии оглядываешься с добрым чувством.

Пол Бигелоу меж тем питал сомнения в многообещающих видах Ах Тонга на этот 1851 год, который начался так же бурно, как завершался предыдущий.

Могучие массы воды, сброшенные на землю в январе, вывели из берегов канал Брас Басах и реку Рохор и во время приливов устремлялись в город. Целые участки улиц стояли под водой, всю землю смыло, а обнажившиеся камни делали дороги непроезжими. На Бенкулен-стрит и Миддл-роуд снесло малайские дома, а рис и овощи из огородов находили потом прибитыми на отдаленных улицах. Дерево, кокосовые орехи, дохлых свиней и утонувших собак потом носило по городу, а береговые стены у Эспланады, которые должны были защитить от моря открытые площади, во многих местах обрушились. Понадобится еще немало времени, чтобы последние следы муссона сгладились.

На острове вновь вспыхнула холера, а индийских арестантов отвлекли от стройки, чтобы они охотились на тигров, которые повадились заглядывать на плантации в самом сердце острова и оставляли там кровавый след.

То были плантации, на которых выращивали перец и гамбир, единственные плоды, приносящие доход острову, на котором Конгси, китайские Триады, в феврале бесчинствовали не хуже тигров, и красная земля дочерна окрашивалась китайской кровью. Кровью бывших членов, которые выпутались из мелкоячеистой сети преступного сообщества, обращенные в католическую веру священником Жан-Мари Берелем, и стали хозяйствовать на свой карман, а не в общак банды, и теперь банда давала им почувствовать силу своей мести.

Пять дней длился красный штурм между Кранжи и Букит-Тимах, принесший сотни трупов и погнавший в город толпы беженцев, ночами в небе полыхало зарево от горящих плантаций, и в воздухе пахло дымом. До тех пор пока индийские арестанты и солдаты небольшого городского гарнизона не выдвинулись и при посредничестве могущественного тауке Си Ю Чина, короля гамбира, снова не водворили мир.

Хрупкий мир, ибо правительство во главе с губернатором Баттеруортом все еще медлило урезать власть и влияние Триад. Из страха, как считали некоторые коммерсанты города; из экономического интереса, как полагали другие, которые сами имели выгодные сделки с членами Конгси.

Из Китая тоже недавно пришли известия, внушающие тревогу. Добрых десять лет после окончания Опиумной войны, из которой британцы вышли победителями, империю сотрясали волнения: одно движение, называвшее себя Тайпин, восстало против Маньчжурского владычества и против влияния западных сил.

Гражданская война казалась неизбежной – с, возможно, катастрофическими последствиями для торговли. Ведь Нанкинский договор, который в свое время открыл китайские рынки и разрешил торговлю опиумом, привел в движение высокоприбыльный круговорот. Добываемый в огромных количествах и дешевый в британской колонии Индии опиум потек в Китай, и полученные в обмен за него желанные во всем мире сокровища могли теперь перепродаваться дальше. С гигантской дельтой прибыли – как раз для торговцев в Сингапуре. В том числе и для фирмы Финдли, Буассело и Бигелоу.

Еще и по самым скромным меркам. Немало коммерсантов, с которыми Полу Бигелоу случалось посидеть вместе за рюмкой, советовали ему выжимать из торговли как можно больше, пока еще можно. Ибо хотя торговля в этом порту, где не было таможни и не взимались налоги, была более чем доходной, долго сингапурскому успеху не продержаться. Без самостоятельного управления, в качестве отводка правительства в Калькутте. Без порядочного порта, с рекой в качестве места перегрузки, которая вопреки всем усилиям затягивалась илом и заносилась песком. В конкуренции с недавно открывшимися миру портами Шанхая и Гонконга, в непосредственном соседстве с Малаккой и голландской Батавией.

Пара благоприятных лет, пожалуй, еще светила, а потом Сингапур потеряет свое значение как вольный порт.

Пол Бигелоу тер кулаками глаза, чтобы снять жжение, потом провел по лицу ладонями; сегодня утром он даже не побрился.

Иногда он сомневался в том, хорошо ли было пытать своего счастья здесь, в Сингапуре, и его часто мучила ностальгия. Ему не хватало здесь английского здравомыслия и надежного жизнеустройства, заведенного там. Известной уверенности и обширных просторов, приглушенных красок; даже серости. И еще ему не хватало смены времен года, он бы многое отдал за то, чтобы снова пережить зиму со снегом и звенящим морозом.